Вопрос о чужеземных видах довольно сложен и деликатен. Я не собираюсь в него углубляться. Отмечу только, что весьма желательно, чтобы ловец мух проявлял именно снисходительность по отношению к чужестранцам, поскольку он, в буквальном смысле слова, пребывает на пограничной территории между культурой и природой, в микромире, который подвержен чистым случайностям и постоянному вмешательству извне. Все непрерывно меняется. Меня тянет к садам и лугам, вернее к тому, что от них осталось. Для меня они более дикие и богатые, чем безлюдная природа, более интересные — именно такими являются пастбища, аллеи, кладбища, обочины дорог, а в лесу — неприступные ряды линий электропередачи. Там есть мухи! Первозданная природа, разумеется, обладает своими достоинствами, но она редко может сравниться с землями, где прошелся человек.

Почти любое вмешательство способно создать совершенно новую среду обитания, которая, оказывается, отвечает порой довольно сложным требованиям, предъявляемым к условиям существования какой-нибудь невзрачной мухой. Дело может обстоять достаточно просто: скажем, некий молодой ландшафтный архитектор влюбляется в девушку, имеющую слабость к тяжелому запаху бальзамического тополя, и, естественно, распоряжается посадить целый лес бальзамических тополей, возможно около университета, окрестности которого ему, как раз на момент влюбленности, поручено преобразовывать, а там в ночное время любят собираться, например, члены действующего при университете полулегального Студенческого общества борьбы за свободу Белоруссии, которые на гладких стволах быстро растущих тополей развешивают абсолютно нечитабельные маленькие агитационные листовки с помощью единственного, чем действительно богато эго общество, — белорусских кнопок, сделанных из неописуемо загрязненного металла и вызывающих как раз ту редкую форму гниения луба деревьев, которая является основной предпосылкой для того, чтобы какая-нибудь, допустим, еще более редкая муха разместила там свои питающиеся соком личинки.

Непонятно лишь, как мухи изначально находят туда дорогу, впрочем, подозревают, что у них имеются постоянно циркулирующие разведчики.

Особо хотелось бы подчеркнуть здесь значение любви. Этому фактору слишком редко уделяется внимание при анализе развития современных, несущих на себе отпечаток культуры экосистем, где обитает богатейшая фауна журчалок. В прежние времена преобразовывать ландшафт благоприятным для мух образом людей, вероятно, чаще всего вынуждала бедность, а в наши дни за этим скорее стоят богатство и жажда удовольствий. Лучшим примером являются сады. Теперь, когда крестьян на острове не осталось, на нем существует богатейшая фауна.

Не знаю, привезли ли с собой новые растения и животных русские, когда в 1719 году разоряли остров и сжигали дома, но островитян по-прежнему не покидает подозрительность по отношению к чужакам с востока. Застрявший в сетях одного из рыбаков большой баклан, который, как оказалось, был окольцован в Мурманске, явно не улучшил и без того сомнительную репутацию бакланов, а если бы только стало широко известно, чем усердно занимаются в сердцевинах цветочных луковиц потомки нарциссовой мухи, думаю, она бы тоже навлекла на себя презрение садоводов и вызвала неуклюжие попытки ее искоренения.

Чудовище возле Серебряного озера, напротив, никто не трогает. А оно тоже родом из Нового Света.

Дело было в самом начале моей жизни на острове, когда я еще, подобно человеку, который любил острова, посвящал летнее время составлению перечня всех имеющихся здесь растений. Однажды я отправился к Серебряному озеру, чтобы снова взглянуть на то, что видел уже много раз, и ощутить те же ароматы. Нет ничего стабильнее заболоченных мест. Само это озерцо маленькое и бездонное, такое же черное, как озеро Бунн на рисунке Иона Бауэра, и находится в самом центре острова, в глухом лесу, где никогда никто не жил. На моем острове имеется еще восемь других озер, больше этого, с обжитыми берегами, на которых трепещут на ветру веревки флагштоков, а среди камыша, вербейника и побегов ольхи мирно спят облупившиеся лодки. Но Серебряное озеро находится в отдалении.

Как трудно до него добраться, а потом отыскать дорогу домой, испытал на себе еще Стриндберг, позаимствовавший название этого озера для странной повести о своем одиночестве и печали после развода с Сири фон Эссен. Она вместе с детьми провела с ним на острове самое первое лето, а потом уже больше никогда не приезжала сюда. Главный герой — музейщик отправляется на озеро порыбачить, но сбивается с пути, и хотя он человек просвещенный, доблестно отстаивающий в борьбе с властями интересы естествознания, он довольно скоро обнаруживает, что оказался в плену непредсказуемых игр какой-то злой воли. "Ему хорошо знакомы все звуки, все растения и животные, так что, если бы он услышал или увидел что-либо незнакомое, то счел бы это просто недопустимым".

Интересно, что бы с ним стало, если бы он увидел то же, что увидел я в засасывающем торфяном мху, прямо у края озера. Американскую пурпурную саррацению. На какой-то миг все стихло, слышен был только шелест крыльев стрекоз.

Чужеземное плотоядное растение несколько дециметров высотой, импозантное, словно взятое из классического романа-катастрофы Джона Уиндема "День триффидов". Один-единственный роскошный экземпляр. Как он тут оказался, неизвестно — могу заверить, что распространившийся среди ботаников слух, будто его посадил я, ложный. Такое действительно могло быть, но я тут ни при чем, правда это не мешает мне с того дня питать самые теплые чувства к пурпурной саррацении, однако не потому, что она ловит мух своими наполненными жидкостью листьями-кувшинами или является редкостью, а поскольку она, в свойственной натурализованным чужакам манере, ломает стереотипы восприятия и поражает воображение. Биологическая ксенофобия весьма распространена, правда она почти никогда не имеет под собой оснований.

Истребление чего-то на небольшой территории, например в одном саду, редко наносит вред. Только когда оно приобретает большой масштаб, дело может принять нежелательный оборот. Это одна из немногих вещей, которые я усвоил во время путешествий.

Тропический лес лучше всего смотреть по телевизору. Конечно, иногда случается, что джунгли красивы и приятны и при ближайшем рассмотрении в реальности, но чаще, поверьте мне, они предстают отвратительной оргией, где все колется и кусается, а одежда прилипает к телу, как полиэтиленовая пленка. Солнца вообще не видно, поскольку тяжелая зелень затхлым подвальным сводом нависает над тропинкой, которую проливные дожди превращают в склизкую сточную канаву, где не удержится и пиявка, где нещадно атакуют чреватые малярией москиты, и от одной мысли о змеином укусе, переломе ноги и дизентерии настроение падает, подобно брошенному в колодец камню, особенно по мере того, как расстояние до ближайшей дороги начинает измеряться дневными переходами, что в тропиках случается сплошь и рядом, и по этой причине изначально столь упрямо жаждущие приключений путешественники из северных стран, стоя в полумраке на сгнившей почве сочащегося влагой тропического леса, сломленные и подавленные, так редко беседуют о чем-либо ином, кроме консистенции собственного стула, и их посещают исключительно краткие мысли. Заберите меня отсюда. Дайте мне пива.

Впрочем, рассказывать об этом в начале 8о-х годов, когда в шведской прессе главные беды на территории между двумя тропиками измерялись нелепой единицей — количеством футбольных полей в секунду, было нельзя. Если же я все-таки пытался сказать что-нибудь вроде того, что Центральной Африке не повредили бы автострады и целлюлозные фабрики, все это отметалось с ходу, расценивалось как примитивная провокация, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было, или мне говорили, что я просто хочу пооригинальничать, что тоже не соответствовало действительности — во всяком случае, не на все сто процентов.

Весенним вечером благоухает поэтический нарцисс. В зарослях подобно камертону звенит нарциссовая муха. Записанная петитом частота взмахов ее крылышек — лишь сноска, которая для знатока просто обогащает впечатление.

Последнее, чего мне в жизни недоставало, так это дома в округе Идре, особенно в местечке Свинхульт, где он как раз и находился, в пешей доступности от необитаемой части Смо-ланда::\

Однажды мне случайно попалось на глаза объявление. Бревенчатый дом конца XVII века, нуждающийся в ремонте. Участок был большим, а цена настолько смехотворной, что моя фантазия, которой в тот день требовалось где-нибудь угнездиться, с первого же мгновения завладела этим домом и ухватилась за него ровно на столько минут, чтобы любопытство успело начать перерастать в желание им обладать. Дом действительно отдавали считай даром. Располагайся он на острове, цена возросла бы минимум раз в двадцать. Я позвонил маклеру в Транос, но тот ничего толком не знал и лишь объяснил, что при такой цене счел себя вправе ограничиться публикацией объявления. Со всеми вопросами он отослал меня к продавцу.

Им оказался пожилой господин, несколько растерянный, витающий где-то в лесах. Говорил он долго и красноречиво, явно обрадованный и вместе с тем озадаченный тем, что кто-то проявил интерес к его хибаре. Я терпеливо слушал, не проявляя особого желания заполучить эту развалюху на краю света. Головную боль можно обрести и бесплатно, размышлял я, зачем покупать ее себе в Свинхульте? Тут-то он и упомянул о сортире, просто между делом, как о мелочи более или менее курьезной. Сортир этот когда-то принадлежал Эсайасу Тегне-ру. Продавец рассказал следующее: сразу после смерти Тегнера, в 1846 году, в местечке Вестра-бю проходил аукцион, где распродавалась его домашняя утварь. Продавался даже деревенский туалет. Он потом долго стоял за пасторской усадьбой в Свинхульте. А теперь стоит тут.

В агентстве недвижимости округа Идре эту историю подтвердили: дом старый, полуразрушенный, а сортир овеян легендами. Меня словно околдовали. Профессор Берг из Лунда, председатель Общества Тегнера, поначалу просто не имел возможности вставить слово, когда я позвонил ему и забросал вопросами об аукционе, где распродавалось имущество писателя. Затем он что-то растерянно пробормотал и стал по привычке оценивать шансы определить происхождение рассохшегося объекта. Они оказались невелики. Сам профессор о данном предмете никогда не слышал, но мне стоит связаться с другим членом их общества. Она архивариус старой закалки. Если о сортире имеются какие-нибудь записи, то уж она-то непременно их отыщет. Я позвонил. Услышал, как дама медленно покачивает головой. Мой пульс вновь обрел свой обычный ритм.