— Ваши слова достойны поэта. Как жаль, что Вы живете замкнуто, в этом диком уголке в век элекричества и стали! Вы были бы важной птицей при дворе Марии Антуанетты, а затем закончили на эшафоте.

— Ну что Вы. Я не агистокгат, я — пгостой бугжуа, но умею отличить настоящий бгиллиант от подделок. А тепегь, о'гевуаг, добгой Вам ночи… Мадам Сан Тельмо, я у Ваших ног…

— Доброй ночи, и большое Вам спасибо за все.

— Пока меня еще не за что благодагить, и не забудьте, что самое большое мое желание — быть Вам полезным, всем, чем смогу, как сказал пгежде… Я у Ваших ног, мадам, — месье Бело вышел, а Деметрио в ярости повернулся к Веронике:

— Можно узнать, зачем вернулся этот сумасброд?

— Думаю, он и сам объснил тебе это.

— Я не стал обходиться с ним, как он того заслуживает, чтобы не ставить тебя в неудобное положение, поскольку считаю, что он вошел в номер с твоего позволения.

— Дверь была открытой. К тому же, по годам он мне в отцы годится.

— Я никогда не верил в отцовские чувства этого типа, потому и вернулся.

— Значит, вот почему.

— Я встретил официанта, который спускался по лестнице после того, как принес вам кофе, он и рассказал мне всё, хоть я его и не спрашивал.

— И что же?

— Мне кажется абсолютно недопустимым, чтобы ты принимала его, когда меня нет.

— Он у себя дома, а мы у него в гостях.

— Мы — постояльцы в его гостинице, и платим за постой, а потому вовсе не обязаны терпеть этого господина, если его общество нам неприятно.

— Но мне его общество было приятно.

— Он — болван, престарелый тщеславный юнец, чванливый хлыщ с проблесками дешевого философа.

— Ты судишь о нем слишком строго. По-моему он очень хороший человек, душевный и отзывчивый. Если, порою, человек несчастен и бесконечно одинок, ему становится теплее даже от улыбки и доброго слова.

— Ты жалуешься?..

— Нет, зачем? Дай мне сигарету.

— Ты никогда не курила.

— А теперь начну. Надеюсь, курение не покажется тебе чудовищно недопустимым, и ты не откажешь женщинам в праве курить, как отказываешь им в праве спрашивать мужа, где он провел всю ночь, пока жена напрасно ждала его.

— Вероника…

— Не беспокойся, я поняла, что не должна больше расспрашивать тебя об этом, и не стану. Когда ты ушел, я подумала, что ты не вернешься до самого отплытия. Полагаю, сейчас, выпроводив месье Бело, ты снова спокойно уйдешь.

— Ты сильно ошибаещься. Я не собираюсь уходить, и если этот старикашка Бело следит, когда я уйду, чтобы вернуться, его ждет большое разочарование.

— Как же я благодарна месье Бело… Ты меня не бросишь, потому что боишься его.

— Боюсь?

— Предпочитаешь, чтобы я сказала, ревнуешь?

— Ревную?.. К этому болвану, старому пройдохе, как очень точно окрестили его индейцы? Нет, Вероника, не ревную. Сожалею, что лишаю тебя иллюзии, тешащей твое тщеславие, но я не ревновал, не ревную, и никогда не буду ревновать.

— Откровенно говоря, я думала, что ты страдал от ревности, и это единственное, что позволяло мне прощать некоторые твои выходки.

— Мне все равно: не хочешь — не прощай.

— Тебе всё безразлично, ты это имеешь в виду?

— Я пытаюсь доказать тебе, что не все мужчины — печальные марионетки в твоих руках, не все из них куклы, с которыми ты играешь, смущая их чувства, сводя с ума, вырывая сердца, чтобы потом отшвырнуть их.

— Деметрио, подумай, что ты говоришь?

— Или привязать к своей юбке, чтобы они прислуживали тебе, как лакеи, были солдатами, как Хулио Эстрада, или собакой на сене, как этот несчастный дурачок, твой кузен Джонни.

— Деметрио, как только у тебя язык повернулся сказать такое о нас? Что все это значит?

— По-моему, я выразился предельно ясно, и не говори, что ты меня не понимаешь.

— Я не хочу понимать тебя, не хочу думать, что ты говоришь то, что чувствуешь. Я предпочитаю думать, что тебе доставляет удовольствие мучить меня, не знаю почему; находить самые жестокие слова, самые горькие сравнения и имена, чтобы ранить меня побольнее; попрекать тем, что я никогда не делала.

— Нет, Вероника, я еще не назвал имя, которое может ранить тебя больнее.

— Какое имя? Назови его! Ответь, кто он. Думаю, именно в этом крылась причина твоего непонятного и грубого поведения.

— Вероника!

— И не только со мной, а со всеми. С тех пор, как мы уехали из Рио-де-Жанейро, ты всем хамил: слугам и служащим, попутчикам, управляющим агентств, а теперь и бедному месье Бело, самое большое преступление которого в том, что он был любезен со мной.

— Это не просто любезность, а нечто большее. Кофе, шампанское, эти проклятые цветы… Думаешь, он так любезен со всеми постояльцами?

— Тем больше причин поблагодарить его за оказанное уважение.

— Уважение! Что-то ко мне у него не было подобного уважения! Я дважды останавливался в этой гостинице, так он и глаз на меня не поднял, а теперь увидел тебя, и стал совсем другим: просто сама любезность, и все эти благоговейные расшаркивания. Хорошо еще, что в Порто-Нуэво нет ни отелей, ни отставных шансонье, ни презренных поклонников, превратившихся в преданных псов… Там ты будешь один на один со мной, понимаешь? Совсем одна, и у тебя не будет никого, кто глупо встал бы на моем пути, защищая тебя. — В яростном исступлении Деметрио схватил Веронику в охапку и крепко сжал ее в обжигающе-жарких, испепеляющих объятиях. Их губы были так близки, что Сан Тельмо не сдержался и поцеловал ее.

— Деметрио!..

Сан Тельмо целовал Веронику безрассудно, безумно, будто желая впитать в себя целую жизнь этих губ.

— Я — подлый слабак!.. Глупец, дурак! — в отчаянии твердил он.

— Деметрио!..

Сан Тельмо грубо оттолкнул Веронику, и она упала на широкую кровать. В порыве охватившей его горячечной страсти, он шагнул к ней, и тут же остановился, как мог бы остановиться перед совершением преступления.

— Ну, нет!.. Нет!.. Ты не окажешься сильнее!..

— Деметрио!.. Деметрио! Что ты делаешь?

Деметрио уходил все дальше от запертой на ключ двери, и его шаги звучали все глуше. Вероника напрасно стучала в закрытую дверь. Она подумала, что можно было бы закричать, позвать на помощь месье Бело, ведь он совсем недавно прелагал помочь ей, но на губах еще горели поцелуи Деметрио, и девушка вновь подумала, что только вспышка ревности толкнула его на столь странный поступок. Вероника так слепо любила мужа, что отдала ему не только сердце, но и волю. Две жгучие слезинки скатились по щекам Вероники, а ноги вновь привели ее к кровати, на которую так грубо швырнул ее Сан Тельмо.

— Как необычна и ужасна твоя любовь, Деметрио! — прошептала она.

Глава 17

На тишину и спокойствие мирно спящего городка гулкими бронзовыми каплями падал колокольный звон церковных башенных часов. Деметрио вернулся в номер отеля «Сан Педро». Все это время, как безумный, неприкаянно бродил Сан Тельмо по безлюдным улицам и холмам, по пустынным песчаным пляжам на берегу реки до тех пор, пока в жилах не остыла кровь, пока он не понял, что взял себя в руки и может возвращаться.

Свет в спальне не горел, и на ничем не примечательные, распахнутые настежь балконы проникало мягкое молочное сияние звездной тропической ночи. Мириады небесных огоньков тянулись к земле, покрывая ее как невесту плотной, сотканной из бриллиантов, подвенечной фатой.

— Вероника, — тихо позвал жену Деметрио, но она не ответила ему. Бедняжка провела в горькой тоске бог весть сколько часов, да так и уснула, не сняв одежду, и в той же позе, как оставил ее Деметрио, когда ушел. Черты совершенного лица были безмятежно-спокойны, но веки крепко сомкнуты, словно их одолевала тяжесть густых темных ресниц, а губы скорбно изогнулись.

Во сне она казалась более юной, почти девочкой, разметавшей по белоснежной подушке черный, сверкающий водопад своих волос. Рука Деметрио вздрогнула от безудержного желания погладить жену по голове, погрузиться в распущенные волосы, божественные, благоухающие, теплые и шелковистые. Неожиданно ладонь его задержалась на подушке, почувствовав влагу от пролитых Вероникой слез.

— Она плакала… плакала!.. И пусть!.. Я поклялся заставить ее рыдать, поклялся взыскать за каждую слезинку Рикардо ее слезами!.. Она должна страдать, как страдал он. Должна умереть, как умер он!.. — Деметрио в отчаянии сжал кулаки: ее жизнь и должна быть такой, но мысль о том, что Вероника умрет была невыносима. Разве сможет он жить без нее? — Проклятая, ну почему я так полюбил тебя?.. Почему? Зачем?

— Четыре часа!.. Скоро рассветет… — Кто-то постучался в дверь. Этот стук разбудил Веронику, и она, еще не полностью проснувшись, посмотрела на Деметрио своими большими глазами.

— Кто там? — спросил сан Тельмо.

— Это я, патрон Деметрио, — прозвучал из-за двери тихий голос Игуасу.

Деметрио неохотно открыл дверь, и в проеме показалась темная, словно вырезанная из старого красного дерева голова индейца.

— Чего тебе, Игуасу?

— Пирога готова, патрон Деметрио. Самое время отплывать…

— Колокола только что пробили, — сказала Вероника. — Который час?

— Половина пятого, белая королева.

— Что ты мелешь? — взревел Сан Тельмо.

— Прости, патрон Деметрио, но твоя белая женщина, как королева.

— Не думаю, что ты должен высказывать о ней свое мнение. Ступай к своей проклятой пироге и жди нас. Мы отплываем через полчаса. Иди, чего ты ждешь?

— Уже иду, патрон, я хотел сказать твоей белой женщине, что в пироге для нее готов навес.

— Спасибо, Игуасу, — от души поблагодарила индейца Вероника.

— Иди немедленно к пироге! — приказал Деметрио.

— Как скажешь, патрон Деметрио, — Игуасу тихо вышел.