Аарон рассказал ей, что в день похорон лил проливной дождь. Когда на похоронах идет дождь, иногда это придает церемонии скорбную торжественность, как будто небеса плачут вместе с людьми, но в тот день ему так не казалось. Ему казалось, что кто-то спустил в унитазе воду и она затопила все вокруг. Эстер опустили в могилу. Вокруг стояли их друзья, все с насквозь промокшими ногами. Аарон знал, что, вспоминая эти похороны, они будут говорить не об усопшей, а о том, что у них закоченели ноги. Потому что, какой бы ужасной ни казалась смерть, не существует ничего ужаснее заледеневших ног в мокрых носках.

Раймонда подставила лицо солнцу. Чтобы Аарон перестал уже рассуждать про мокрые ноги и Эстер, она предложила ему прогуляться. Они молча прошли через кладбище и сели на скамейку в парке перед прудиком с мутной водой, в которой резвились золотые рыбки. Мимо них то и дело проезжали инвалидные коляски, которые толкали сиделки-филиппинки, – не слишком радостное зрелище.

– Видишь, Ривка? – сказал Аарон. – В этом городе стариков изолируют от молодых с помощью иностранцев. С самых Филиппин завозят. Здешней молодежи не нравится смотреть на стариков вроде нас: это напоминает им о том, что их ждет. А вот старикам вроде нас не нравится смотреть на молодых: это напоминает нам о том, чего у нас уже не будет. Только маленькие дети, слишком маленькие, чтобы понять, до чего они юны, еще улыбаются при виде наших морщинистых лиц.

Раймонда повязала Ривкину шаль на голову и стала похожа на Жаклин Кеннеди. Они остановились у мутного пруда с золотыми рыбками. Солнце скрылось за облаками. Аарон снял пиджак и набросил Раймонде на плечи.

– К тому времени, когда эти малыши вкусят первый поцелуй, мы с тобой, Ривка, уже наглотаемся могильной земли. Они думают, что детство – это вечность, но мы-то знаем, что детство – это всего лишь миг. Но штука в том, что правы и мы, и они. Время – тот еще обманщик.

В воде плавали кувшинки и пакеты из-под чипсов. Там, возле пруда, она все ему и рассказала. Сначала обтекаемо, как человек, пытающийся обойти на улице грязную лужу и не запачкать обувь, но потом ринулась напрямик. Мимо мчались по шоссе автобусы, производя адский шум, и Раймонда понадеялась, что Аарон расслышит не все, но, взглянув на него, поняла, что он не пропустил из ее повести ни слова. Он посмотрел на нее своими ясными и умными глазами, а затем отвернулся к филиппинкам, сидевшим возле пруда. Они показывали друг другу фотографии родственников в мобильниках. Их подопечные старики с отсутствующим видом созерцали пустоту. Вдруг Аарон сказал, что обедать они идут в его любимый польский ресторан.

– Я тебе рассказывал про их официанта?

– Ты слышал, о чем я только что говорила?

– Так рассказывал или нет?

– Это про того, который как две капли воды похож на твоего брата? Рассказывал.

Раймонда знала, что официант из польского ресторана был точной копией Абрама, младшего брата Аарона, которого забрали во время первой же облавы. Но, хотя в их возрасте не возбраняется рассказывать одну и ту же историю по два, а то и по три раза, Раймонду удивило, что Аарон вспомнил ее именно сейчас. Они были знакомы всего два месяца, но она успела убедиться, что с памятью у него все в порядке – молодые позавидуют.

– Я ему сказал, что он вылитый Абрам. Сначала он меня не понял, но потом объяснил, что его дед репатриировался из Катовице. Может, ты даже слышала его фамилию…

– Ты слышал, что я тебе сказала?

– Да, Грюнфельд. Его фамилия была Грюнфельд. Я спросил, не мог ли его дед знать семейство Кенцельфульд, но он ответил, что дед уже умер, так что…

– Аарон!

У кромки пруда сидела уродливая черная ворона, потроша клювом пустой пакет из-под арахиса. Аарон еще раз обвел взглядом стариков в инвалидных колясках, а затем обратил свои ясные голубые глаза на Раймонду:

– В нашем возрасте память уже не та. Большинство из нас лишены роскоши выбирать, о чем помнить, а что лучше забыть.

– Аарон, ты слышал, что я тебе сказала?

Он скользнул ясным взглядом по мутной поверхности пруда:

– Не помню.

51

На следующий день в газете, на двадцать первой полосе, в самом низу, появилась заметка из двухсот слов: суда над певцом Авишаем Милнером не будет; истица забрала свое заявление. Голый текст, без единой фотографии: главный редактор предпочел напечатать фото самого большого в стране печенья «ухо Амана», испеченного в честь праздника Пурим. Правда, из-за военных действий на северной границе «ухо Амана» пришлось задвинуть на внутреннюю полосу, но место в газете ему все-таки нашлось. Авишаю Милнеру повезло меньше. Полгода назад, когда связанный с ним сексуальный скандал только разгорался, его имя красовалось на первых полосах, но с тех пор утекло много воды и внимание публики переключилось на другие истории того же свойства, с которых, в свою очередь, перекочевало на военную операцию на севере страны и дующие с востока ветры войны. Мерзавцы, орудующие в арабской пустыне, рубили людям головы, и на фоне этих ужасов про пышную челку несправедливо обвиненного певца все забыли. Что касается передумавшей истицы, то она была несовершеннолетней, что сильно ограничивало возможности прессы. История, родившаяся на заднем дворе кафе, облетевшая весь город и заставившая всю страну следить за ее развитием, сделала последний шажок и упала. И сдохла.


Земля не разверзлась у нее под ногами. Небеса не обрушились на землю. Но между небесами и землей находился город, и ходить по его улицам стало мукой. Хуже всего было в школе. Шир от нее отсела. Оскорбительные надписи в адрес Нофар красовались на дверях туалета и на классной доске. После того как кто-то разрисовал стену спортзала граффити аналогичного содержания, которое уборщица не успела сразу смыть, Нофар заперлась у себя в комнате и отказалась выходить. Как будто сама себя посадила под домашний арест. Лави приходил к ней каждый день. Поначалу он стучал в ее дверь и подолгу сидел в коридоре, но в конце концов пригрозил, что, если она не откроет, он влезет в окно.

Это было по-настоящему опасно – она жила на пятом этаже. Так что она его впустила. Он не бросился ее обнимать, зато вручил стопку учебников и сказал, что они будут готовиться к выпускному экзамену по математике. Ходить в школу ей не придется: он будет учить ее сам, а она поможет ему с литературой. С английским у них проблем не будет: because of the television[11].

* * *

Потом началась очередная война, и все закружилось в свистопляске сирен и ракет. Улицы запрудили толпы демонстрантов, заглушая своими криками восклицания сидевшего в гостиной подполковника. Вскоре в квартире воцарилась гнетущая тишина. Но время – эта неостановимая бетономешалка – продолжало свое неуклонное движение. В одном из сражений погиб сын Гивона из дома напротив, и жители квартала несколько дней только об этом и толковали. Когда закончилась шива, были опубликованы результаты расследования, из которых вытекало, что солдат погиб от дружественного огня и что военные пытаются скрыть этот факт. Встречаясь в супермаркете, люди возмущались: какой позор! Разве военные могут так врать? Если врет даже армия, кому тогда верить?

Однажды, особенно долго стоя под душем, Майя сообщила сестре, что у нее небольшая задержка. Когда они в следующий раз вместе принимали душ, она сказала, что все в порядке. Но в промежутке между двумя этими признаниями между сестрами образовалась небольшая трещинка скрытности, словно расколовшаяся плитка на полу, и, передвигаясь по квартире, Нофар старалась не наступать на эту трещинку.

Когда это в конце концов произошло, Лави спросил ее: «Ну как?» Нофар чуть было не сказала: «Потрясно», потому что по телевизору девушки всегда говорят именно это, но в конце концов она сказала, что ей было больно. Правда больно. Лави погладил ее по плечу, по спине, по животу и шепотом попросил прощения. И добавил, что, может, в следующий раз будет лучше. И в самом деле: было лучше.

Они договорились, что она будет продолжать ему врать, и теперь на каждое свидание она приходила с новой историей. О том, что якобы произошло в школе или в автобусе, о том, что якобы сказала ей мама. Чем искусней она лгала, тем сильнее он ее любил. Его восхищало, что она уделяет внимание мелким подробностям и для каждой истории придумывает эффектную концовку. Когда она с горящими глазами рассказывала о вещах, существовавших только у нее в голове, то превращалась в настоящую красавицу!

– Записывай свои истории, – уговаривал он ее. – Ты обязана их записывать. Никогда не встречал человека, который так здорово сочиняет.

– Но для кого?

– Для меня, – авторитетно, как старший по возрасту, ответил он.

– И про кого мне писать?

– Про нас, – восторженно, как все же очень молодой человек, ответил он.

– Да что в нас интересного?

– Тогда пиши в третьем лице. И только мы с тобой будем знать, что это про нас.


Вечером, вернувшись к себе, Нофар достала из рюкзака новую тетрадь. Точную копию своей предшественницы, но с девственно чистыми страницами. Она взяла новую ручку с фиолетовыми чернилами и поднесла к началу первой страницы. На месте первой буквы образовалась клякса. Все было возможно.

52

В то лето дувшие из пустыни жаркие ветры пахли кровью и ружейным маслом. По ночам выли сирены, заглушая стрекот цикад. Возможно, поэтому с наступлением зимы дождь отказался литься на землю. После единственной грозы, о которой все долго говорили, больше не упало ни капли. Продавцы зонтиков с беспокойством вглядывались в небо. Крупнейшая сеть супермаркетов отменила акцию на сухие супы – впрочем, их все равно никто не покупал. Манекены в витринах стояли голые, потому что дизайнеры никак не могли решить, к какому сезону их одевать. Но стыд, выпавший на долю манекенов, бледнел в сравнении с унижением, пережитым сапогами. Не успели они – красивые и мягкие – покинуть фабрики, как их опозорили вывесками «Тотальная ликвидация» и «Сезонная распродажа». Дети начали сомневаться, что дождь, про который им рассказывали воспитательницы, существует на самом деле. Вода течет из крана, а не с неба. Они уже целый месяц пели песенки про дождь, но никакого дождя так и не дождались. Горожане – продавцы зонтиков, владельцы супермаркетов, дизайнеры витрин, воспитательницы, дети – так привыкли задирать головы, смотря в небо, что никто не заметил, какие странности творятся на берегу моря: из воды на пляж выбирались маленькие розовые свинки. Поначалу их было несколько десятков, но вскоре они исчислялись тысячами. Розовые, с поблескивающей на солнце кожей, они отряхивались и преспокойно рассаживались на берегу. Краткое и довольно туманное сообщение об этом феномене промелькнуло в одном выпуске новостей, после чего о нем заговорили уже все. Из моря на сушу вылезли тысячи розовых поросят. Это не только необъяснимо, это опасно. Особенно если учесть, что в соседнем секторе Газа никаких свиней не замечено. Значит, свиная миграция имеет целью еврейское государство. Не исключено, что это неспроста. Наверняка за этим стоят неведомые, но враждебные силы. Соседним странам были разосланы грозные предупреждения. Пусть знают, что мы не намерены сидеть сложа руки! В публичных выступлениях министра иностранных дел прозвучали резкие обвинения. Правительственная коалиция зашаталась, как старушка в ходунках. Германия пообещала, что окажет поддержку. Генеральный секретарь ООН выступил с осторожным заявлением, которое разозлило его критиков. От спецслужб потребовали объяснений. Почему они – в который раз! – прошляпили угрозу? Глава МОССАДа заявил, что готов уйти в отставку, но премьер-министр ее не принял: сейчас не время рубить головы. Видя это, шеф службы внутренней безопасности тоже подал в отставку и, к своему удивлению, ее получил. Пасмурным – но без дождя – днем он покинул свой кабинет и поехал на море. На берегу сидели тысячи розовых свинок, глядя на него с печальным сочувствием. Шеф сел на песок, снял черные ботинки и черные носки, вытянулся, использовав одну из свинок в качестве подушки, и отправил жене эсэмэску. Встревоженная, жена ему перезвонила, но он ее успокоил и сказал, что они все обсудят вечером. Затем он отправил эсэмэску любовнику. Тот примчался через семнадцать минут, снял черные ботинки, черные носки и заключил его в объятия. Прошла неделя. В небе по-прежнему не было ни тучки, а свинки продолжали прибывать. Дипломатические пути зашли в тупик. Зато для телевизионщиков наступила золотая пора: барахтающиеся в воде поросята выглядели гораздо фотогеничнее военных сражений. Конкурировать с ними могли только похороны, на которые стекались толпы народу. В религиозных кругах бушевали страсти: мало того что стоит засуха, так еще из моря лезут полчища свиней. Надо быть слепым, чтоб не понять, что это значит! Раввины утверждали, что это наказание за грехи. Не случайно эти богомерзкие твари облюбовали для себя побережье самого развратного в стране города. Рестораторы искали в интернете рецепты оригинальных блюд. Вегетарианцы сплотились и стали на защиту ни в чем не повинных животных. Был зафиксирован легкий всплеск интереса к внутреннему туризму. На зевак, которые в нарушение правил парковались вдоль пляжа, заводили административные дела. Подполковник в отставке Арье Маймон произвел необходимые расчеты и пришел к выводу, что это – знамение, а потому отдал распоряжение немедленно продать все свои акции, что, как выяснилось позднее, было роковой финансовой ошибкой. Лави и Нофар каждый вечер ходили к морю и любовались розовым закатом, который был еще прекраснее на фоне сотен розовых свинок.