– Я его в йогурте размочила, – сказала Ривка, когда Раймонда к ней подсела, – но все равно перед кошками стыдно.

Кошки были избалованными: йогурт слизали, а бурекас оставили валяться на тротуаре. В точности как обитатели дома престарелых, оставившие его вчера на тарелках.

На следующий день Раймонда – с завернутыми в носовой платок куском курицы и половиной морковки, которые она вытащила из супа, – поджидала Ривку на скамейке. Увидев платок, Ривка широко улыбнулась.

Раймонда поняла, что ее подарок принят благосклонно. За мужиками она никогда не гонялась – они сами за ней бегали, – но за Ривкой ухаживала рьяно. У этой женщины была самая красивая улыбка на свете. С губ она перепархивала на щеки, с щек – на сужающиеся, как у китаянки, глаза, с глаз – на волосы. Эти волосы Ривка каждую неделю взбивала в парикмахерской, хотя взбивать их было на самом деле не для кого: муж давно умер, внуки приходили редко, а кошкам это было до лампочки. У Ривки был мягкий приятный голос и красивый кибуцный иврит, потому что, когда после холокоста она приехала в Израиль, ее поселили в кибуце и она прожила там до рождения второго ребенка. Когда старший подрос, она поняла, что не хочет отдавать младшего в дом ребенка: ей хотелось слышать, как дети плачут по ночам, вставать к ним и петь, пока они снова не уснут. После рождения второго ребенка они с мужем переехали в Рамат-Ган. Раймонда видела детей Ривки, когда те приходили ее навещать, и у нее сложилось впечатление, что оба – и тот, что воспитывался в доме ребенка, и тот, что вырос в Рамат-Гане, – получились немножко недоделанными. Выходит, не так уж важно, где ребенок растет – в доме ребенка или с родителями. «Важно здесь, – сказала Ривка, – чтобы у ребенка была нормальная мама, которая не боится любить его, как полагается, и не ждет, что его у нее отберут, и нормальный папа, а не сказочный мудак вроде моего мужа». С мужем Ривки Раймонда знакома не была. Он умер от сердечного приступа за неделю до вечеринки-сюрприза, которую ему собирались устроить на девяностолетие; несколько месяцев думали, чем удивить юбиляра, но смерть преподнесла ему такой сюрприз, какой никому и не снился. Ривку Раймонда изучила хорошо и считала, что «любить как полагается» эта женщина умеет. Когда она сказала это Ривке, та немного подумала и ответила, что сердце – это, наверное, единственная мышца, которая на старости лет не усыхает, а, наоборот, разрастается. А может быть, подобно тому, как выпадают зубы и волосы, у нее выпала из сердца какая-то закупоривавшая его пробка, что в отличие от волос и зубов, – к лучшему.

Уговаривать Ривку вернуться в Европу пришлось долго. Когда она приехала в Израиль, то поклялась, что ноги ее больше там не будет. Против сделанных в Германии стиральных машин она ничего не имела – ей нравилось заталкивать в разинутую немецкую пасть грязные носки и трусы. Однако ехать в Европу не желала. Когда к ней приходили люди из разных организаций и расписывали, какое большое воспитательное значение это имеет для подрастающего поколения, Ривка отправляла их к своим друзьям-лагерникам. Вернувшись из поездки, те рассказывали ей о концлагерях, о ездивших с ними на экскурсию детях и дарили купленные в дьюти-фри шоколадки «Тоблерон». На скамейке Ривка угощала ими Раймонду – кошкам предлагать шоколад смысла не было – и предавалась воспоминаниям. Раймонда сидела и слушала. Как под оливами расстилают брезент, чтобы собирать опавшие маслины, так и Раймонда расстилала свое сознание и собирала истории Ривки. Но если дневные посиделки на скамейке принадлежали Ривке, то ночь принадлежала Раймонде. «Если уж сон от нас бежит, – говорила Ривка, – не будем пытаться его поймать. Все равно у нас не получится. Лучше сами от него сбежим». И они стали устраивать то, что их внуки называли «пижамными вечеринками». Только без чипсов – от них изжога. Раймонда приходила к Ривке в комнату и садилась на диван, а Ривка делала чай и говорила: «Рассказывай». Иногда Раймонда говорила почти до самого утра, а потом они смотрели на восход солнца. Ривка говорила, что это самое романтическое занятие на свете – не только для мужчины и женщины, но и для всех людей вообще.

Раймонда знала, что люди становятся похожими на своих супругов и собак; поэтому не удивилась, когда стала похожа на свою закадычную подругу. В доме престарелых их даже прозвали сиамскими близнецами. Однако если поначалу это говорилось в шутку, то через год их действительно стали путать. Ривка водила Раймонду в свою парикмахерскую, где им делали одну и ту же пышную прическу и, как блондинкам-кинозвездам, осветляли волосы. Кожа у Ривки потемнела из-за старческих пятен, а у Раймонды – пожелтела, потому что женщина, много времени простоявшая на ногах, становится как долго лежавшая на солнце бумага. Даже лица у них стали похожими: годы здорово потрудились над обеими. Съездив как-то раз в больницу «Барзилай» – посмотреть на своего первого правнука, лежавшего там в яслях для новорожденных, – Раймонда сказала Ривке, что все младенцы, ашкеназские и сефардские, выглядят совершенно одинаково: сморщенные, красные, с редкими волосенками. Ривка засмеялась и сказала: «Вот и те, кто в наши стариковские ясли приходит, наверняка то же самое о нас думают».

Поэтому на похороны Ривки Раймонда не пошла. Это было все равно что смотреть, как тебя саму, завернутую в саван, опускают в могилу. В первые недели она еще продолжала выходить на скамейку и кормить – вместо Ривки – кошек, но потом ей это надоело. Если Ривке так хотелось кормить кошек, могла бы пожить еще немного. Не позволила бы какому-то жалкому гриппу себя одолеть – жалкая стариковская смерть. Однако если кошки Раймонду не заботили, то школьники – дело другое. Ведь именно она уговорила Ривку с ними поехать. Нельзя же разочаровывать детишек!

Случилось так, что после похорон Ривки ее мобильный телефон остался у Раймонды. За день до смерти, ночью, когда Раймонда пришла к подруге, та отдала ей телефон. Ривке надоели звонки детей; сказать им было нечего, они только спрашивали, как она себя чувствует, – причем так, словно куда-то спешили, – и ей осточертело отвечать: «Нормально». Несколько дней Раймонда не решалась прикасаться к мобильнику; он лежал у нее в сумке, как мертвая черная мышь. Страшнее всего было, когда он вдруг начинал вибрировать – Раймонда боялась, что ее хватит инфаркт.

На поминках она пыталась сказать Ривкиным детям, что мамин телефон у нее, но никто ее не слушал: один слишком горевал, а второй был слишком занят приемом гостей. Гости были коллегами с работы, и Раймонда видела, что пришли они не из-за Ривки, а потому, что так принято. Потом телефон надолго замолк, но Раймонда продолжала его подзаряжать – не могла смотреть, как он печально мигает лампочкой, перед тем как отключиться. И вот однажды вечером телефон затрезвонил. Звонили из школы. Спросили, в котором часу за ней заехать и отвезти в аэропорт. Тут она вспомнила про поездку в Польшу. Вспомнила, как долго уговаривала Ривку поехать, как потом жалела об этом: что я буду без нее восемь дней делать?! Однако теперь Раймонда осталась без Ривки уже не на восемь дней, а навсегда, и делать ей было нечего. Разве что сидеть и ждать, пока она тоже подхватит грипп и сыграет в ящик.

Сначала она хотела сказать, что поехать не сможет: непредвиденные обстоятельства, то да се – но женщина в трубке, как и Ривкины дети, задавала вопросы не для того, чтобы выслушивать ответы. Ей надо было только уточнить:

– В семь утра подойдет?

Собственно, это она с самого начала и собиралась спросить. «Когда вам удобно?» она сказала только из вежливости.

И совершенно неожиданно для самой себя Раймонда сказала:

– В полвосьмого. У меня тай-чи.

Это было абсолютным враньем: тай-чи она не занималась. Тай-чи занималась Ривка – и сильно ли это ей помогло? Китайцы – они только рекламировать умеют, а больше ничего.

Женщина в трубке, после недолгой паузы, сказала:

– Хорошо.

По ее голосу Раймонда поняла, что женщина недовольна, но стесняется пререкаться с узницей концлагеря.

Раймонда повесила трубку и подошла к чемодану, в котором лежали Ривкины вещи. Когда Ривка умерла, ее комнату в тот же день отдали новенькой, с фиолетовыми волосами, а чемодан вынесли, и Ривкины дети еще полторы недели назад пообещали, что за ним придут. Однако с тех пор от них не было ни слуху ни духу. Бегали, небось, целыми днями по своим делам туда-сюда, как тараканы, отравой опрысканные. А чемодан так и стоял у Раймонды. В нем лежали Ривкино удостоверение личности, ее заграничный паспорт, кредитные карты, а также аккуратно сложенные носки. Эти носки ужасно Раймонду насмешили. По двум причинам. Во-первых, потому, что Ривка их сложила вдоль – кто так складывает носки?! – а во-вторых, потому, что Ривкины ноги умерли, а носки так и остались сложенными. Если бы Раймонда знала это раньше – что Ривка складывает носки, – она бы обязательно подругу высмеяла. Они смеялись друг над другом постоянно – беззлобно, как сестры. Но сейчас Раймонда смеяться над ней уже не могла, да и времени не осталось: надо было паковаться. К первой поездке за границу необходимо подготовиться как следует. Она примерила носки – как раз! Сиамские близнецы! И пахли носки приятно, Ривкой. На глазах у Раймонды выступили слезы.

Вместе с Ривкиными вещами Раймонда положила в чемодан и свои. «И никто, кроме меня, не знает, – подумала она, – что в этом чемодане две женщины – живая и мертвая». Директрисе дома престарелых Раймонда сказала, что едет с родными в отпуск; на всякий случай оставила ей номер телефона младшего сына, Эли. Пока он соизволит ей перезвонить, Раймонда уже успеет обогнуть половину земного шара. Закончив собираться, Раймонда еще раз заглянула в Ривкин заграничный паспорт – и та ей улыбнулась. Раймонда улыбнулась в ответ.

Ночью она пыталась заснуть, но не смогла – все от волнения. Как она будет лететь в самолете? Как будет ходить по земле другой страны? Ей ужасно хотелось поговорить об этом с Ривкой, но это было невозможно. Может, оставить директрисе письмо? Просто чтобы у нее челюсть отвисла.