Сегодня – понедельник. До субботы остается вторник, среда, четверг, пятница. Четыре долгих мучительных дня. Надо назначить себе день для решения. Завтра? Нет, назавтра еще сил не достанет. Значит, в среду…

* * *

Десять блистеров с феназепамом, уютно устроившись под желтой аптекарской резинкой, легким комком провалились на дно сумки, и она поспешно защелкнула замок, стараясь отвлечься мыслями на что-нибудь постороннее. Хорошо бы вообще голову отключить, не думать, не трястись внутренней мелкой дрожью.

На улице было сыро, ветрено. Сразу пробрало до костей, и непонятно уже было, отчего она больше трясется, от страха или от холода. Теперь, главное, до улицы Чапаева добрести, не свалиться от ужаса в придорожные лопухи.

А рябина у палисадника совсем почти облетела, сверху голые ветки торчат. Эти голые ветки и видит Варя в окно изо дня в день. И слышит их тоскливое скрежетание по стеклу. Странно, даже телевизора в доме нет… Могла бы и купить Татьяна Михайловна телевизор-то, раз деньги у Александра взяла. И деньги, между прочим, не малые, если соотносить с уровнем Одинцовских копеечных зарплат. Хотя – чего это она вдруг про деньги…

Открыла калитку, ступила во двор. Над трубой баньки дымок вьется – наверное, Татьяна Михайловна очередную постирушку затеяла. Поднялась на крыльцо, с силой дернула на себя дверь. Значит, Варя одна в доме.

Села молча на стул у кровати, даже поздороваться духу не достало. Встретились глазами, долго смотрели друг на друга. Разговаривали. «Ну же, давай!» – слишком уж явно читалось в Вариных глазах. «Не могу, не могу…» – молила ответным взглядом.

Потом наклонилась, поставила сумку на колени, нырнула туда дрожащей рукой, извлекла плотную блестящую стопочку, перевязанную резинкой. Молча положила на прикроватный столик, опустила глаза.

– Спасибо вам…

Тихий Варин шелест прозвучал набатом в ушах, и воздух застрял в груди вязким комком. Вдохнула с хрипом, закашлялась, бросилась вон, тяжело топоча ботинками по крыльцу. Выскочила за калитку, пошла быстро, хватая ртом встречный ветер.

Не было воздуха. Ветра было много, а воздуха – не было. Сломалось что-то внутри, билось, умирало в конвульсиях. Остановилась, как вкопанная, пытаясь унять предсмертную панику… И вдруг очертя голову бросилась назад, уже не владея собой, не понимая, что делает, ведомая из последних сил тем самым, бессознательным, что так бесславно и навсегда умирало в ней в эту секунду.

Ей часто во сне снился такой бег. И сил вроде прикладываешь много, и стараешься, а все никак до цели не добежишь. И время растягивается в мучительные доли секунды – скорее, скорее, иначе опоздаешь… Ну вот же она, рябина… Еще два прыжка, и калитка…

Загремел под ногами тазик с выкрученными жгутами белья – и когда только Татьяна Михайловна его успела во двор вынести? Крыльцо. Сенцы. Комната. Стопочка с феназепамом! На прикроватной тумбочке! Нетронутая! В желтой резинке!

И – воздух. Наконец-то. Наконец-то можно дать глоток жизни тому, внутри умирающему.

Уцепила пальцами блестящую стопочку, с силой сжала в руке. Не взглянув на Варю, бросилась вон, чуть не сшибив с крыльца Татьяну Михайловну.

– Анн Иванна, куда ж вы… – ветром прошелестел в ушах ее удивленный голос.

Не обернулась, выскочила за калитку. Потом долго шла по улице, не разбирая дороги, сворачивала в глухие переулки, ступала ботинками в непролазную грязь. Иногда принималась бежать, уставала, снова переходила на шаг. Перекинутая через плечо за ремень сумка неприятно колотила по бедру, и очень хотелось остановиться, сесть куда-нибудь, перевести дух. Только – как его переведешь, если гонит тебя неведомая сила, если образовалась вдруг в голове нестерпимая ясность, из которой выплывает, как атомный гриб, такой же нестерпимый вопрос – неужели и вправду она это могла сделать? То есть…убить? Вот так, в одночасье, оставить смерть на прикроватной тумбочке? На, бедная девочка, делай выбор с моего молчаливого позволения… А главное, еще и день вполне сознательно для убийства выбрала – среду…

С неба давно сыпался дождь, она не замечала. Куртка набухла сыростью, мокрый воротник неприятно елозил по шее. Остановилась, тяжело дыша. Надо бы верхнюю пуговку расстегнуть… И не смогла. Самое простое вроде бы телодвижение, а будто мешает что-то. Ах, ты…

Из ладони, в которой были зажаты несчастные блистеры, капала кровь. Странно, но отчего-то их всего два осталось. Наверное, так сильно сжимала, что слетела резинка, и выскочили каким-то образом из руки, а эти два остались. Разрез на коже был не глубоким, но, видимо, давним – крови успело натечь порядочно. Вся ладонь в крови. Ладонь убийцы.

Содрогнулась, откинула блистеры в лопухи, тихо завыла в отчаянии. Звук получился жалкий, прерывистый, как щенячий скулеж. Села на корточки, вытерла кровь о мокрую траву. Где-то платок носовой должен быть… А может, и нет у нее носового платка. Какая теперь, впрочем, разница…

Надо таки подняться, альше идти. Сил нет. Страшно. Еще чуть-чуть, и упадет коленями в лопухи. А чего в лопухи-то? – просвистела в голове злобно насмешливая мысль, – давай уж, коли так, на центральную улицу выходи, прилюдно бухайся на колени со своим раскаянием. Аккурат где-нибудь между Танькиным салоном и супермаркетом получится. Самое оживленное место для таких Раскольниковых местного Одинцовского пошиба.

Собственная злобная мысль и отрезвила, и привела в чувство. Встала, огляделась – куда это она забрела? Так, понятно. Вполне знакомый закоулок. Можно сказать, с детства родной. Еще сто метров прошагать, и в огородные зады отчего дома уткнешься. А там дырка в заборе есть…

– Ой, доченька… Ты это откуда? – встретил ее во дворе отец, всплеснул руками. – Да что это с тобой, милая…

– Ничего, пап. Заблудилась маленько.

– Как это – заблудилась? А с рукой что?

– Порезалась.

– А ну, быстро в дом… Господи, да на кого ты похожа, Анютка! Мокрая вся, как цуцик… Раздевайся, раздевайся скорее! Сейчас руку перебинтуем, согреешься, чаю выпьешь…Расскажешь, что с тобой приключилось..

Рассказать? Что – рассказать? Разве об этом… Нет. Не сможет она. Одному только человеку и сможет рассказать. В субботу. Тому самому человеку, который трус, чистоплюй и «рожа гламурная», как выразился давеча добрейший Сергей Петрович. Скорей бы тебя увидеть, человек… Еще среда, четверг, пятница…

От легкого прикосновения к плечу отцовской руки вздрогнула, произнесла невнятно в склоненное к ней лицо:

– Среда, четверг, пятница…

Он отшатнулся испуганно, держа на весу чайник с кипятком, вяло, по-бабьи, махнул рукой:

– Точно, умом тронулась… Мать-то права была… Да что с тобой, Анютка, доченька?

* * *

В субботу Александр Синельников в Одинцово не приехал. Не приехал днем, не приехал вечером.

За субботу она дважды, как сомнамбула, проделала путь от своего дома до улицы Чапаева. Один раз – утром, второй раз – после обеда. Встревоженный подозрениями Леха увязался было за ней, да не решился слишком уж категорически настаивать. А может, и увязался, тайком, исключительно из лучших заботливых побуждений. Она не оглядывалась. Не до того ей было. Чтоб домой не идти, зашла к Таньке Селивановой в парикмахерскую, плюхнулась в пустое кресло у зеркала.

– Ты чего, Аньк? – выстроилась перед ней удивленная Танька. – Что-то случилось, да?

Ох, как не хотелось ни в какой дружеский диалог вступать. Вот так бы сидеть в удобном парикмахерском кресле, закрыв глаза, вдыхать сладкие специфические запахи. Тепло тут у Таньки, уютно… И сама она очень уютная, с добрыми коровьими глазами, с глупой челкой наискосок, явно из модного журнала выхваченной. Опять, наверное, очередное покушение на последний писк. Любит Танька всякие парикмахерские новшества на себе применять, как она сама говорит, это у нее пиар-политика такая. Замануха для Одинцовских девушек. Посмотрят на нее, и тоже последнего писку захотят.

– Ну, чего молчишь? И правда, случилось чего? – снова приступила с вопросом Танька, в упор ее разглядывая.

– А что, по мне заметно?

– Конечно, заметно… В зеркало-то на себя посмотри!

Подняла глаза, долго смотрела на свое отражение, не мигая. Наверное, Танька имеет ввиду изможденную бледность лица да синие круги под глазами? Или еще какую усталую некрасивость? А может, у нее на лбу яркими буквами написано – «Александр Синельников не приехал»? Господи, ерунда какая…

– Таньк… А скажи, у тебя было когда-нибудь такое состояние… Будто ты от тоски и стыда умереть хочешь?

– Хм… Это ты про что, интересно?

– Вообще…Про жизнь…

– И все равно – не поняла… Это в каком смысле, в высоком, что ли? И какую такую жизнь ты имеешь ввиду? Нашу, Одинцовскую?

– Ну да… Каждый день – одно и тоже. Работа, еда, вечерние телезрелища…

– И что в этом плохого, не понимаю? А в городе что, по-другому, что ли? Та же самая работа, еда… Ну, может, зрелища немного разнообразнее… А в принципе – все то же самое!

– Нет, Танька! Совсем не то же самое! Господи, да как вообще можно сравнивать! Ну вот скажи мне… Неужели тебе никогда не хотелось все бросить и уехать куда-нибудь далеко-далеко, где люди совсем по-другому живут?

– Хм… И что я там буду делать? У меня же здесь парикмахерская, такие бабки в дело вбуханы… Правда, не окупаются никак, зараза. Вот, к примеру, сегодня суббота, да? И чего бы в субботу народу в парикмахерскую не пойти? Так нет ведь, ни одна сволочь задницу от дивана не оторвала! Не пойму, они дома стригутся, что ли? Сами по себе, перед зеркалом?

– Нет… Они по субботам в бане моются и сто граммов на грудь принимают… А по воскресеньям – спят до обеда… Потом футбол смотрят, потом в гости к родителям идут…

– Это ты что, про вашу с Лехой жизнь таким загробным голосом вещаешь? И не стыдно тебе, Анька?

– Почему – стыдно? – оттолкнувшись носком ботинка от пола, плавно отъехала она от зеркала.

– А потому! Живешь за своим Лехой, как у Христа за пазухой, не клята, не мята, кругом облюблена! Квартира благоустроенная, родители живые, слава богу… Ой, да мне бы хоть капельку такого счастья перепало, да сроду бы я ни на какие дальние дали не нацеливалась! Нет, ты послушай, послушай, чего ты морду кривишь? Вот смотри… Мужа у меня нет? Нет! Родителей у меня нет? Нет! Квартиры у меня нет? Нет! У меня даже родительского дома нет, продать пришлось, чтобы помещение для парикмахерской выкупить, и голову теперь приклонить некуда! А ты… Рассопливилась тут…