А…какой малости? Что она имела ввиду, интересно, когда подумала об этой малости? Нет, ну не влюбилась же она, в самом деле… Нет, конечно же нет, что за глупости!

Тем не менее, дыхание вдруг пресеклось от испуга. Она даже остановилась, пораженная собственной мыслью-подозрением. Неужели…влюбилась? Да ну… Слишком банально. Даже, можно сказать, противоестественно. Не настолько она глупа и наивна, чтобы вдруг взять да возмечтать о романтических отношениях с Александром Синельниковым. Нет, здесь другое что-то… Наверное, тут не в романтике дело, а просто в неком приобщении к большому, ранее недоступному… В ощущении своей нужности этому большому и недоступному. Да, точно! Вот взяла от этого «большого» и «недоступного» кусочек, впустила в себя, и паззл сложился! И «большое» и «недоступное» тоже, стало быть, отщипнуло от нее кусочек. Отсюда и завязалась цепочка обоюдного смыслового сосуществования… И никакая это не любовь, слава богу. Наверное, это дороже, чем любовь. Уж по крайнее мере, адекватнее.

Успокоив себя таким образом, она вздохнула, натянула поглубже капюшон, потрусила дальше. Вон, слава богу, уже и островерхая крыша дома болящей бабушки Бондаренко Марии Егоровны виднеется. И калитка приоткрыта, барабанить в нее не придется.

– Ну, наконец-то… – недовольно простонала старуха, открывая ей входную дверь. – Помереть можно, пока вас дождешься. Чевой-то мне совсем сегодня никак, доча…Ни петь, ни свистеть… Ну, заходи, что ль!

Запах валокордина сразу шибанул в нос. Слишком густой был запах, неестественный какой-то. Явный свежачок. В тех домах, где валокордин ежедневно и привычно потребляют, совсем другой запах образовывается и особую нотку жилищу дает. Нотку страха перед свершившейся старостью, нотку особенной безнадеги. Из такого жилища всегда почему-то хочется поскорее ноги унести… Будто боишься заразиться чужой старостью. И еще одна неприятная особенность у этого запаха есть – моментально в одежду впитывается. Стираешь ее потом, стираешь… И сейчас она невольно поднесла рукав своей кофты к носу, поморщилась, идя вслед за ковыляющей Марией Егоровной. Нет, странно все-таки… Сколько она к ней ходит, никогда в доме валокордином не пахло!

Остановившись, она повела носом в сторону кухни, еще раз принюхалась… Ну да, так и есть. Чуется, чуется сквозь валокординовую густоту другая нотка, явно сивушная, для повседневности бытия Марии Семеновны вполне характерная…

– Ни петь, ни свистеть, говорите? – чуть усмехаясь, вкрадчиво произнесла она в спину старухи.

– Ага, ага… Утром встала, голову прям напрочь снесло! Я так думаю, магнитная буря сегодня бушует, а? Ты ничего такого не слыхала, доча?

– Нет сегодня никакой магнитной бури, Мария Егоровна. Буря у вас в голове есть. Похмельный синдром называется. Ну сколько можно вам про одно и то же – нельзя в вашем возрасте злоупотреблять! Еще и валокордином везде набрызгали… Целую бутылку извели, наверное! Лучше бы уж внутрь принимали…

– А валокордин, доча, не водка, его много не выпьешь.

– А вам непременно много надо?

– Ну, ты это… Не указывай мне тут. Пришла лечить, значит, лечи.

– А вот не буду я вас лечить, раз пьете! Возьму сейчас и напишу в карточке, что больная была в неадекватном состоянии!

– В каком, в каком состоянии? – удивленно развернулась к ней рыхлым туловом старуха. – Что это еще за слова такие? Матершинные, что ли? Смотри, я ведь и жалобу могу накатать, что ты меня прямо на дому обматерила!

Сказала, и посмотрела настороженно, следя за ее реакцией. А ей вдруг смешно стало. Образовавшаяся внутри радость-эйфория зашевелилась, защекотала легкими перышками, из горла сам по себе вырвался короткий смешок, рассыпался мелким бисером.

– Ишь ты, еще и хихикает над старухой… – ответно разулыбалась Мария Егоровна, поняв, что «наезда» с ее стороны больше не будет. Махнув рукой, добавила для пущего примирения: – Сама-то чего ни с того ни с сего развеселилась? Тоже, поди, тяпнула с утра?

– Ой, да ну вас, Мария Егоровна… – утирая смешливую слезу, присела она стул.

– А что, наверняка тяпнула! Ишь, румянец вовсю щеку, и глаз горит! Обычно квелая ходишь, как озимь после заморозков, а сегодня тебя прямо и не узнать!

– Ладно, Мария Егоровна, угомонитесь… Раздевайтесь до пояса, я вас послушаю. Давайте, давайте… А я пока на кухню схожу, руки помою.

Прежде чем пустить воду, она сунулась к зеркальцу над рукомойником, поймала свое отражение, удивленно подняла брови вверх. А старуха-то права, и впрямь глаз горит! И румянец во всю щеку присутствует! Вот и доказывай теперь старухе, что ни грамма с утра не тяпнула…

* * *

Видимо, хорошего душевного состояния много не бывает. Лелеешь его целый день внутри, лелеешь, а потом – бац! – и звонок…

– Ань! Дочка! Ты где сейчас? – тревожно зазвучал в мобильнике мамин голос.

– Домой с работы иду… А что?

– Анечка, давай скорее к нам! Отцу опять плохо!

– А что такое?

– Да не знаю я… Лежит, за живот держится, зеленый весь! Быстрее, Анечка!

– Да, мам, бегу…

Запыхавшись, влетела в отчий дом, с разбегу столкнулась в дверях с матерью.

– Где он?

– Там, в комнате… Да постой, Ань! Он уснул вроде…

– То есть как, уснул? Ты же сказала, плохо ему!

– Ну да… Я тебе позвонила, потом пошла на кухню травки ему заварить, вернулась в комнату, а он спит… Разбудить, может?

– Да нет, не надо. Пусть спит.

– А вдруг помрет?

– Да ну тебя, мам! Скажи лучше – он опять сегодня к бутылке прикладывался?

– А я знаю? Я ж на работе целый день была! Прихожу, а он тут стонет…Ну, я и давай тебе бегом звонить! Так страшно стало!

– Понятно… – устало опустилась она на кухонный табурет. – А я так бежала, сил нет… Чего ты меня все время пугаешь?

– Ну, извини… Я и сама пугаюсь, Ань. Хочешь, чаю налью? А может, борща?

– А кто борщ варил?

– Отец, кто ж еще!

– Ну, если борщ варил, значит, не помирает. Не переживай, мам.

– Да как не переживать, дочка? Я ж вижу, как он на глазах тает!

– Да он не тает, он спивается потихоньку, мам… А ты этому невольно потворствуешь!

– Как это я потворствую? Сама наливаю, что ли? Думай, что говоришь!

– Нет, не наливаешь, конечно… Но сквозь пальцы на это безобразие смотришь. Ему вообще ни грамма спиртного нельзя! Надо же делать что-то, присматривать за ним как-то!

– Да когда я буду за ним присматривать, если я целый день на работе? Кручусь, как белка в колесе, еще и за мужем присматривай… А за мной кто присмотрит? Ты даже не представляешь, как я устала, дочка… И до пенсии еще семь верст киселя хлебать, и работать за двоих сил уже нет. Видать, доля моя такая. Ты посмотри, посмотри на меня – старуха старухой… А мне ведь и пятидесяти еще нет… Хорошо, хоть тебя выучить успели… Вот загнусь на этой работе, что делать тогда с нами станешь?

Всхлипнув, мать тяжело опустилась на стул, дрожащими пальцами поправила складку старенькой клетчатой юбки, сложила узлом руки, покачалась взад-вперед молча.

Она вдруг почувствовала, как плеснулось в нее волной исходящее от матери горестное уныние, накрыло с головой, жадно съедая поселившуюся внутри веселость. Показалось, даже зашипело внутри что-то, лишь пузырьки пошли колотьем вверх по желудку. И – все. И – пустота. Прежняя пустота, которая вот-вот наполнится раздражением. Господи, как глупо, как безрадостно все устроено в этой жизни! Зачем? За что ей все это, господи?

– Мам… А зачем, а? – спросила вдруг тихо, с нехорошей озлобленностью в голосе.

– Что зачем, дочка? – подняла мать на нее усталые глаза.

– Ну… Подвиг твой жизненный – зачем? Какой в нем смысл? Ты ведь женщина, слабое существо, а получается, за двоих работать должна… Взвалила на себя тяжкий крест и несешь… Зачем? Какой в этом смысл, ты никогда об этом не задумывалась?

– Не понимаю… Это ты про отца, что ли?

– Ну, не то что бы про отца… Я – вообще… Рассуждаю…

– Господи, Анечка… Ты что такое говоришь! Рассуждает она! Да как у тебя язык только поворачивается! Я ж ему жена все-таки! А ты – дочь родная!

– Ну да, ну да… Конечно, жена. Конечно, дочь. Семейный долг, и в горе и в радости, я это все понимаю. А только ты никогда не задумывалась – зачем? Ну, если вообще от понятия долга как такового абстрагироваться?

– Не понимаю я, о чем ты…

Выпрямив спину, мать глядела на нее настороженно, моргала глазами. Потом встрепенулась, вяло махнула рукой, даже попыталась изобразить на лице что-то вроде смиренной улыбки.

– Да ну тебя, Ань… Сама не знаешь, чего говоришь. Это ты оттого, что я тебе пожаловалась, да? Ой, да не обращай на меня внимания! Как живем с отцом, так и живем. И не хуже других, между прочим! А что он выпивает… А кто сейчас не выпивает, Ань? Погоди, вот проснется, я ему устрою кузькину мать…

– Да я не о том, мам… Вот скажи мне – разве ты жила бы вот так, если бы у тебя другой выбор был? Работала бы на двух работах, как лошадь двужильная? Ну, если бы выбор был?

– Да что ты ко мне привязалась с этим выбором! Не понимаю я, Ань, о чем ты толкуешь! Хоть убей, не понимаю!

– А чего тут еще понимать? Вот ты говоришь – судьба, долг, живем не хуже других… И не замечаешь, как сама себе врешь.

– Интересно, и в чем это я вру?

– А когда о судьбе и долге говоришь, тогда и врешь. Просто у тебя выбора нет, мам. Ты изменить ничего не можешь. Свободы действия нет. Ведь ты, по сути, отцу ничем не обязана. Могла бы жить и только на себя работать, да у тебя возможности нет! Не станете же вы разменивать свой дом на два сарая в разных концах поселка!

– Да как это… Как это, я отцу не обязана! Он же муж мне!

– Да никто и ничего никому не обязан! И что с того, что муж? Он, между прочим, очень страдает от этой твоей обязанности… Потому и пьет, наверное. Вот и получается, что всем от обязательств плохо. Тебе – плохо, отцу – плохо. Так что не надо врать…Не проще ли прямо самим себе сказать – мы живем вынужденными долгами, которые сами себе придумали и навязали! Просто свободы выбора у нас нет!