Джелси ненавидела теннис. Пока она жаловалась на его глупые правила и на то, какие недалекие все в ее теннисной группе, а Уоррен пытался ввернуть в рассказ, что теннис придумали во Франции в двенадцатом веке и что потом он приобрел популярность при дворе Генриха Восьмого, я тихо ела кукурузу и выжидала момент, чтобы вмешаться в разговор и объяснить, что преимущества работы в закусочной несомненны, но все же летнее время можно провести и получше, занявшись чем-то более интересным. Я пыталась сформулировать свою точку зрения, поэтому потеряла нить разговора, происходившего за столом. И только услышав свое имя, отвлеклась от собственных мыслей.

– Что? – переспросила я, глядя на отца. – Что ты сказал, пап?

– Я говорю, – отец обращался главным образом к Джелси, сердито глядевшей в тарелку, – что сегодня ты столкнулась с новыми сложными задачами. Но, в отличие от сестры, не пасуешь перед трудностями.

Черт!

– Хм, – я посмотрела на Уоррена в надежде, что он поймет меня без слов и отвлечет всех очередной историей возникновения чего-нибудь. Но Уоррен только зевнул и подложил себе жареной картошки. – Да, так насчет…

– Тейлор не бросает работу, – сказал отец. Я набрала в грудь побольше воздуха, собираясь прервать его монолог и надеясь, что при этом не буду выглядеть полной дурой. – И день у нее, конечно, выдался непростой. Ведь верно?

Он обернулся ко мне, и все посмотрели на меня. Уоррен застыл с картошкой на вилке, так и не донеся ее до рта.

– Да, – честно призналась я.

– Ну вот, – подтвердил отец, чуть подмигивая мне и заставляя ужаснуться тому, что я хотела сделать. И тут я вспомнила, какую рожу скорчила Люси, узнав, что я работаю в закусочной, и как тоскливо мне было есть ланч в полном одиночестве.

– Послушайте, – сказала я, предположив, что это, может быть, лучшая возможность выпутаться из ситуации, обещавшей со временем только ухудшиться, – дело не в том, что я не хочу работать. Но закусочная – не совсем… хм… то, чего я ожидала. – Мама посмотрела на меня так, точно знала, что я собираюсь сказать. Я отвернулась от нее и продолжила: – Поэтому, учитывая высокую академическую нагрузку в будущем году, считаю, что это лето следует использовать для…

– А мне все равно, – завыла Джелси, и было похоже, что она вот-вот зальется слезами. – Я не хочу играть в теннис, да мне и не надо. Так… нечестно.

Уоррен, глядя на меня через стол, закатил глаза, а я покачала головой. Вот что бывает с младшим ребенком в семье – он закатывает истерики, уже давно выйдя из того возраста, когда это вообще допустимо. Джелси стала всхлипывать, уткнувшись в салфетку, и я поняла, что момент объявить о моем уходе с работы упущен.

Поэтому я вынесла еще две смены в закусочной, рассчитывая, что после них уволюсь, но хотя бы сохраню лицо перед отцом. Обстановка на работе в эти дни была примерно такая же, как и в первый: Люси со мной едва разговаривала, и весь день я только тем и занималась, что считала минуты до момента, когда можно будет пойти домой, с каждым прошедшим часом все более убеждаясь, что мое время стоит дороже тех жалких грошей, которые мне здесь платят по минимальной ставке. Я собиралась в выходной зайти в клуб и через Джиллиан сообщить о своем уходе Фреду (который, несомненно, будет на рыбалке), а затем поставить родителей перед уже свершившимся фактом. Но в тот день, когда отец намеревался отложить работу и поехать в Страудсберг, на прием к врачу, мама позвала меня на крыльцо.

Она сидела на верхней ступеньке, расчесывая сестре волосы. Джелси расположилась ступенькой ниже, прикрыв плечи полотенцем и слегка запрокинув назад голову. Гребнем с редкими зубьями мама проводила по влажным золотым кудрям Джелси. Это был ритуал, привычный для них обеих, но его исполняли, когда у сестры выдавался неудачный день или она была чем-то огорчена. Глядя, как мама расчесывает сестре волосы, я подумала, что сегодня это происходит, вероятно, из-за переживаний Джелси по поводу уроков тенниса, который ей не разрешили бросить. Несколько лет назад, когда я была значительно младше, мне тоже хотелось, чтобы мама расчесывала мои волосы. А потом я решила, что в этом нет необходимости: у мамы и Джелси волосы похожие – рыжие, длинные, густые и кудрявые, а у меня – тонкие и прямые, и они не запутывались, поэтому мне почти не требовалось их расчесывать. Но все равно…

– Что? – спросила я. Джелси скорчила мне рожу, но, прежде чем я успела ответить ей тем же, мама повернула голову, и я увидела ее в профиль.

– Не съездишь сегодня с отцом в Страудсберг? – спросила она.

– О, – сказала я, ожидая услышать совсем другое. – А что такое?

– Он должен показаться врачу, и я надеялась, что ты сможешь с ним съездить, – спокойно сказала мама и провела гребнем от макушки Джелси к кончикам волос, которые сразу же снова сложились в завитки. Я внимательно посмотрела на маму. Что она имеет в виду? И не случилось ли с отцом чего-нибудь еще? Но мама, когда хочет, делает так, что по выражению ее лица ни о чем невозможно догадаться. И я ничего не поняла. – Готово, – сказала она, пригладив рукой волосы Джелси и снимая с ее плеч полотенце.

Джелси встала и пошла в дом, сделав на площадке крыльца несколько быстрых пируэтов. Я нисколько этому не удивилась – последние годы сестра, пребывая в хорошем настроении, танцевала при каждом удобном случае. Я отошла в сторону и повернулась к маме.

– Итак? – спросила она, выбирая волосы из гребня. – Поедешь с отцом?

– Конечно, – ответила я, по-прежнему чувствуя, что она чего-то не договаривает. Я уже набрала воздуха, чтобы расспросить ее, и тут заметила, как волосы, брошенные мамой на землю, подхватил ветерок, шелестевший в кронах деревьев.

– Вот почему надо всегда расчесывать волосы вне дома. Тогда птицы-матери могут вплетать волоски в свои гнезда. – Она посмотрела на расческу и, складывая полотенце, направилась в дом.

– Мам, – позвала я ее прежде, чем она вошла внутрь. Приподняв брови, мама вопросительно посмотрела на меня, и мне вдруг захотелось поговорить с ней так, как это могла делать Джелси, рассказать ей, чего я действительно боюсь. – Как у него дела?

Мама грустно улыбнулась.

– Я просто хотела найти ему компанию, понимаешь?

Разумеется, я согласилась и мы с отцом поехали в Страудсберг вместе, он сидел за рулем – никаких вопросов по этому поводу я ему не задавала, хорошо усвоив предыдущий урок. Отец относился к этой короткой поездке как к настоящему путешествию. Он зашел в магазин, купил нам жаренный в меду арахис и содовую, и когда мы выезжали из городка, назначил меня ответственной за выбор радиостанции. Последнее было самым неожиданным, потому что прежде, всякий раз, как мы оказывались вдвоем в машине, он либо по «блютусу» общался с кем-то с работы, либо слушал финансовые новости.

Мы приехали в больницу и прошли в онкологическое отделение. Перед кабинетом врача отец сказал, что прием не займет много времени, но прошло уже двадцать минут, а он все не выходил, и я стала волноваться.

Сидеть надоело, и я, пройдя мимо лифта, по лестнице спустилась в вестибюль. Ничего интересного там не оказалось – только написанные маслом портреты основателей и мемориальные таблички в честь крупных пожертвований. Меня поразило, как много людей курило на улице, у входа в здание. Я зашла в магазин подарков и пошла по проходам между стеллажами, рассматривая букеты цветов и радостных плюшевых медведей с надписью поперек живота «Скорее выздоравливай!», и вертушки, на которых стояли открытки с надписями «Думаю о тебе». Прошла мимо отдела, где была выставлена продукция, которая должна была помочь высказать соболезнования, не желая знать, что написано внутри сложенных вдвое открыток с одиноким цветком, птицей в полете или закатом.

Я взяла пачку жевательной резинки, а когда стала искать в сумке деньги, на прилавке заметила большую пурпурно-оранжевую композицию из летних цветов. Она, казалось, излучала здоровье и энергию, от нее так и веяло солнцем в этом безжизненном помещении, освещенном люминесцентными лампами. Любуясь цветами, я впервые поняла, почему люди приносят их пациентам, лишенным возможности выходить из больницы. Как напоминание о том прекрасном мире, который продолжается там, за стенами больницы.

– Это все? – спросила продавщица.

Я хотела ответить, но тут среди цветов мне на глаза попалась отпечатанная карточка, которая держалась в композиции на длинной пластиковой подставке. «ПРОСТО ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО ЛЮБЛЮ ТЕБЯ» – было написано на ней.

– Что-то еще? – спросила продавщица.

Я отвела взгляд от карточки и, смутившись, протянула доллар: – Все.

Забрав жвачку и опустив несколько центов сдачи в копилку для чаевых, я собиралась выйти.

– Удачного дня, – пожелала мне продавщица. – Надеюсь, все будет хорошо.

Тогда я посмотрела на нее. Она была примерно возраста моей бабушки, на груди бейдж с именем, а на лице – сочувствие, но не то преждевременное сострадание, так раздражавшее меня в Коннектикуте. Ее участие я готова была принять. Мне пришла в голову мысль, что весь день к ней в магазин приходят люди и думают, чего бы купить, – дешевого плюшевого мишку или цветочную композицию, – в надежде, что благодаря этому символическому жесту больному покажется, что действительность чуть лучше, чем есть на самом деле.

– Спасибо, – сказала я, посмотрела напоследок на карточку в букете и вышла в вестибюль. Перепрыгивая через ступеньки, я подошла к лифту и поднялась в онкологическое отделение. Карточка заставила меня задуматься о том, как давно я не говорила отцу, что люблю его. Я помнила, что часто повторяла ему эти слова, когда была младше, – это запечатлено на хранившихся у нас видеозаписях. Каждую открытку, подаренную на день рождения или на День отца, я подписывала «С любовью, Тейлор». Но говорила ли я ему это вслух в последнее время?