– Сюда, пожалуйста.

Обернулась удивленно…

– Ну, чего вы так на меня смотрите? Это вы к Александру Синельникову пришли?

– Да, я…

Стоящая в приоткрытых дверях квартиры женщина была очень красивой. Тонкое чистое лицо в обрамлении темного «каре», изящная фигурка, спокойное, чуть насмешливое выражение глаз. Живая Одри Хепберн из кинофильма «Римские каникулы». Хотя нет, там она очень уж молоденькая была… Эта, скорее, на Одри Хепберн из «Завтрака у Тиффани» больше походит.

– Да заходите же, если пришли!

– А… Где Александр?

– Он в отъезде. Будет только завтра к вечеру.

Она автоматически сделала несколько шагов в сторону открытой двери, застыла в нерешительности.

– Да заходите, что ж вы оробели так! Давайте знакомиться, меня Юлей зовут. А вас как?

– Анной…

Ступила в прихожую, хотя прихожей в обычном смысле данное помещение трудно было назвать. Скорее, небольшой холл с мягкими светильниками, с рогатиной вешалки в углу.

– Кофе хотите, Анна? Раздевайтесь, куртку вот сюда можно повесить… И не надо снимать обувь, оставьте!

– Но как же… Как же в обуви-то…

Видимо, слишком уж глупо прозвучало ее робкое сопротивление относительно обуви. А что делать, проклятая поведенческая привычка подвела – обувь на пороге снимать. Совсем забыла, что в нормальных домах это дурным тоном считается. От страха, от волнения забыла. Можно сказать, сразу и опозорилась. Встала соляным столбом, уставилась в нерешительности на свои заляпанные одинцовской грязью ботинки. Юля, проследив за ее взглядом, хмыкнула понимающе, пожала плечами, махнула рукой:

– А впрочем, как хотите… Если вам так удобнее, то можете и снять. Проходите в гостиную, располагайтесь, я сейчас…

Ага, в гостиную. Это вот сюда, наверное. Белый диван полукругом, низкий столик, огромное окно в полосках жалюзи, полумрак. Удивленное сознание воспринимало видимый ряд порционно, мысли снова сбились в липкий комок, замерли в ступоре недоумения. Села на край дивана, втянула голову в плечи. Господи, неловко как получилось. Заявилась, значит, а хозяина дома нет. Как эта Юля про него сказала? Завтра приедет, к вечеру? Стало быть, его и в городе нет… Понятно. Нет, ничего не понятно… А что в таком случае здесь эта Юля делает? Кто она ему?

– А вот и кофе!

Вздрогнула, будто выскочила кубарем из неловкости. Что ж, Юля, значит. Улыбка, легкая балетная походка, изящные движения тонких рук. Изящный поднос, изящный кофейник. Чашечки, мудреные печеньица в серебряной вазочке. Очень все красиво, изысканно, как в кино, только по разные стороны экрана. Юля – там, в кадре, а она – восхищенный экранной жизнью зритель. Только вот запах кофе настоящий, ни с чем несравнимый. Такой пряный и острый запах, что зачесалось в носу, и рот моментально наполнился густой слюной. Сглотнула трудно – вот если бы холодной водички вместо кофе испить… Ладно, неловко просить. Может, не принято, вдруг опять опозорится… Пусть будет кофе.

– А я вас, кажется, знаю, Анечка… Вы ведь Варин врач, да?

– Да. Но откуда вы…

– А догадайтесь с трех раз! – разлив по чашкам кофе и плюхаясь в кресло напротив, насмешливо улыбнулась Юля. – Неужели так трудно?

– Вам… Александр про меня рассказывал?

– Ну конечно, кто же еще… А скажите-ка мне, как на духу, Анечка, ведь вы влюбились в него, да?

Кофейная чашка, поднесенная ко рту, спасла ее, наверное, от выплеска смущенных эмоций. Тем более, что и сам кофе оказался на вкус очень горьким. Пока горечь прошлась по языку, по гортани, пока горло содрогнулось глотком, с трудом эту горечь пропихивая, успела немного в себя прийти.

– А почему вы так решили, Юля?

Голос вышел спокойным, даже чуть насмешливым. Однако Юлю, похоже, он вовсе не смутил. Панибратски махнув изящной ладошкой, она проговорила с легким вздохом:

– Да влюбились, влюбились… Он мне сам рассказывал. Настоящее искреннее чувство скрыть невозможно, как ни старайся. Оно вокруг человека особую ауру образует, иногда такую сильную, что тронь, и обжечься можно. Нет, странно, странно все-таки… Почему в него так сильно влюбляются, прямо до исступления? Ей богу, обидно даже!

– Почему же…обидно?

Спросила, и сама же своего вопроса испугалась. Как будто признала обиняком Юлино предположение. Надо было не про обиду спрашивать, а как-нибудь тактично вообще от опасной темы отойти… Но, похоже, Юля ее промаха вовсе не заметила. Сидит, задумалась.

– Почему обидно, говорите? Да потому, милая моя Анечка, что сам Синельников никого и ничего, кроме своей работы, любить не умеет… Он любит только свою работу, свое подлое и красивое дело, будь оно трижды не ладно. Хотя чего это я… Вроде как ругаю его, да? Сама-то я нисколько не лучше…

– В каком смысле – не лучше?

– Да в таком. Мы с ним, знаете ли, оба на своей работе повернуты. Оба живем в одной консервной банке. Да, да, именно так, мы – консервы… Вот говорят, красота спасет мир, слышали, наверное, такое выражение?

– Конечно… Конечно, слышала. И что?

– А вы тоже считаете, что красота спасет мир?

– Не знаю, наверное…

– Да ничего она не спасет, это я вам как большой специалист по красоте говорю! Та красота, которой мы с Сашкой занимаемся, наоборот, все самое лучшее из человека выхолащивает! Искренность, непосредственность, чистоту природных линий… Ведь мы что, по сути, делаем? Мы же из нормальных людей каких-то целлулоидных кукол лепим, и сами же результатами своего труда восхищаемся! А когда видим перед собой живую нетронутую природу, бежим очертя голову. Не нравится нам в человеке его истинный природный рисунок, не чувствуем мы его. Сами не чувствуем и других с толку сбиваем…

– Это вы сейчас от имени всей модной мировой индустрии говорите? – произнесла, как могла, насмешливо. – Каетесь, значит? Неужели я своим нецеллулоидным видом у вас такие сложные эмоции вызвала?

– Да при чем здесь ваш вид, Анечка… Я же не про вид, я же вроде про любовь начала говорить! Вот честное слово, не поверите, смотрю сейчас на вас и завидую…

Замолчав, Юля положила руку на грудь, сидела, отваляясь на спинку кресла, слегка покачивая головой. Было в ее молчании, в позе что-то до крайней степени неестественное, обидно уничижительное. И впрямь, будто искусственным консервантом отдавало.

– Нет, Ань, в самом деле, завидую! Такие в вас страдания сидят, такие эмоции… Это же невооруженным глазом видно! Любовь в чистом виде, натуральный продукт! Нет, никакая придуманная красота наш мир не спасет. Его только любовь спасет. Не достоин Сашка такой любви, честное слово, не достоин…

– А вы, Юля? – решительно подняла она на нее глаза. – Вы ему – кто?

– А вы до сих пор так и не поняли, кто я ему?

– Нет…

– О-о-о… Ну, с вами все ясно, Анечка…

– И все-таки? Кто вы ему?

– А знаете, меня в это «кто» одним понятием и не вставишь…

– А вы попробуйте!

– Да? Ну что ж… Значит, загибаем пальцы. Во-первых, я соучредитель, мы на паях владеем салоном красоты, самым престижным в городе, кстати. Во-вторых – единомышленница. В-третьих – верная подруга, причем эта дружба родилась еще из давних, очень давних близких отношений. И в-четвертых – просто любимая женщина. Можно сказать, почти жена.

– Давно?

– Что – давно?

– Ну… Любимая женщина – давно?

– Давно. Просто мы разошлись на какое-то время… И так уж получилось, что как раз в это время в его жизни Варя образовалась. Никто и не предполагал, что Варин период так…затянется. Мы через какое-то время помирились, и он все собирался с ней поговорить… Жалел ее. Привязался, знаете ли. Все собирался, собирался…

– Значит, Варя ничего про вас не знала?

– Ну почему же, не знала? Как раз и знала. Мы с ним вместе должны были в Милан ехать, он и собирался сразу по приезду с ней поговорить. А я ждать не стала, еще перед поездкой пригласила ее в кафе и все там объяснила. Ну, чтоб ему задачу облегчить… Я надеялась, что она девочка умная, поймет… А она, видите, что наделала! В дурное отчаяние впала, на липосакцию эту потащилась. Бедная глупая девочка… Как будто отсутствие лишней складки на талии ее бы спасло! Что тут скажешь – сама виновата…

– Нет! Нет, вы… Вы меня обманываете сейчас, я вам не верю! Он не мог…

– Чего он не мог? – удивленно распахнула на нее глаза Юля, отрывая затылок от мягкой спинки кресла.

– Он… не мог, и все! Он…переживает, он ездит к ней каждый выходной! Он никогда ее не бросит, слышите? Он не такой… Это все неправда, что вы сейчас говорите…

– О-о-о… Все с вами понятно, Анечка… Какая же прелесть эта ваша непосредственность, ей богу…Нет, совсем вы не оценили предмета своей любви. А относительно этих его поездок в это ваше Удальцово, Варенцово…

– Одинцово!

– Ну да, конечно. Так вот, это просто надо Синельникова знать…

– В каком смысле?

– Ну, он человек такой… Ему всегда важно лицо свеженьким сохранить. Очень важно, знаете ли, какая этикетка на консервной банке приклеена. Если свежая и красивая, значит, предполагается, что и продукт там присутствует вполне съедобный. Вот он и сохраняет – этикетку. Даже не других, для себя. Самообманывается так. Будто самого себя обмануть легче. И вам тоже, я думаю, он много чего о своей безысходной совестливости наплел… Он мастер этакое наворотить вокруг себя, знаете ли. Вы не находите, что все это некоторым образом…чересчур жестоко?

Спросила, будто слегка советуясь. И улыбнулась дружески. От этой улыбки поплыло все перед глазами, зашумело в ушах, и показалось даже, будто кресло с сидящей в нем женщиной, так похожей на Одри Хепберн, вдруг поехало к дальней стене, и потолок пошел колыхаться волнами, и воздух сжался в твердое колючее вещество… Так, наверное, бывает во время землетрясения. Когда рушится твой привычный мир, хоть и наполненный под завязку страданиями. Или нет, не страданиями, а как это она сейчас определила… Любовью в чистом виде, натуральным продуктом…

Захотелось немедленно бежать, как бегут из помещений во время землетрясения. Скорее – на воздух. На ветер. В дождь. В ураган. Пусть даже самый сильный.