– Ну, то-то. А то, ишь… Сначала наших девок в свои дела завлекает, потом выкидывает, как отработанный материал. А мы – отвечай…

– Он никого не выкидывает, Сергей Петрович. Он вообще не знал, что Варя на косметическую операцию пошла. Да и не жена она ему вовсе.

– Как – не жена? А кто?

– Ну, они просто вместе жили…

– И что это меняет? Если жил с девкой, так и отвечай за нее! А то всякий будет горазд, голову в песок прятать.

– Ничего он никуда не прячет, Сергей Петрович. Это вам рассуждать легко, а ему… Ему сейчас очень трудно, поверьте.

– А чего это ты его защищаешь, интересно? Ишь, перебежчица нашлась. В общем, так ему и передай – мы нашу девку в обиду не дадим. А если уж хочешь мое окончательное мнение знать, то вот что…Большой он дурак, этот твой… Как бишь его…

– Александр Синельников.

– Да хоть Македонский. Все равно – дурак. Зачем он ее вообще сюда привез? Рано или поздно журналюги все равно пронюхают, отоспятся на нем так, что мало не покажется. Последней сволочью выставят. В том смысле, что с рук сбыл да отряхнулся. И не посмотрят – жена, не жена… Я так думаю, ему подобные публикации, как смерть для гламурного бизнеса. Какая ж дамочка захочет у такой сволочи наряды покупать? Так что придет каюк твоему Синельникову, как пить дать…

Она подняла глаза, всем корпусом подалась вперед, собираясь ему как-то возразить, но вместо этого лишь тихо проговорила:

– Я, наверное, пойду, Сергей Петрович… У меня прием через десять минут начнется…

– Иди, Анна Ивановна, иди. Хорошая ты девка, только больно доверчивая. Вот хоть убей, не понимаю, чего вы все над этой гламурной рожей орлицами кружите? Эх, девки, девки… Все вы дуры, как одна… И я тут с вами застрял, в захолустье… Помнится, после ординатуры мне такое местечко предлагали!

Уходя, она хмыкнула потихоньку, так, чтобы Сергей Петрович не слышал. Потому что упоминание про «местечко» давно уже проговаривалось среди сотрудников Одинцовской поликлиники чуть ли не анекдотом. И в самом деле – скоро уж на пенсию пора собираться, а он все свое заветное «местечко» поминает. А если рассудить по справедливости, здесь, в Одинцове, ему самое место и есть. И пообтесался уже для непритязательной поселковой жизни, и говорок соответствующий приобрел. Одни эти «девки» чего стоят…

В одном только Сергей Петрович был прав – относительно пронырливых журналюг. Если эта братия до домика Татьяны Михайловны со своими объективами доберется, да не дай бог, еще и внутрь проникнет… Такой могут фоторепортаж с комментариями отгрохать, что и впрямь, каюк придет модному дому Александра Синельникова… Надо его и впрямь попросить, чтобы Марию Степановну армянским коньяком ублажил. Или…неудобно его просить? Может, самой купить тот коньяк да отдать ей, якобы от него? А что, хорошая идея…

Не хотела она в этот понедельник идти к Анисимовым – просто по пути к очередному вызову оказалось. А может, ноги сами принесли. Прошла переулок, свернула на Чапаева и…сердце обмерло сослепу, потом быстро скакнуло к горлу. У Анисимовского дома машина стоит! Потом пригляделась – нет, не та машина-то… Обыкновенная бортовая «Газель», здесь таких машин много. Интересно, кто это к ним пожаловал? Уж не журналисты ли, часом?

Подойдя, увидела, как из ворот вышел мужик какой-то, за ним – Татьяна Михайловна. Ручки на груди сложила, кланяется, как китайский болванчик.

– Спасибо, спасибо тебе, мил человек… Уж не знаю, как и благодарить…

– Да я-то чего? – неуверенно пожал плечами мужик. – Меня Серега Обухов попросил, я и привез…

Нет, не тянет мужичок на журналиста, слава богу. Тем более, лицо у него оказалось знакомым, очень даже знакомым. А, точно… Это ж больной Кузин с подозрением на пневмонию, помнится, его жена вызов к нему на дом волюнтаристски организовала. Как же, как же…Она пришла по вызову, а он дрова рубит. Неужели это совсем еще недавно было?

– Здравствуйте, Кузин! Как вы себя чувствуете? – спросила так радостно, будто больной Кузин был ей ближайшим родственником. – Почему на рентгеноскопию не пришли? Я, между прочим, вашей жене звонила…

– А-а… Здравствуйте. Так я это… Выздоровел уже. Вот, работу какую-никакую нашел да и выздоровел. Это я от огорчения тогда расхворался-то. А Валька, та конечно… Трещала над ухом с этой вашей, как бишь ее… Дура она, Валька-то, чего с нее взять.

– А здесь какими судьбами?

– Так это… Вчера Серега Обухов попросил меня вот к ним, к Анисимовым, кресло свое инвалидное привезти. Они с мужиками, это, посовещались немного, ну, и решили. Ванька там Прокопов, Серега, Леха Власов… Нашинские все, Одинцовские. Серега теперь на ногах, ни к чему ему кресло-то. Да и я так думаю, ни к чему.

– Да. Я, кажется, в курсе этой акции.

– Ага, и впрямь… Вы же эта, как его… Супруга Лехи-то Власова… И как я сразу не допер? Значит, это от вас все пошло, да?

– Н…Нет… А впрочем, какая разница… Спасибо вам за заботу…

– Так и я говорю – не знаю уж, как и благодарить! – вставила откуда-то сбоку свое слезное Татьяна Михайловна. – Вот ведь, какие у нас люди отзывчивые… И денег ни копейки не взял…

– Ладно, поехал я… – застеснялся вдруг здоровенный мужик Кузин, пятясь к кабине «Газели». – Я ж это, в свой обеденный перерыв подорвался…

– До свидания, Кузин! Не болейте! – махнула она ему вслед, прощаясь.

– И вам не хворать… – донеслось уже из кабины под клекот заведенного мотора.

Стоя рядышком у палисадника, они проводили его машину глазами. Татьяна Михайловна привычным жестом ощупала кухонное полотенце на плече, потянула его к носу. Потом повторили тихо:

– Вот ведь, какие люди отзывчивые… А вы, Анн Иванна, идите к Вареньке-то. Не спит она. Опять проплакала всю ночь.

– Да, иду…

Поначалу ей показалось, что Варя спит. Девушка лежала, утонув головой подушке и сложив руки на груди так, как складывают покойницам. Подойдя, она вгляделась в ее лицо, осторожно присела на стул, и он скрипнул под ней предательски. Варины веки вздрогнули, медленно, будто с усилием, поднялись вверх.

– Прости, я тебя разбудила, Варя?

– Нет… А что там за шум во дворе был?

– А это тебе кресло привезли. Вот подлечим тебя немного, и будешь в кресле по дому передвигаться. И на улицу можно будет…

Она хотела сказать «выйти», но вовремя осеклась, панически подыскивая походящее слово. Однако не успела. Варя повернула к ней бледное лицо, проговорила со злой досадой:

– Да уймитесь вы, наконец! Не надо мне никакого кресла! Я что, просила вас об этом?

– Ну почему же не надо, Варенька… Зря ты так… Тем более, это не моя инициатива, это люди решили тебе помочь…

– Какие люди? Не надо мне никаких людей! Что вы все ко мне лезете? Я сама решу, что мне надо, а чего не надо. Я же вам уже говорила… Скажите лучше, снотворное принесли?

– Нельзя тебе сейчас снотворное, Варь… Для почек вредно. Надо сначала болезнь твою подлечить.

– Это моя болезнь, и мне самой решать, что с ней делать. Говорю же – принесите! Вам что, таблеток жалко? Я требую, в конце концов… Что ж вы меня…мучаете…

Трудно сглотнув, она снова закрыла глаза, замолчала. Лицо ее было почти спокойным, лишь изредка подрагивали крылья точеного красивого носика да сморщились напряженной полоской бледные губы.

Наверное, надо еще что-то ей сказать… Что-нибудь ободряющее. А что сказать-то? Чего ни проговори, все фальшиво прозвучит. Да и что значат для нее слова какой-то участковой врачихи? Ей сейчас другого человека слова нужны… Интересно, хотя бы по телефону он ей звонит или нет? Вроде и самого мобильника нигде не видно… Ах, да, в этом месте поселка мобильник никогда сигнал не ловит. Сама сколько раз на эту проблему натыкалась. Несколько улиц – как проклятые, и Чапаева в том числе.

И тут же память, словно озаботившись проблемой, услужливо преподнесла ей картинку – субботние их с Александром Синельниковым посиделки в огороде, тяжелая пауза, опасливый настороженный взгляд, курлыканье телефона на столе… Почему его телефон принял сигнал? Она еще тогда подумала спьяну – мистика какая-то…

Встряхнув головой, будто сбрасывая наваждение, спросила деловито:

– А таблетки, которые я прописала, ты пьешь, Варенька? То есть…мама дает тебе? Надо обязательно пропить, три раза в день. Гормональный уровень в норму придет, и тебе сразу лучше станет.

Молчит. Никакой реакции. Лишь нервно дрогнули губы да выкатились из уголков закрытых глаз две слезинки, пропали за ушами. Какие у нее ушки красивые – маленькие розовые раковины…

Жалость вдруг захлестнула, накрыла с головой. Так накрыла, что болью пересеклось дыхание, и она с трудом сдержала рвущийся изнутри порыв упасть перед кроватью на колени, обнять, заголосить, затрястись по-бабьи в виноватом рыдании. Девочка, бедная девочка… Понимаю твою безысходность, твои мысли, твои муки, твои страшные желания и решения… И впрямь, что тебе это кресло – кататься туда-сюда по убогой улице Чапаева, ловя на себе любопытные взгляды из чужих окошек? Зачем…

Никуда она не упала, конечно же. Не заголосила, не затряслась по-бабьи. Встала, вышла на ватных ногах, смахивая на ходу выбежавшую слезу.

Во дворе, под навесом, притулилось к дверям сарайчика неказистое инвалидное кресло. Показалось, идет от него странная живая энергия недоумения – извините меня, мол, хозяева, за отвергнутое здесь присутствие. Но как знать, может, и пригожусь еще…

Татьяны Михайловны во дворе не оказалось, где-то по хозяйству суетилась. Побрела вон, прикрыв за собой калитку.

Шла потом по улице, как пьяная. А в голове лишь одно слово суетилось – выбор. Выплывало из непролитых слез, дрожало перед глазами. Да, у каждого должен быть выбор. Всякими могут быть жизненные обстоятельства, но выбор всегда должен быть. Право выбора. Возможность – выбора…

Шедшая навстречу женщина пристально глянула ей в лицо, кольнула из глаз любопытством. Наверное, слишком уж много смятения у нее на лице было. Да и фразы, что в голове крутились так маниакально настойчиво, она, похоже, вслух проговаривала… Нет, надо что-то делать с собой. И с ситуацией. Так нельзя больше, нельзя…