– Могу я спросить тебя?

– О чем, мое сердце?

– Почему ты пошел во Фледстан, взяв с собой только Джона и Вилла? Это же чистое безумие: идти втроем сражаться против гарнизона ратников!

Пальцы Робина, лениво перебиравшие ее волосы, замерли и сжались. Марианна подняла голову и увидела, как изменилось его лицо, окаменело, глаза прищурились, глядя из-под ресниц пристально и жестоко.

– Я не собирался с ними сражаться – я хотел убить их там, где найду, любого из них, что мы и сделали. А для этого мне было достаточно помощи Джона и Вилла. Жаль, главного подлеца мне не достать, пока он прячется в Лондоне. Но, видит Бог, я встречусь с ним и тоже не стану вызывать на поединок!

Марианна невольно задрожала, догадавшись, что он говорит о Лончеме. Робин почувствовал ее дрожь и крепко прижал к себе. Заметив, как расширились и замерли глаза Марианны, он очень тихо предложил:

– Расскажи.

– Рассказать?! – Марианна хрипло рассмеялась и покачала головой: – Не могу.

Она попыталась высвободиться из его рук, но он не позволил и, глядя ей в глаза, сказал:

– Мне ты можешь доверить все. Расскажи, что тебя мучает больше всего?

Марианна долго молчала, в ее глазах, устремленных на Робина, но переставших видеть его, отразилась целая буря чувств.

– Унижение, – проговорила она наконец. – Нагота и полная беспомощность – это было так унизительно! Нет никаких слов, чтобы описать всю его глубину. Я ждала смерти как спасения.

По ее лицу покатились слезы, вытирая которые, Робин очень бережно провел ладонью по скулам Марианны. Ждала смерти, не дождавшись, сама попыталась убить себя, а когда он воспрепятствовал и связал ее клятвой, с помощью оружия и ратной службы, неимоверным для женщины трудом вновь обрела достоинство. Но боль того унижения все равно оставалась, раз ей так тяжело далось только что сделанное признание.

Марианна нашла в себе силы улыбнуться Робину, и эта улыбка отозвалась в его сердце острой болью, куда больнее, чем ее слезы.

– Прости!

– Не извиняйся. Мне стало легче. Словно в мою грудь был забит гвоздь, а ты его сейчас выдернул.

Помедлив, он задал вопрос, который много раз летом задавал себе самому, поскольку ее до этой минуты спросить не мог:

– Когда ты решила стать вольным стрелком, ты ведь понимала, что окажешься в сугубо мужском окружении?

– Конечно!

– И тебе не было страшно?

– Нет. Во мне умерли все чувства, и страх в том числе. А может быть, напротив, он прятался глубоко внутри, и я, ощущая его, хотела именно так одержать над ним верх. Только дважды страх вырвался наружу. Один раз…

Марианна осеклась, и Робин помог ей:

– Я знаю – Вилл рассказал мне вчера. А второй раз?

– Когда ты заставил меня петь. Стоило мне замолчать, и я увидела, как на меня смотрят все… До того вечера никто не видел во мне женщину, и вдруг все словно прозрели. Зачем ты приказал мне взяться за лютню? – спросила она с легким упреком.

– Хотел услышать, что ты будешь петь, – улыбнулся Робин. – Выберешь ли ты боевые песни или любовные. Твой выбор подсказал бы, начало оживать твое сердце или нет, можно ли к тебе подступаться или восполнить запас терпения.

Марианна рассмеялась, но тут же вновь стала очень серьезной. Проведя кончиками пальцев по щеке Робина, она заглянула ему в глаза:

– Скажи, прикасаясь ко мне…

– …нет, не испытывал и не испытываю, – ответил он, не дав ей договорить, без слов понимая, о чем она спрашивает. – Никогда, ни одного мгновения.

Она продолжала молча смотреть на него, и тогда он признался со всей откровенностью:

– Больше всего на свете мне тогда хотелось обнять тебя и прижаться лицом к твоим коленям.

Брови Марианны дрогнули, но глаза жестко сузились:

– После того как отмыл меня?

– Нет, до того, как только привез тебя в дом Эллен, – спокойно ответил Робин, таким же спокойным взглядом глядя в ее глаза.

До того… Марианна вспомнила, как ей самой был отвратителен запах, пропитавший ее насквозь, запах потных, немытых самцов в одеждах с гербом Роджера Лончема. Она невольно поморщилась, словно он снова ударил ей в нос. Этот мерзкий запах даже смог заглушить травяной аромат, царивший в маленьком доме Эллен. И к ней, вот такой, он не побрезговал бы не то что прикоснуться – он касался ее, но прижаться лицом? Зачем?

Все ее чувства, воспоминания, вопросы Робин читал в глазах Марианны как в открытой книге.

– Чтобы и ты и я – мы оба – почувствовали себя, несмотря ни на что, единым целым, кем мы были и останемся, даже вопреки собственным действиям, в прошлом или в будущем, – не знаю, возможно, я так и должен был сделать. Но…

– Я бы закричала, – тихо, с такой же откровенностью ответила Марианна, – наверное, ударила бы тебя. Когда ты сказал, что должен осмотреть меня как врач, я уже тогда была готова наброситься на тебя с кулаками.

– Ты была так слаба, что едва ли смогла бы сжать пальцы в кулак, – невесело улыбнулся Робин.

– Верно, – кивнула Марианна, – лишь поэтому я подчинилась тебе. Ты даже представить себе не можешь, какой стыд сжигал меня, пока ты ко мне прикасался.

Робин обнял ее и, прильнув губами к виску Марианны, покачал ее, словно ребенка:

– Милая, ты же знаешь, что целитель, делая свою работу, остается только целителем, пока не закончит ее.

– Да, я это знаю, – с усмешкой подтвердила Марианна. Высвободившись из его рук, она посмотрела Робину в глаза прямым немигающим взглядом, – но в ту ночь мои знания не спасали меня ни от боли, ни от стыда.

– Хорошо! – неожиданно легко сдался Робин и улыбнулся с едва заметным лукавством. – Представь, что я ранен. Ты будешь лечить меня или предпочтешь поодаль заливаться слезами?

Марианна зашипела, как рассерженная кошка, и больно шлепнула его по руке:

– Даже представлять не желаю!

– И все же? – настаивал Робин.

Она нахмурилась, недовольно сверкнув глазами, и нехотя ответила:

– Разумеется, лечить. Но надеюсь, что сие испытание меня обойдет стороной, а прежде всего – тебя!

Он выслушал ее отповедь, улыбнулся и едва ощутимым касанием провел ладонью по щеке Марианны.

– Как бы то ни было, родная, я ответил на твой вопрос. И впредь ни слова об отвращении или иной подобной глупости.

Она покивала в ответ, и вдруг вся озарилась улыбкой, как солнечным светом, а из ее глаз хрустальными горошинками посыпались слезы, оросив его грудь и руки.

– Что ты, Мэриан?! – вскинулся Робин, но Марианна легонько надавила ладонью ему на плечо, вынудив лечь.

– Я сейчас так счастлива! – прошептала она, улыбаясь сквозь слезы. – Ты даже представить себе не можешь, как я счастлива, что мы с тобой снова вместе!

Он тихо рассмеялся, не сводя с нее глаз, исполненных нежным синим сиянием.

– Очень даже могу, мое сердце, потому что я тоже счастлив. Это ты едва ли представляешь себе, как я устал, все это время преодолевая единственное препятствие, разделявшее нас, – тебя саму. Мне не описать тебе всю глубину моего разочарования, когда я увидел в конце мая, как ты провела пальцами по седлу и они окрасились кровью. Я надеялся, очень надеялся, что ты все-таки окажешься в тягости. И куда бы ты делась тогда от меня – больше трех месяцев назад?

Улыбка мгновенно исчезла с ее лица, она вздрогнула и напряглась, как тетива лука:

– О чем ты жалеешь?! О том, что природа или твое лекарство избавили нас обоих от долгих сомнений?

– О том, что наша разлука продлилась, – ответил Робин и, став серьезным, сказал как отчеканил: – Мэриан, у рожденных тобой детей может быть только один отец – я. Запомни это навек.

Робин почувствовал, как она расслабилась, и, хотя слезы еще дрожали на кончиках ее ресниц, напряжение оставило Марианну. Сжав в ладонях ее лицо, он шепнул, завораживая ее синим омутом глаз:

– А о том, что произошло во Фледстане, постарайся забыть. Я понимаю, это непросто, но ты постарайся.

Не удовольствовавшись сказанным, Робин уложил Марианну на спину, принялся нежно целовать ее лицо, нашептывая ласковые слова, и целовал, пока ее глаза не закрылись, а дыхание не стало тихим и ровным. Прильнув щекой к руке Робина, Марианна задремала, слыша его убаюкивающий шепот, согретая теплом его тела.

Она проснулась под вечер. Открыв глаза, Марианна увидела, что Робин, уже одетый, склонился над столом и, тихо насвистывая незнакомую ей мелодию, меняет тетиву на своем длинном и мощном луке. Бесшумно оставив постель и подкравшись к нему, Марианна прижалась щекой к его спине. Робин рассмеялся и обнял ее одной рукой.

– Я всегда любовалась тобой, когда ты стрелял, – призналась Марианна, потершись щекой о его плечо. – Ты целишься так небрежно, почти не глядя, потом резко отпускаешь тетиву – и стрела точно поражает выбранную тобой цель!

– Я всего лишь красовался перед тобой, ласточка, – рассеянно ответил Робин, вновь склоняясь над луком. – Ты и сама отличная лучница и стреляешь очень метко.

– Но не так метко, как ты, – возразила Марианна. – Я помню много твоих выстрелов, когда ты без малейшего усилия из любого положения попадал в цели, до которых мои стрелы даже не долетели бы!

Она вздохнула с сожалением. Услышав ее вздох, Робин обернулся, посмотрел на Марианну долгим, странным взглядом и рассмеялся.

– Сердце мое, я бы удивился, если бы оказалось иначе!

Она обвила его шею руками и шепнула ему на ухо:

– Знаешь, когда я узнала тебя в Ноттингеме?

– Когда вручала мне стрелу Веланда?

– Нет! Когда ты вскинул лук. Немощный старик сразу исчез. И я испугалась, что тебя узнает кто-нибудь еще, и удивилась, что никто, кроме Клэренс, не узнал.

– Гай узнал, правда, не сразу, – ответил с усмешкой Робин. – Если бы ты не увела его, он бы через пару мгновений сообразил, что это я, и никто иной.

– Как же ты мог так рисковать? – упрекнула его Марианна. – Ведь ты должен был знать, что Гай будет там!

– Я знал, что будет, как и то, что он способен разглядеть меня в любом обличье. Но мне известны и его привычки: он терпеть не может состязания лучников, считая их низкой забавой простонародья. Поэтому он остался в шатре, как я и ожидал.