– Простите… Простите вы меня, Анн Иванна, напала на вас сдуру… Чего с меня взять, не шибко я грамотная. Горе последний умок отшибло…

– Ничего, Татьяна Михайловна. Я понимаю. Я к Варе пройду, если позволите.

– Так отчего ж… Идите, конечно. Там она, в горенке, опять всю ночь глаз не сомкнула… Идите, я только-только свежее все перестелила, ничем на вас и не упахнет…

Она только и поморщилась от этого «не упахнет». Что с того, что не «упахнет»? Разве в этом дело…

Зашла, тихо притворив за собой дверь. Горло снова сдавило давешним волнением, странным, необъяснимым. Отчего-то бестолково сунулась к зеркальцу около рукомойника, заправила за ухо выпавшую прядь волос. И застыла, глядя на свое бледное испуганное отражение. Так, что-то надо еще сделать, привычное какое-то действие… Ах, да, руки помыть! И выйти, наконец, из непонятного ступора, хватит уже. Что это такое, в самом деле? Она здесь – просто врач. Обыкновенный врач-терапевт из поликлиники, пришедший к больному на активный прием. Ни больше, ни меньше.

– Здравствуйте, Варя! – проговорила противно-бодренько, заходя в комнату и садясь на стул возле кровати. – Ну, как у нас дела?

Казалось, девушка ее даже не услышала. Лежала, уставив глаза в потолок, будто высматривала там что-то для себя необходимое. Устало моргнув и чуть сморщив губы в подобии усмешки, вдруг произнесла тихо:

– У нас, говорите? Хм… Как вы странно говорите – у нас…

– Ну…То есть я имела ввиду… Как ты себя чувствуешь?

– Чувствую… Чувствую… хм… Как я… чувствую… Какие слова хорошие, правда? Я – чувствую… Спать очень хочу…

– Да. Твоя мама сказала, что ты опять ночью не спала. Тебя боли беспокоят, да? Где болит, Варя?

– Нигде не болит. Вы скажите ей, пожалуйста, чтоб не ревела все время. Ну чего она ревет и ревет? И днем ревет, и ночью ревет…

– Хорошо. Я скажу. Можно, я тебя осмотрю?

– Нет. Не хочу.

– Давай хотя бы швы посмотрим! Ты же после операции!

– Нет.

– Но почему?!

– Просто не хочу, и все. Чего их смотреть, они давно заросли.

Оторвав от потолка размытый болью взгляд, она повернула к ней голову, поморщилась, устраивая затылок в глубокой выемке подушки. И улыбнулась вдруг, плеснув снисходительной неприязнью.

– Скажите… Чего вам от меня надо вообще? Зачем вы сюда приходите? Я же вам сказала уже – не хо-чу… Еще в прошлый раз сказала…

– Я врач, Варя. Извини, но я по долгу службы обязана. Я прекрасно понимаю твое состояние, но… Все-таки надо как-то пытаться держать себя в руках…

– Ну да. Только в руках и остается. В ногах уже не могу. Неужели вы не понимаете, что…мне вообще ничего не нужно? Я просто умереть хочу, понимаете? Не лечиться, а умереть?

– Не говори так Варя. Нельзя.

– А что, это вы решаете, кому нельзя, а кому можно? Боитесь за картину смертности на своем участке? Или как она там у вас называется?

– Нет. Ничего такого я не боюсь. Я просто помочь тебе хочу.

– Вы? Чем вы мне можете помочь? Неужели пообещаете, что на ноги меня поставите? Не старайтесь, не надо. В той больнице, где меня с того света вытащили, врачи куда как честнее были. И прямо мне сказали – ходить уже не будешь, не надейся. А лежать и в потолок смотреть я и без вас могу. Не ходите ко мне больше, не надо.

– Ну почему же лежать, Варя! Тысячи людей оказываются в твоем положении и, знаешь, приспосабливаются как-то! Садятся в инвалидные кресла, возможности интернета используют, даже работу себе находят… Все это решаемо, если захотеть. Вокруг тебя очень много добрых, отзывчивых людей, да и твой… муж тебя никогда, по-моему, без помощи не оставит…

– А вот про мужа не надо, это уже совсем не ваше дело! Не касайтесь его даже и словом, поняли? Вообще никак не касайтесь! И осуждать его не смейте! Он… Это только наше с ним дело… Я сама его отпущу, когда… Когда решу…

Резко втянув в себя воздух, она сделала попытку сглотнуть, в болезненной судороге дернула кадыком, не справляясь с явным приступом дисфагии. С тихим стоном снова вдохнула-выдохнула, смяв пальцами хлипкую бязь пододеяльника, медленно прикрыла веками глаза. На бледном, без кровиночки, лице тут же обозначились во впадинах глазниц характерные для болезни Аддисона бронзовые тени – надо бы функцию надпочечников проверить… И давление наверняка низкое…

– Варя, я завтра из поликлиники лаборантку пришлю, она у тебя кровь заберет. Надо анализы на гормоны сделать. Ты уж, пожалуйста, не сопротивляйся, хорошо?

Она вдруг резко открыла глаза, вполне осознанно полоснула голубым ярким вглядом-прищуром. Даже плечи чуть приподняла от подушки, с трудом опираясь на локти.

– Нет, нет, не надо анализы! Вы лучше мне снотворного дайте. Нет, правда, я же не сплю совсем! Имею я право…потребовать снотворного? Только… Самого сильного, пожалуйста, какое есть. И…много. Слышите? Очень, очень много…

От этого многозначительного «много», произнесенного чуть пониженным, с интимной хрипотцой голосом у нее словно морозец пробежал по позвоночнику, кольнул холодной иглой меж лопаток. Так, так… Это что же у нас с тобой получается, бедная девочка Варя? Это ты меня, что ли, как участкового врача, приглашаешь к совершению тайной суицидальной задумки? Да отдаешь ли ты себе отчет… Да как ты вообще…

Распрямив спину и скоренько подыскивая слова для мягкой, но достойно возмущенной отповеди, она вдохнула и…

Вдруг дикая мыслишка взвилась в подсознании, пробилась молоточком через праведное возмущение – а может, и впрямь… Взвилась, ударила больно и затихла, пристыженная. Даже холодный пот от этой мыслишки прошиб, выскочив тяжелой испариной на висках. Подняла глаза, глянула на Варю осторожно – не догадалась ли? Ишь как смотрит. Понимающе, в тягостном насмешливом ожидании. Давай, давай, мол, стыди меня. Все равно я догадалась, о чем ты сейчас подумала…

Да нет, вовсе не подумала она ничего такого! Черт его знает, как оно так вышло! Пронеслось, промелькнуло случайно и сгинуло! Человек за свое подсознание не ответчик! Мало ли, какая там химическая реакция в тот момент резвилась…

Подняв дрожащую руку, смахнула испарину со лба, улыбнулась мертвыми от стыда губами, заговорила ровно, тщательно взвешивая каждое слово:

– Ну, с бессонницей надо что-то делать, конечно… Хотя прекрасно можно и без снотворного обойтись. Нельзя тебе снотворного, Варенька. У тебя с почками не все в порядке. Вот анализы сдашь, а там посмотрим, чего можно, а чего нельзя. Договорились?

Варя ничего ей не ответила, лишь продолжала неотрывно смотреть, полосовать острым прищуром, будто пытаясь проникнуть туда, вглубь, где вспыхнула и тут же угасла противная греховная мыслишка.

– Ну, вот и хорошо… – торопливо продолжила она, отводя от этого прищура взгляд, – значит, я лаборантку завтра в первой половине дня пришлю, часам к одиннадцати. А сегодня на ночь горячего молока выпьешь. И пустырника пусть мама тебе заварит. Я ей скажу сейчас…

Поднялась со стула – с презренной торопливостью облегчения, чувствуя, как стекает вниз по спине струйка холодного пота. Ушла, так и не попрощавшись. На вежливое прощание уже сил не хватило. Скорее, скорее на улицу, свежего воздуха глотнуть…

И только потом, коротко перекинувшись парой слов с Татьяной Михайловной и выскочив со двора, втянула в себя воздух по-настоящему, тихо пошла вдоль по улице. Думать, а тем более анализировать свой сумбур в голове не хотелось. Какое там думать и анализировать – быть бы живу после всего в доме Анисимовых с ней случившегося! Нет, какая все-таки сила присутствует в этой девчонке… Даже чужие мысли заставила под свою дудку плясать. Нехорошая эта сила, неправильная, и не пробьешь ее ничем. Вот она – злая сила отчаяния… Цунами, поток мутной воды. И как она про Александра сказала – сама, мол, его отпущу, когда решу… Куда – отпущу? И что значит – решу? А главное, почему она ей, участковому врачу, вдруг такое заявляет? Постороннему совсем человеку? Или…уже не постороннему?

Нет, лучше не думать об этом… И про «много, много снотворного» – не думать. И без того уже понятно, каким образом бедная девочка задумала Александра Синельникова «отпускать». Слово-то какое нашла – отпускать… И что значит – отпускать? На волю, на свободу, что ли? А в чем он перед ней виноват, интересно, чтобы его «отпускать», как подследственного? В том, что «наобещал с три короба»? Да за такими «обещаниями» сколько угодно красивых девчонок в очередь выстроится, только пусть Александр Синельников кликнет…

Вопросы, опять одни вопросы, полная сумятица в голове. Как же она так вляпалась во все это, по самую маковку? И до субботы еще так далеко… Сегодня какой у нас день? Да, сегодня среда. Значит, четверг еще, пятница… Еще два полных дня и плюс маленький хвостик…

* * *

– Ань, завтра суббота… Пойдем завтра к моим, а?

Вздрогнула, обернулась к Лехе от плиты, глянула так удивленно, будто он о чем несусветном спросил. Переметнула из руки в руку половник, пожала плечами.

– К твоим? А зачем к твоим?

– Так мать просила помочь картошку выкопать… Все уж выкопали давно, а они никак не соберутся. А к вечеру баньку истопим, я тебя напарю… Пойдем, а?

– Нет, Леш. Я не пойду.

И отвернулась быстро, не зная, за что схватиться. Не готова оказалась к Лехиному вопросу. Надо было, конечно, заранее с уважительной причиной подсуетиться, да не до того было. Все мысли ушли в тревожное ожидание предстоящей субботы, будь они не ладны, эти мысли! Ходила два дня, как неприкаянная, а в голове все стучало – суббота, суббота! И чего ей далась эта суббота? Будто запнулась на ней. А отчего запнулась, даже и думать боялась. Вернее, не хотела думать. Просто плавала в безволии ожидания, ничего с этим поделать не могла.

– Почему, Ань? – прозвучал за спиной Лехин голос, приправленный вполне справедливо обиженной интонацией.

– Потому. Не пойду, да и все.

Леха озадаченно посопел, потом вдруг выдал свою, совершенно неожиданную причину-интерпретацию ее отказа: