— Его наглость не имеет границ! — Деметрио с трудом сдержал свой гнев.

— Почему ты так разозлился? Что такого сказал этот несчастный?

— Он не должен разговаривать с тобой!

— И не должен заботиться о том, чтобы солнце палило меня чуть меньше, правда?

— Он не должен вмешиваться в то, что его не касается, и делать то, что ему не велели. Ему незачем болтать с тобой и пялиться на тебя.

— Даже индеец тупи может иногда совершить джентльменский поступок.

— Пусть он прибережет их для своих женщин, с которыми разговаривает исключительно плетьми!..

— Такой в Мату-Гросу обычай?

— Именно.

— Теперь я начинаю понимать, почему тебе так нравится этот край.

— Ты ничего не понимаешь, но очень быстро узнаешь, как к нему приспособиться.

— Уверяю, что именно этого я и хочу. Довольно тяжело сознавать, что с тобой обращаются как с преступником, не имея ни малейшего понятия, какое преступление ты совершил.

— Ты и в самом деле ничего не понимаешь? Твоя совесть спит, или она мертва?

— Уж не хочешь ли ты взвалить на меня вину за поведение несчастного Джонни и за то, что они с Хулио Эстрада отважились тебе сказать?

— Я не настолько глуп, чтобы обвинять тебя в этом. Однако мне было полезно поговорить с ними и посмотреть на них, чтобы понять, что при виде тебя мужчины теряют разум. Ты покоряешь и завораживаешь их одной лишь улыбкой… а то и без нее…

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, ты не расточала улыбки ни индейцу, ни французу, но им достаточно было увидеть тебя!..

— И ты упрекаешь в этом меня? Значит, в этом мое преступление? Неужели моя вина в том, что…

— Ну что же ты замолчала? Договаривай, спроси меня, виновата ли ты в том, что являешься самой красивой девушкой в Рио-де-Жанейро, как писали все пошлые бульварные газетенки и льстивые журналы, засыпанные деньгами Кастело Бранко!

— Так вот о чем ты думал, читая их! Как жаль, что ты не сказал мне этого в Рио…

— Тогда ты не вышла бы за меня…

— Возможно…

— Я рад, что ты начинаешь раскаиваться.

— Что? Раскаиваться?

— У тебя была возможность отступить, и для тебя же хуже, что ты вовремя ей не воспользовалась. Я предлагал тебе уехать.

— Да, да, предлагал, но как? Сжав в своих объятиях, задушив поцелуями, рассказав о своей любви и своей бедности… Тогда ты был другим. Ты был человеком, который мог заставить честную девушку обожать тебя. Ты был мужчиной, за которым я могла последовать в самое сердце сельвы, с которым могла разделить всё: беды и неудачи, превратности судьбы, нужду, черствость, равнодушие и недоверие людей. Я не колебалась в своем выборе, потому что я любила тебя, Деметрио. Я сошла с ума, ослепла, я доверчиво отдала тебе свое сердце и жизнь. Когда я влюбилась, я доверилась тебе, как доверяются мужчинам истинные женщины, когда любят… а ты, ты…

— Что я?.. Я вел себя как подлец, сволочь, как грубый неотесанный дикарь?..

— Нет, просто как дурак.

— Вероника!

— Гораздо больший, чем я подозревала.

Сотрясаемый яростной дрожью, Деметрио сжал кулаки, но в то же время он испытывал дикую радость, видя, что Вероника стоит перед ним, выпрямившись, как в тот вечер, когда они скрестили шпаги. Как и тогда, он отчаянно боится ранить ее, погубить эту красоту, пронзив смертельным ударом не сверкающее шелковое сердце, вышитое на белом нагруднике, а чистое, искреннее, пылкое и благородное сердце девушки.

— Очень скоро ты убедишься в обратном! Дураками были те несчастные, которые до этой минуты были в твоем услужении. Отныне и впредь я буду приказывать и распоряжаться, а ты будешь слушаться и повиноваться по доброй воле, или насильно!

— Насильно?.. Индейцы уже обучили тебя своим методам?..

— У тебя есть десять минут, чтобы собраться!.. Я буду ждать тебя за дверью. Ты выйдешь отсюда, не перемолвившись ни с кем и словом.

— Ты похитишь меня под угрозой револьвера?

— Под угрозой скандала! Если хочешь, можешь его устроить. Скандал окончательно избавил бы тебя от меня. Кричи, зови на помощь месье Бело. Он, конечно, будет достаточно галантен, чтобы отвезти тебя на своем моторном катере в Рио-де-Жанейро, но, разумеется, ты отправишься туда одна, а цену за проезд ему придется оплатить мне своей жизнью!

— Деметрио, ты сможешь убить его? К какому концу приведет тебя глупейшая, нелепая ревность?

— Ревность?.. Ну хорошо, пускай, допустим, ревность… Ревность к загорающимся при виде тебя глазам, ко взглядам, скользящим по твоему телу, к неуклюжим любезным словам, обволакивающим тебя, к цветам, брошенным к твоим ногам… К этим проклятым цветам, да, к ним!..

Деметрио швырял на пол вазы с цветами, топча ногами розы и орхидеи, пока Вероника, не отрываясь, смотрела на него.

— Вот тебе ковер, о котором говорил месье Бело, по нему ты пройдешь, не чувствуя твердость земли. А в пироге мы тоже обзаведемся цветочным ковром и золотыми веслами для гребли, как на корабле Клеопатры, плывшим по Нилу. Ты этого хотела?.. На такое путешествие надеялась?..

— Деметрио, ты в своем уме?..

— Вот только рядом со мной ты так не поездишь. Ты скреплена со мной оковами рук, которые не выпустят тебя так легко, потому что ты — моя… Моя, моя!.. — Деметрио сжал в объятиях обезумевшую, ослепшую, отчаявшуюся, задыхающуюся в огне поцелуев Веронику, и тут же выпустил ее, почти бездыханную.

— Одевайся немедленно… У нас нет времени, чтобы его терять!..

* * *

— Ну что, идем? — спросил жену Деметрио.

— Идем, — спокойно ответила она.

— Добрый день, мадам Сан Тельмо, — на лестнице, откуда ни возьмись, появился месье Бело и торопливо подошел к супругам. — Лет пять-шесть не вставал я в такую рань, но я не мог позволить Вам уйти, не попрощавшись…

— Ну что Вы? Зачем? Право, не стоило так беспокоиться, месье Бело. Это очень любезно, но…

— Вы называете беспокойством удовольствие видеть Вас хотя бы миг? Внизу, на тот же самый столик, подан завтрак, месье Сан Тельмо. Раз уж Вам не спится, по крайней мере, поешьте хорошенько.

Вероника изящно оперлась на предложенную французом руку, и они вдвоем пошли по широкой галерее к лестнице. Деметрио, стиснул зубы и крепко сжал кулаки, стараясь сдержать приступ животной ревности. Взяв себя в руки, он с напускным спокойствием и хладнокровием неторопливо пошел за ними, с горячностью думая про себя: «Десять дней, а может быть, и восемь, чуть больше недели, и мы останемся одни. Одни в том доме на пригорке, между неприветливым, суровым небом и бескрайней сельвой».

* * *

— Вверх!.. Вверх!.. Вверх!..

Пирога с трудом преодолевала течение Куябы. Широкая, глубокая, зеленоводная река стальной змеей тянулась вдаль, разрезая сердцевину тропического леса.

— Вверх!.. Вверх!.. Вверх!..

Радушный и галантный пожилой шансонье в расстегнутой на груди тонкой шелковой рубашке остался на берегу. Он стоял на пристани, неподалеку от гостиницы, и махал на прощание рукой с зажатым в ней пробковым шлемом. На его толстых, чувственных губах, вкусивших все земные наслаждения играла улыбка, а глазах, повидавших цветение пятидесяти весен и познавших искусство неторопливого созерцания красоты, застыла печаль.

— Вверх!.. Вверх!.. Вверх!..

Под монотонный голос Игуасу Вероника прикрыла свои восхитительные глаза, а гребцы размеренно и ритмично продолжали взмахивать веслами. С каждым гребком шестеро мужчин, как один, поворочивали головы, чтобы взглянуть на нее, и в их обсидианово-черных глазах сверкал порочный огонь, воспламененный жаром желания.

* * *

Извещать доктора Ботеля не было нужды. С нечесанными, всклокоченными волосами, небритый, обросший густой бородой доктор, пошатываясь, подошел к пристани, едва Игуасу бросил веревки на бревна причала. Пара дюжин здешних жителей лениво слонялась вдоль причала, невозмутимо взирая на происходящее..

— Однако ж, Вы сильно спешили, Сан Тельмо, — заметил Ботель, сжимая почерневшими зубами старую чапарровую[4] трубку и постукивая толстым хлыстом по высоким, густо заляпанным грязью сапогам. — С какой стати нужно было так мчаться? Что за нужда? Ваше золото в безопасности, по крайней мере, что касается меня…

Опершись на крепкое плечо индейца, Вероника спрыгнула на плохо скрепленные доски причала и осторожно двинулась вперед. Она с интересом и отвращением наблюдала за неотесанным, грубым мужланом, в котором вряд ли можно было разглядеть благородного кабальеро и знающего врача.

— Полагаю, это наш святоша, этот черт в сутане, внушил Вам идею поторопиться своими неслыханными небылицами о новых золотых жилах.

— Новых жилах?..

— Как, Вы ничего не знаете? — воскликнул Ботель. — В таком случае для Вас это — отличный сюрпризец, побольше того, что преподнесли нам Вы своей женитьбой. Вот дьявол! А это — сеньора Сан Тельмо?..

Деметрио снова постарался держать себя в руках, чтобы казаться спокойным и сдержанным. Ему не хотелось отвечать на грубые и бесцеремонные слова Ботеля. Он вновь почувствовал прилив отвращения, более сильного и глубокого, чем в первый раз при виде жалкой горстки домишек средь двух болот, в которых затерялась река. Вдалеке, на холме, возвышались грубо размалеванные постройки унылого поселения. Ботель дружелюбно протянул Деметрио руку, и тот, скрепя сердце, нехотя пожал ее.

— Однако, должен признать, у Вас хороший вкус, — бесцеремонно заметил Ботель. — Разрази меня гром! Вы правильно сделали! Какими бы суками ни были бабы, но пребывать в этом аду с ними все же лучше, чем одному.

Грубые слова Ботеля больно резанули Веронику. Она восприняла их как личное оскорбление, и ее щеки зарделись от гнева, когда она остановилась перед ним.

— Не стоит ужасаться и возмущаться, сеньора, — продолжал свои разглагольствования подвыпивший эскулап. — Полагаю, Вам уже известна наша с Сан-Тельмо позиция. Мы не почитатели баб.