И только войдя в подъезд, вспомнила, что ключи от квартиры остались там, в сумочке, в родительском доме. Прислонившись спиной к двери, постояла, потом съехала вниз, подтянула колени к подбородку.

В такой жалкой позе и застал ее вернувшийся из рейса Леха. Охнув, подхватил подмышки и так сильно с перепугу рванул вверх, что она свалилась ему на грудь безвольным кульком.

– Что? Что с тобой, Ань? Погоди, сейчас дверь открою… Тебе плохо, Ань? Да очнись ты, господи! Может, из поликлиники кого позвать?

– Нет. Не надо, не дергай меня. Мне не плохо, мне страшно, Леш.

– Тебя что, напугал кто-нибудь? Кто? Ты скажи, я…

– Нет. Никто не напугал. Я… Я же человека убила, Леш…

– Не понял… Какого человека?

– Так Варю же… Варю Анисимову…

* * *

– Нет, ну чего ты фигню всякую городишь, Анька, не понимаю?! Как, как ты могла ее убить?

Леха нервно прохаживался по маленькому промежутку меж диваном и журнальным столом, бился об него коленями, тихо, сквозь зубы, матерился. Изредка присаживался на диван, брал из ее рук чашку с чаем, подносил к губам:

– Пей! Пей, пока горячий! Хочешь, еще одно одеяло принесу?

– Нет, не надо…

– Да как, не надо? У тебя же зубы дребезжат в лихорадке! Погоди, я сейчас!

– Не надо, Леш! Не надо одеяла. Я уже согрелась почти… И все равно, Леш, это я, я ее убила…

– Да что же это такое, а? Ты меня слышишь или нет? Перестань, я тебе сказал! Давай, сделай еще глоток…

Чай лился на яркий бирюзовый ситчик пододеяльника, и она вяло размазывала коричневые потеки, упорно повторяя одну и ту же фразу:

– Это я, я убила… Я ей таблетки хотела дать…

Леха снова подскочил с дивана, пробежался по знакомому маршруту, меж диваном и журнальным столом, снова въехал в его угол коленкой. Потом наклонился над ней, проговорил медленно, отделяя слова друг от друга:

– Ань, ты сама-то себя слышишь вообще? Ну, хотела… Ну, была минута слабости… Так ведь не дала же! Самого факта ведь не было!

– Ну и что? Это все равно, Леш… Я их в сумке несла, я их на стол положила…

– А потом забрала! Она не от таблеток твоих умерла, Ань! И ты это прекрасно знаешь! И хватит над уже собой изгаляться!

– Нет… Это я ее убила… Ты не понимаешь…

– О, господи…

Тяжко вздохнув, он выудил из кармана брюк мобильник, ушел с ним на кухню. Вскоре до ее уха донеслось его тревожное, приглушенное:

– …Прямо не знаю, что и делать… Сидит, трындит чушь какую-то, все одно и тоже…Вы идете уже? Ага, хорошо…Только давайте быстрее…

– Ты кому звонишь, Леш? Родителям, что ли? Не надо, зачем…

Голос вышел высоким, пискляво-дрожащим. Леха тут же нарисовался в комнате, склонил к ней озабоченное лицо.

– Ты что-то спросила, Ань?

– Зачем, говорю, родителям-то звонил…

– А в гости позвал! Да они на подходе уже! Пусть, пусть послушают, какую чушь их доченька городит! Может, стыдно тебе станет!

– А мне и без того стыдно, Леш… Если б ты знал, как мне стыдно… Ты же ничего, ничего не знаешь… И не понимаешь…

– Да все я знаю, Ань… И все понимаю, не дурак. И что скучно тебе со мной, тоже давно понял. Ну, если хочешь, возьми и брось меня, только… Не страдай так…

Дернув кадыком, с ходу плюхнулся на диван, будто ноги больше не держали, спрятал лицо в ковшик ладоней. Она медленно опустила и подняла веки, с трудом приспосабливаясь к состоянию изумления, потом вяло закопошилась, пытаясь выползти из одеяла, как бабочка из кокона, потянула к нему руки:

– Да ты чего, Леш… Такую ерунду городишь… Как это я тебя брошу? С ума сошел?

Они бросились друг к другу, обнялись. Лехины плечи под ее руками тряслись крупной дрожью, обрывистый шепоток горячо проникал в ухо:

– Анька, Анька… Люблю я тебя, очень сильно люблю… А ты все бежишь от меня куда-то, и не от меня даже, а просто – бежишь… Остановись, Ань… Знаешь, как моя бабка когда-то говорила? Жить в хорошем да мечтать о хорошем нельзя, это грех большой… Остановись, Анька, одумайся…

Она хотела было ответить, да не смогла. Вместо слов из горла выскочила дикая слезная икота, несколько раз болезненно сотрясла диафрагму и – будто плотину прорвало. Забилась, заколыхалась в Лехиных руках рыбой-белугой, почти физически ощущая, как набухает внутри похожая на гнойный нарыв субстанция из накопленных ранее желаний, раздражения, недовольства жизнью…. Да, нельзя, нельзя мечтать о лучшем, Леха-то прав! Возжелала его для себя, пусть и невольно, на одном только подсознательном уровне, но возжелала же! До какого греха докатилась, девочку пошла убивать…

– Прости… Прости… – только и удалось выдавить из себя сквозь икоту рыданий, – прости меня, Леш…

Он в ответ подозрительно шмыгнул носом и вроде тоже чуть всхлипнул, и она вмиг перестала рыдать, отстранилась, глянула осторожно. Точно, глаза мокрые… Никогда не видела Леху – и вдруг плачущим…

– Ты что, Леш?

– Да ну тебя… – сверкнул он чистыми, будто промытыми до прозрачного фарфорового сияния белками глаз, – всю душу мне наизнанку вывернула за последние дни… Эх, был бы у меня характер покруче, наподдавал бы по заднице, и все дела…

Снова обнялись, прижались друг к другу сильно, до изнеможения. Горячие Лехины губы ткнулись в висок, в щеку, властно скользнули к губам…

От нахально заверещавшего дверного звонка вздрогнули, отскочили друг от друга, как застигнутая врасплох юная парочка.

– Это родители пришли, наверное… – с досадой произнес Леха, поднимаясь с дивана, – ишь, как скоро… Бегом бежали, что ли? Пойду, открою…

Через минуту прихожую заполонили родительские голоса, бубнящее Лехино бормотание, шорох стягиваемой с плеч мокрой одежды. Мама первая влетела в комнату, кинулась к ней заполошно:

– Анюточка, что, что? Господи, глаза-то какие убитые! Убежала от нас, как плетью подстегнутая, не объяснила ничего… Ну, померла больная на твоем участке, горе, конечно, так что же делать, Анюточка? Ты же врач, тебе нельзя…

– Кать, да они, похоже, тут на пару рыдают! Оба два! – подкрался с другого боку отец, сел рядом. – Ты посмотри, посмотри на Леху-то!

– Может, все-таки объясните, ребятки, что меж вами происходит? – жалобно протянула мама, переводя взгляд с одного лица на другое. – Если уж Леха слезу пустил, значит, плохо дело…

– Да у нас уже вроде и все… Как бы уже и разрешилось… – развел в стороны могучие руки Леха.

– Ну да, разрешилось! А чего звонил тогда? Я и вижу, как у вас разрешилось! – вздохнула мама, снова глянув на нее с тревогою. Помолчав, решительно скомандовала: – Так, мужики, идите-ка вы на кухню… Мы тут сами пошепчемся, о своем, о бабьем… Лех, ты только наливать там Ивану не вздумай, гостеньку великому! Чайку попейте, и все!

Когда мужчины послушно утопали на кухню, придвинулась ближе, угнездилась в диванных подушках, решительно притянула ее к себе за шею.

– Ну все, Анютка, хватит себя изводить. Давай, выкладывай, как на духу. Сразу на душе полегчает, когда все выложишь-то.

– Мам, я не могу…

– Нет, можешь! Все, как есть, говори! Не бойся, я пойму, дочка.

– Но это очень…долго рассказывать. И я не знаю – как об этом рассказывать… С чего начать…

– А ты не торопись, нам поспешать некуда.

– Тогда… Тогда я начну с дождя, с осени…

– С дождя?

– Да, с дождя…

Мать удивленно подняла вверх брови, но смолчала. Молчала она и в продолжение всего ее долгого повествования, лишь изредка взглядывая сбоку да задумчиво прикасаясь указательным пальцем то к губам, то к переносице, будто не терпелось ей перебить, возразить… А когда в ее грустном рассказе возникла Юля со своим насмешливым откровением, лишь гневно раздула ноздри, прикрыла глаза да слегка вздернула голову вверх. И снова – палец к переносице, туда, где давно обозначилась глубокая складка, нисколько, впрочем, не подпортившая спелой красоты ее породистого лица…

– …А вечером ты пришла с работы и мне эту горькую новость принесла – Варя умерла… Вот и все, мам… И я теперь не знаю, как мне со всем этим жить…

Вздохнув, мать помолчала еще немного, потом произнесла медленно, раздумчиво, глядя в темное окно:

– Да, дочка… Понимаю я тебя, очень даже понимаю… И я бы тоже эдак-то маялась…

– Ну, тебе и в голову ничего подобного бы не пришло, я думаю.

– А зря ты так думаешь, дочка… И у меня мысли всякие в голове бродили, когда отец занемог да его сразу на первую группу инвалидности определили… Ох, как он меня изводил первое-то время! То злиться начнет, то в ревности ударится, а то вдруг замолчит и лежит целый день, вроде как помирать собирается. Я снаружи-то полное спокойствие соблюдала, терпела изо всех сил, а втайне ой как на него злилась да судьбу кляла… Все думала – за что мне такое, до конца жизни за инвалидом ходить? А потом меня, знаешь, как осенило – да был бы мой Ванечка жив, чего ж я бога-то гневлю! Так вот и живем теперь, душа в душу… Ну, да ладно, не обо мне сейчас речь. Как же тебя-то вдруг обнесло с этой… любовью? Даже не знаю, как эту хреновину и назвать…

– Не знаю, мам. Обнесло вот. Решила, что имею право любимому человеку помочь. Наворотила сама себе бог знает чего! Взлетела в небеса глупой перелетной птицей, решила в лучшее для себя заглянуть… Думала, в любовь заглядываю, а на самом деле чуть грех на душу не взяла…

– Да, дочка. Вот в этом вся соль твоей беды и есть. Нельзя в лучшее заглядывать, надо любить то, что для тебя судьба определила. В этом и есть счастье – никуда не заглядывать. Тех, кто все время заглядывает, искушение, бывает, до самых костей объедает.

– Но без искушения так трудно прожить, мам…

– Конечно, трудно. Кто спорит? Искуситься – всегда легко. А не искуситься – труднее, конечно, зато и счастливее! Надо жить, просто – жить, как бог послал, делать свое дело, по земле ходить… По весне, по лету, по осени. Видеть надо уметь, слышать… Ты знаешь, каждую весну у нас на огороде даже земля по-новому пахнет! Надо только учуять, услышать… Ой-ой… Ты чего, опять, что ль, реветь вздумала?