Она качает головой.

«Куда мне от него?»

Он улыбается. Улыбка неровная. Будто через силу.

«Это зависит от нас. Только от нас. Человек всегда может уйти. Никто не может его остановить»

Она отстраняется.

«Уйти? Но ведь не с тобой?»

«Нет» отвечает Искандеров. «Со мной некуда идти. Вот только сегодня, когда мы вместе…»

Он берёт её за руку.

«Сегодня мы вместе. Мне приснился сон. Дивный, необыкновенный сон. Во сне мы были вместе и занимались любовью. Не знаю, где именно. Не знаю, что это было за место. Похоже на ту комнату, где я сейчас живу. Но нет, нет! Совсем не то… Ты же не можешь переспуить порог этой комнаты. Там — не место любви. А мы были вместе. Ты связала меня. И взяла меня. Я был твой, весь твой. И был в тебе… Идём!»

Улица. Пыль по камням, ветер носит обрывки бумаги.

«Здесь…»

Будка, срочное фото. Граффити.

Он отдёргивает занавеску. Тянет её в будку. Властно.

— Что? Что такое? — шепчет она.

Под каблуком его ботинка со скрежетом сминается брошенная здесь кем-то в давние времена красная банка «колы».

Он задёргивает занавеску.

— Почему здесь? — спрашивает Ирина. — Почему…

Он не отвечает.

Он становится на колени.

Тянет её за руки. Она садится на маленький крутящийся стульчик на винтовой опоре.

На котором, верно, давно уж никто не сидел.

Он задирает её юбку. Выше, ещё выше. До тех пор, пока ноги её не обнажаются полностью.

Гладит её бёдра. Ласкает их губами.

Слегка стягивает трусики, и проводит пальцами по едва показавшейся краем полоске тёмных волос.

Развигает ей ноги и, приблизив голову вплотную к промежности, поглаживает носом лобок.

И кончиком языка пробует на вкус её кожу.

От трусиков исходит тонкий, нежный, опьяняющий аромат. Кружится голова.

Он обхватывает её за талию, приподнимает.

Она подаётся вперёд и руками упирается в переднюю стенку будки.

Глаза её полузакрыты.

Едва не потеряв равновесие, щекой прислоняется она к очерчивающей границы фотоснимка коричневой прямоугольной рамке с чёрным, запылённым глазом фотообъектива посередине.

В тесной будке не развернуться, но, по счастью, пространство её с одной стороны ограничено лишь подвижной занавеской, позволяющей перемещаться в стеснённом этом пространстве.

Осторожно, стараясь не сдвинуть плотную ткань завесы, Михаил становится сзади.

Придерживая край юбки, чтобы не скользнул он вниз, он гладит ноги Ирины.

Плавным движением тянет тонкую ткань, обнажая полные и податливо-мягкие её ягодицы.

Приспустив брюки, вздувшимся в страсти бугорком прижимается к ним.

Ладони кладёт на её груди.

На секунду замирает в истоме. И, обнажив член, входит в неё, сзади — быстро и плавно. Животом чувствуя холодок ягодиц, и членом — влажный огонь.

И семя струёй — на сходе волны.

И показалось ему… Толи показалось, то ли и впрямь сверкнула ослепительно короткая голубая молния…

Ирина вскрикнула слабо.

Он потянул её на себя, удерживая замком рук.

— Что-то… Свет, — тихо сказала Ирина. — Я видела…

Он только стонал в ответ. И прижимал её к себе — всё сильнее и сильнее.

Мусорщик сплюнул на потрескавшийся асфальт потухшую сигурету-биди и замер в раздумье.

Потом кончиком сандалии подтолкнул окурок в общую мусорную кучу, придавил подошвой надумавшие было разлететься под ветром обрывки газет, и, закинув метлу на плечо, присел на бордюр передохнуть.

То, что убирать заброшенную улочку — дело бесполезное, мусорщик понял давно. Но рабочий день был в разгаре, задание на это самый день никто не отменял, хорошее место у базарных рядов занято было другой бригадой, так что не оставалось ничего иного, кроме как помахивать метлой из стороны в сторону, разгоняя пыль, да тянуть щербатыми граблями прочь с тротуара опавшие серые пальмовые листья да коричневую кокосовую скорлупу.

Впрочем, на этой улице можно и поразвлечься. Вот, например, стоит сломанная, ободранная и отчасти даже разбитая фотобудка.

Если подойти к ней и оскалиться прямо в объектив… А ещё лучше — показать язык.

А ещё…

Мусорщик замер в удивлении. На миг показалось ему, что в грязной этой, аммиачной влагой пропахшей будке тонко, едва заметно — потянуло вдруг духами. Явственно слышный, отчётливо ощущаемый сладковато-цветочный аромат наполнил вдруг засыпанное окурками и смятыми жестяными банками пространство.

И будто невилимые пальцы коснулись его щеки…

Паренёк попятился, оступая от этого места, неожиданно ставшего странным, и потому — пугающим.

Сверкнула вспышка, на мгновение облив его холодным грозовым светом.

И откуда-то из глубин фотомеханизма донеслось тихое, но явственно слышимое жужжание и потом — отрывистый скрежет.

Парень, как заворожённый, смотрел, замерев, на лоток, где, как знал он точно, должна была бы появиться фотография… Если, конечно, странный этот аппарат и в самом деле неожиданно ожил.

Но звуки смолкли — а фото не упало в лоток.

Паренёк, переведя дух, облизал пересохшие губы.

А потом, забрав метлу, грабли и жестяной совок, перешёл, на всякий случай, на другую сторону улицы.

Потому что не любил он странных вещей. Хоть даже происходящий и днём.

Мобильный телефон запрыгал по скамейке и свалился в траву.

Игнат, кряхтя, медленно наклонился за ним, долго обшаривал место под скамейкой, где в муравной заросли прятался истошно вопящий трезвонщик.

«Всё ж миниатюрное стало, меньше ладони…» проворчал Игнат.

Нашёл, наконец. Подув на корпус, и, для верности, потерев слегка о штанину, раскрыл и приложил к уху.

— Ну, да… Слушаю, — произнёс равнодушно.

И с равнодушным же видом слушал понёсшийся неудержимо поток гневных слов.

— Нет, это возмутительно! Цензурных слов просто нет, Игнатий Иванович! Невероятно! Мы же договорились! Это, кстати…

— Да я узнал вас, — вставил, дождавшись паузы, Игнат. — Залевский, Виктор… э…

— Всеволодович, — подсказал журналист.

— Да, он самый, — и Игнат руковом потёр экран. — Я и по номеру вижу… Я вам на мобильный звонил, не дозвонился. Тогда уж решил по ай-пи каналу, в офис… Да, в моё время качество видеосвязи не такое было! А теперь и картинка, и квадро, и эффект присутствия… Да, шагает техника…

— Какой ещё, к чёрту, эффект присутствия! — возмутился Залевский. — Это самое присутствие вы как раз и отменили. Я был на совещании дирекции канала, возвращаюсь в офис и секретарь мне сообщает, что звонили вы и отменили встречу!

Всхлип.

— Не захлёбывайтесь, Виктор Всеволодович, — посоветовал Игнат. — Спокойней, спокойней надо к таким вещам относится. Жизнь штука длинная и в целом не слишком приятная, так что сил на преодоление заботливо подготавливаемых ею ям требуется много, и силы эти надо беречь. Это я вам как умудрённый опытом пенсионер-зануда говорю, вы уж меня послушайте. Да, я позвонил. И отменил. Всё правильно.

— Но как? — то ли задал риторический вопрос, то ли возмутился демонстративно собеседник. — То есть… Но почему?

— Ну-у… э-э…

Игнат почесал кончик носа.

— Причин-то масса… Собачка у меня померла. Найдушка моя померла.

Прицепившийся, надоедливый зад. Игнат знал: после пяти-семи минут такого зуда в носу отчего-то начинало болеть сердце. Становилось очень большим, тяжёлым и начинало болеть.

— Утром сегодня померла. Пена жёлтая у неё изо рта пошла, а потом — легла, задёргалась и померла. Старая, совсем старая была у меня собака…

— Избавьте меня от этих подробностей! — заявил Залевский. — Я не выношу, у меня слабые нервы! Я из-за этого из криминальной хроники ушёл, хотя там больше платили! И вы…

— И у меня нервы слабые, — сказал Игнат.

С силой дёрнул нос, будто хотел оторвать.

— Очень слабые. А жена вот с утра сидит на веранде и даже гулять не выходит. Тоже переживает… В общем…

— Мы можем перенести интервью, — предложил Залевский. — На день, на два… Сроки это допускают. Потом материал подмонтируем в третий эпизод…

— Не надо! — отрезал Игнат. — Ничего не будет. И приезжать не надо! У меня тишина, покой, мне гости не нужны.

— А, может…

И в голосе журналиста зазвучали нотки недоверия и иронии.

— …вы пробуждения собственной совести боитесь? Ведь до сих пор остаётся до конца невыясненной ваша роль в трагической гибели писателя. И некоторые вопросы…

— Замолчите! — возмущённо прикрикнул на него Игнат.

И в волнении, встав со скамейки, начал бродить вдоль розовых кустов, рукавом задевая вздрагивающие от неожиданности колючие ветки.

— Не смейте! Не смейте так говорить! Моя роль… Сопляк вы, Залевский. Самоуверенный и невежественный мальчишка! Я был его издателем на протяжении многих лет. Я вытянул его из дыры забвения, и благодаря мне он оставил хоть какой-то след в этом мире. А в те времена, между прочим, и талантливые, и очень талантливые, а то и безусловно гениальные люди уходили безо всякого следа. Время было такое, бесследное… Люди как камешки в болото — булькали. Есть человек — и нет его. Исчез. Что вы знаете о нашем времени? Что вы знаете о той трясине, в которой мы барахтались? Мы были последние, помнившие о том, что в мире есть ещё что-то, помимо денег и вещей. И нам-то было мучительно болотную воду глотать. А вам уже — нет. Потому что вы в болоте и родились. А теперь о совести вспоминаете? Сами-то помните, что это такое?