– Прости, Тань. Прости. Просто у меня… Такая у меня тоска, Тань…

– А это от жиру, Аньк! Я вот заметила, все из нашего Одинцово стремятся уехать не от безысходности, а именно от жиру. Вроде как лучшей прекрасной жизни хотят. А только кто и где кого ждет с этой распрекрасной жизнью, скажи? Уедут, скитаются по углам, за абы какую работенку цепляются, зато таращатся здесь с доказательствами… Помнишь Серегу Пряхина с Новослободской? Ну, он еще на три года раньше нас школу закончил?

– Ну, помню… Так он как раз, говорили, в области очень даже хорошо устроился, фирму свою открыл…

– Да кто говорил? Он же сам и говорил… Нет у него никакой фирмы. Вышибалой в кафе работает. Зато на школьный вечер встречи заявился в смокинге! Вроде того – извините, переодеться после деловой встречи не успел… Врут они все, Анька, про свои успехи, кто на поиски этих успехов подался! Не верь никому! Бедный Серега Пряхин поди полгода на этот смокинг в своем кафе вкалывал, а чего кому доказал? Только на смех подняли…

– Да. Смешно ты рассказываешь, Тань. Значит, ты считаешь, моя тоска тоже от жиру взялась? Но я ведь ничего и никому доказывать не собиралась… Ты же знаешь, я в принципе не честолюбива. Просто я наше Одинцово вдруг так возненавидела…

– Так это ничего, это бывает, Ань. И на меня порой что-то подобное накатывает. Слушай… А давай с тобой махнем куда-нибудь на недельку! Давай в Египет, а? Или в Турцию? Паспорта себе выправим и махнем! Леха, я думаю, отпустит, он у тебя покладистый!

– Ты думаешь, нам это поможет?

– А то! Отдохнем, как люди… Только представь себе – сидим мы с тобой на пляжу, в руках коктейли с соломинкой… Да многие наши Одинцовские туда ездят, Аньк! Что мы здесь, рыжие, что ли, уж не можем хоть на неделю к человеческой жизни приобщиться?

– Не знаю… Можем, наверное… Только все это ерунда, Тань.

– Почему – ерунда?

– А потому что потом возвращаться придется. В Одинцово. И после всех этих красот еще больше его ненавидеть. Нет, это не выход…

– А в чем тогда выход?

– Не знаю… Его вообще не существует, наверное.

– Да… Здорово тебя, смотрю, пробрало… А чего случилось-то, Аньк? Дыма без огня не бывает, колись давай!

– Нет, Тань. Это долго рассказывать, да и не смогу… В общем, заплюхалась я. В собственной тоске, в ненависти, в глупых надеждах… Сама себя не узнаю. Да еще и осень эта с дождями…

– А при чем тут осень? Что, прошлой осенью у тебя ненависти к родному месту не возникало?

– Нет. Не помню…

– То-то и оно, что не помнишь. А если не помнишь, значит, и не было ничего. И вообще… Есть у меня такое подозрение, Ань, что причина твоей тоски не в месте и не во времени…Ой, погоди, там песню мою любимую играют!

Резво подскочив со стула, она ринулась к подоконнику, где до сей поры хрипловато и незаметно наигрывала старенькая магнитола, подкрутила рычажок звука до отказа. Тут же влетел в помещение густой, плотный, немного мяукающий женский голос:

Завтра в семь двадцать две я буду в Борисполе

Сидеть в самолете и думать о пилоте, чтобы

Он хорошо взлетел и крайне удачно сел

Где-нибудь в Париже, а там еще немного и Прованс…

– М-м-м, какая песня, Аньк! Правда, классная?

Бордовый горизонт, бордовое Бордо в бокале,

Поверить не могу, что это все уже так близко, ведь

Завтра в семь двадцать две я буду в Борисполе…

Прикрыв глаза, Танька с воодушевлением исполнила в унисон с певицей мечту о Провансе, вздохнула, снова прикрутила рычажок на тихий звук. Отогнув жалюзи, долго глядела на дождливую серую улицу, потом грустно произнесла:

– Надо же, Прованс… Ты не знаешь, Аньк, что это за хрень – Прованс? Город, что ли, такой?

– Нет. Это провинция во Франции.

– Да сама ты – провинция! Это у нас тут – провинция, а у них там вовсе не провинция… Там – Прованс… Хотя… Знаешь, о чем я сейчас вдруг подумала?

– О чем, Тань?

– А представляешь, сидит, к примеру, в этом самом Провансе такая же идиотка, как ты, и своей тоскою страдает… Ненавижу, мол, свой проклятый Прованс, и все тут! И бордовый горизонт этот надоел до смерти, и бордовое Бордо… Нет, вовсе не в месте и не во времени дело, Анька… Ей богу…

– А в чем тогда?

Танька ничего не ответила, все продолжала грустно глядеть в щелочку жалюзи. Потом вздохнула, произнесла тихо:

– Не знаю, не знаю, Анька… Как говорится, знал бы прикуп, жил бы в Сочи… Вон, смотри, Маня Блинкова по улице тащится, и рожа у нее такая счастливая… С утра накатила, и целый день свободна! Может, надо просто уметь быть такой вот…свободной, а, Аньк? И неважно, какими способами? Тупо радоваться месту и времени, какие бог послал? А мы – не умеем…

– Ладно, Тань, пойду я.

– Да погоди! – резво повернулась к ней от окна Танька. – Давай я тебе хоть прическу сделаю, что ли!

– Нет. Не хочу.

– Ну, хоть концы давай подровняю…

– Зачем? Для нашего Прованса и так сойдет…

– Обиделась, да?

– Нет, что ты… Наоборот, спасибо тебе. Поговорила со мной, мое время убила. А то я не знала, как его…прожить. А сейчас мне уже не так страшно. До завтра, до воскресенья, теперь дотяну…

– А что у тебя в воскресенье?

– Да, а что у меня в воскресенье? Сама не знаю…Бордовый горизонт, бордовое Бордо в бокале…

– Ух ты! И «поверить не могу, что это все уже так близко»?

– Да. Еще совсем немного, и Прованс. Пока, Танька. Удачи тебе с клиентурой…

* * *

Александр Синельников не появился в Одинцово и с утра в воскресенье. Увидев ее, входящую в калитку, Татьяна Михайловна поджала губы, едва заметно качнула вверх-вниз головой – то ли поздоровалась, то ли совсем уж не одобрила такой странной настойчивости. Впрочем, она и в субботу так же ее встретила, уже без прежней, чуть подобострастной приветливости. Пробурчала под нос недовольно:

– А чего ж, конечно… Ну, не приехал, и больно надо… Ишь, разбегались тут, делать, что ль, больше нечего… Варюха и без того сама не своя… Идите уж вы, Анн Иванна, не беспокойте ее зазря…

Пришлось молча повернуться и выйти со двора, тихо прикрыв за собой калитку. Странная вдруг в теле образовалась слабость, будто его продувало насквозь ветром. Казалось, подует сильнее, и ее понесет по дороге, как сорванный с дерева чахлый лист. И в голове – такое же странное ощущение слабости, будто сунули туда вместо мозгов комок вязкого теплого пластилина. Вытягивай, лепи из него, что хочешь. Вот, вытянулась, к примеру, такая мысль – ехать надо… И все остальные мысли вокруг нее послушно захороводились, формируя решение, как рукотворное пластилиновое изделие. Да, надо ехать. Другого выхода нет.

И сразу – будто подстегнуло в спину, и резвость в ногах взялась. Встрепенулась, полезла в сумочку, проверяя содержимое кошелька и одновременно воспроизводя в памяти адрес, указанный в Вариной больничной выписке. Его, Александра Синельникова, домашний адрес. Воздвиженский проспект, дом семнадцать, квартира пятьдесят три. Теперь бы еще на рейсовый автобус успеть…

Успела! Примчалась на автостанцию из минуты в минуту, водитель уже со стоянки выруливал. Бросилась наперерез – открой, открой дверь! Плюхнулась в мягкое кресло, тяжелая, распаренная от быстрой ходьбы. Женщина, сидящая рядом, повернула к ней голову, поздоровалась, даже по имени назвала, и пришлось через эту загнанность еще и улыбку на лице строить – да, да, мол, и я вас тоже приветствую. А в лицо женщине не стала глядеть, глаза закрыла. Кто бы там ни был, на дорожный диалог все равно сил не достанет. Тем более, наверняка бы речь на медицинскую тему пошла, где что «покалывает» да куда потом «отдает».

Хотя – и зря, может, диалогом пренебрегла. По крайней мере, отвлеклась бы на два часа дорожного времени. Их же теперь пережить надо, эти бесконечные два часа, перебояться как-то. А с другой стороны – чего уж теперь бояться-то? Мокрому дождь не страшен. Все равно же Александра Синельникова увидеть надо, поговорить… Обязательно надо. Объективная, как говорится, необходимость созрела. Хотя, может, и субъективная скорее…

Вялые пластилиновые мысли спотыкались об это «надо», разбегались нехотя. Зачем – надо? Кому – надо? Что она ему скажет? И тут же снова обратная сила стягивала их в кучку неистового стремления, лепила некий непробиваемый фантом – да неважно, что она ему скажет… Там видно будет. Надо, и все.

Она и сама бы не смогла определить природу этой уверенности-фантома. Да и не уверенность это была, наверное. Наоборот – страшная, болезненная, тревожная, унесшая последние силы неуверенность…

В конце пути она даже вздремнула немного. Организм сам по себе отключился, сработал инстинкт самосохранения. Открыла глаза – за окном уже городские окраины плывут. Засуетилась с пудреницей, с помадой, благо, что все это хозяйство невзначай в сумке оказалось. Хотя и не очень помогло. Круги под глазами такие желто-зеленые – краше в гроб кладут.

Дом номер семнадцать на Воздвиженском проспекте оказался модной элитной свечкой-новостройкой вкусно-желтого кукурузного цвета. Круглое двухступенчатое крыльцо, стеклянная входная дверь. Дернула ее – не открылась. Откуда-то сбоку прозвучал мелодичный женский голос:

– Простите, вы к кому?

– Я… Я к Александру Синельникову…

– Как вас представить?

– Анна Ивановна Власова… – растерянно проговорила она куда-то вверх. И зачем-то добавила: – Я из Одинцово…

– Минуту…

Так. Понятно. Теперь, значит, эта тетка с ласковым голосом прямо к нему в квартиру позвонит и ее…представит. А он… А вдруг он…

Додумать свою испуганную мысль она не успела. В стеклянной дверной сердцевине что-то тренькнуло, и обе половинки разъехались под аккомпанемент прежнего голоса:

– Проходите, пожалуйста. Лифт направо. Вам на шестой этаж. Вас ждут.

– Спасибо! – радостно выдохнула она, ступая в открытый проем.

Ждут! Конечно же, ждут!

Бесстрастное зеркало лифта отразило ее лицо, будто предложило стереть глупое смятенно-радостное выражение. Что она и сделала, заодно успев торопливо пригладить волосы на висках. Выйдя из лифта, услышала за спиной низкий, чуть с хрипотцой голос. Женский голос.