А на подставке — Лёхина картина. Я к ней, вообще-то, боком — ну, чтобы не светила — но всё равно: здоровенная дура. Как ни отворачивайся — лезет в глаза. И до того страшная — слов нет! Черти не черти, бабы не бабы — все голяком! — и непонятно, что делают: то ли кого-то жрут, то ли их жрут, то ли насилуют, то ли на сковородке жарят! А может, всё вместе: и жрут, и насилуют, и жарятся на сковородке! Такие все скорченные, зелёные, бля, лиловые и — правда! — будто шевелятся! А ещё белые с розовым, как земляные черви — эти страшнее всех! Я, конечно, не ангел, повидал в жизни всякое, две ходки на зону, даже ширяться пробовал, а уж про выпитое — не говорю! Сто раз утопиться можно! Но такой страсти — ни в жисть! По телеку сейчас — часто: ну, вампиры там, маньяки, покойники, пауки-людоеды, грёбаные инопланетчики и прочая хренота. Так в сравнении с этой картиной — детский сад!

Распиваем, значит, вторую «Катеньку»… А Лёха всё треплется, и всё — о Боге. Нет, прямо-то он Его не поливает, но всё равно — обидно. Чую — пора в морду. Разворачиваюсь и хлобысть его по сопатке. И второй раз, и третий. У Лёхи, значит, из носа юшка и вообще — рожа в крови. А он, как обычно, сидит, лыбится — будто его это вовсе не касается. А у меня уже злость прошла, жду, пока он умоется — ну, чтобы пить мировую, а на него вдруг накатило… и я тоже дурак не подумал… ну, что Лёха с нового года почти не пьёт — и мозги у него, конечно, перевернулись… заметил только, что мне в морду летит кулак, но чтобы уклониться — где там! Сразу с катушек! У Лёхи же силища — жуть! Лежу — отдыхаю. А когда очухался — на полу, значит, он спереди врезал, сзади от стола метрах в трёх, наверное, улетел на х…, как пёрышко — испугался. Думаю, если врежет ещё — с концами! Конечно, я мужик хоть и крепкий, но против Лёхи — козявка. Да и вообще: если бы Лёха раньше давал сдачи — кто бы с ним связывался? Лежу, значит, и чую: если не вырублю — считай, покойник! Нет, правда, если Лёха стал драться — тушите свет! Чокнулся — не иначе! А под рукой — киянка… встаю потихоньку — а я же сзади — и по затылку со всего маху хрясть… киянка — она же деревянная… а чтобы вырубить Лёху — надо садануть от всей души… да и то… нет, вижу — сползает… со стула на пол… я сразу же к двери — и шасть… пока, значит, он не очухался… а зачем киянку захватил с собой — ей Богу, не знаю. Что Лёху ударил насмерть — это я уже на другой день узнал. А тогда — вовсе не думал. Испугался, хотел вырубить, а что могу убить — нет. В мыслях такого не было. Лёха — у него же башка чугунная… Бутылки об неё разбивали — и хоть бы хны… А тут — какая-то грёбаная киянка… Я её, значит, бросил где-то в кусты… Нет, не специально — просто мешала… Наверно, недалеко от дома…»

— Такую, стало быть, линию защиты избрал моё «подопечный» Николай Красиков. И, полагаю, если будет её держаться, то больше трёх лет вряд ли получит. Даже — несмотря на прежние судимости и сроки. И что, Лев Иванович? Такое его наказание вас устроит?

Закончив этот образный — якобы от первого лица — пересказ показаний задержанного по обвинению в убийстве Алексея Гневицкого, следователь Брызгалов обратился к слушающему с огромным вниманием Льву Ивановичу. В девятом часу вечера пришедший на квартиру к Татьяне Негоде, где к этому времени, помимо астролога и артистки — а сегодня Танечка не играла из-за устроенного мэрией в театре торжественного чествования кого-то там — собрались Михаил, Ольга и Виктор Евгеньевич Хлопушин со всей зареченской «коммуной»: Павлом, Петром и Ильёй Благовестовым. По Инициативе Виктора Евгеньевича: позвонившего Танечке около шести вечера — с сообщением о задержании убийцы Алексея и предложением встретиться со следователем Брызгаловым, чтобы самую полную информацию получить не опосредованно, а из первых уст. А Геннадий Ильич Брызгалов в погоне за достоверностью пошёл ещё дальше: извинившись, попросил разрешения у дам в пересказе показаний задержанного Красикова употреблять характерные для него, официально многажды табуированные (в последний раз — аж самой Государственной Думой!), словечки, ибо без них, по мнению майора, психологический портрет убийцы окажется до неузнаваемости искажённым: что, разумеется, помешает объективной оценке совершённого им злодейства.

— Устроит — не устроит… Вы, Геннадий Ильич, однако… — рассеянно, ибо в данный момент его мысли оказались заняты совсем другим, чрезвычайно мучительным, (чёрт! всё-таки — мой прогноз! если бы не он — Алексей не стал бы напиваться этой фатальной ночью! и несчастья бы не случилось! да, но как было знать, что за полгода до смерти Алексей почти завяжет с алкоголем? ведь я-то предупреждал, чтобы именно этой ночью он пил осторожнее! выделив её из чреды прочих! и он действительно — выделил! но — как?! и ведь — чёрт побери! — всё случилось точь-в-точь по предсказанному! сначала кровопролитие в пьяной ссоре, а после… Господи! ну, как можно было предположить, что именно этой ночью Алексей наконец-то надумает поставить на место одного из множества вьющихся подле него мерзавцев?) стал отвечать Лев Иванович: — За убийство — три года?.. Смотря по тому, насколько этот Николай Красиков не врёт… Ведь из вашего рассказа можно сделать разные выводы… В том числе — и о необходимой самообороне… когда это убийство вряд ли можно однозначно квалифицировать, как преступление… а вы, Геннадий Ильич, как специалист, сами что думаете? Ну, насколько можно верить показаниям Красикова?

— Какая, к чертям, самооборона?! Пришёл, напился, убил хозяина! Да таких гадов надо не задерживать — а как бешеных собак! Отстреливать без суда и следствия!

Прежде, чем успел высказаться майор, прозвучала крайне эмоциональная реплика Ольги. И Окаёмовым, и Брызгаловым, как не затрагивающая сути дела, пропущенная мимо ушей.

— Думаю, Лев Иванович, что в основном — не врёт. Вот только с необходимой самообороной… ну да Красиков — тёртый калач… что, поверив в необходимую самооборону, суд его оправдает, на это он, разумеется, не рассчитывает… А вот в непреднамеренное убийство при нарушении её границ… ну, что его деяния суд квалифицирует подобным образом — да. Надеется — причём, с немалым основанием. Я почему и сказал, что он вряд ли получит больше трёх лет… С другой стороны, у меня, Лев Иванович, предполагать, что Красиков убил вашего друга намеренно, тоже ведь — нет, в сущности, никаких оснований. Конечно, его версия, будто, отойдя от нокаута, он испугался за свою жизнь — явная брехня. Просто, не ожидая, получил сдачи — причём, очень не слабой! синяк у него на пол-лица! — и, оскорблённый, как говорится, в лучших чувствах, схватил подвернувшуюся под руку киянку и подло (сзади) нанёс удар. Я, знаете, порасспрашивал в разное время выпивавших с Гневицким местных забулдыг — и все в один голос указывают на эту его поразительную особенность: ну, подставлять по пьянке правую щёку. А вернее — вообще не реагировать на наносимые ему удары. И когда он вдруг, совершенно неожиданно изменив себе… нет, Лев Иванович, больше трёх лет Красиков не получит. Конечно, если не вмешается кто-то влиятельный…

— Общественность! Собирай, Миша, подписи! Ну — у себя в Союзе! Чтобы этого гада — на всю катушку! — возмутившись перспективой столь незначительного, на её взгляд, наказания, вновь эмоционально взорвалась Ольга. Ведь он же не только Алексея, ведь он же сволочь и Валентину убил по сути!

— Погоди, Олечка, не возникай, — сосредоточенно вертящий в руках пустую рюмку отозвался Михаил Плотников. — Пусть скажет Лев. Конечно, нам всем хреново — ну, из-за Алексея и Вали — но в первую очередь должен определиться он…

Между тем, внутренне занятый именно «самоопределением», — у-у, «Нострадамус» грёбаный! за твой злосчастный астрологический прогноз тебя, думаешь, там похвалят? а здесь? имея на совести смерть Алексея, как, спрашивается, собираешься жить дальше?! — о наказании, желаемом для задержанного мерзавца, Окаёмов не мог сказать ничего определённого — увы, все ждали его приговора.

— Геннадий Ильич, у меня — тоже… нет никаких оснований не доверять вашему мнению… действительно… даже схватив киянку, вряд ли Красиков хотел убить Алексея… во всяком случае — сознательно… а уж, что умышлял заранее — совсем не похоже… киянка — это же не топор… я ведь и сам, не далее как в воскресенье, был обвинён капитаном Праворуковым в злодейском умерщвлении юного негодяя… и если бы не ваше вмешательство — мне было бы куда труднее, чем Красикову, защититься от следовательского произвола… такие вот пироги… и если он сумеет отстоять свою версию в суде… ну, о нечаянном нарушении границ необходимой самообороны… на сколько осудят — на столько пусть и осудят… тем более — я лицо заинтересованное, и брать на себя роль прокурора… к чёрту, Геннадий Ильич! Главное — вы его изловили! И за это — огромное вам спасибо!

Из всех собравшихся только одна Ольга была разочарована «мягкотелостью» Окаёмова — все остальные согласились с его точкой зрения: действительно, случай очень спорный, а все сомнения, как известно, истолковываются в пользу обвиняемого.

Затем Брызгалов, удовлетворив общее любопытство, подробно рассказал о поисках убийцы — по его словам, самое заурядное расследование (походить, порасспрашивать, сопоставить кое-какие факты), с которым вполне бы мог справиться любой милицейский следователь, отнесись он к своей работе чуть добросовестнее. А то ведь эти бездельники даже не удосужились снять отпечатки пальцев со второго стакана! Мол, если, до того как отключиться, Алексей пил с Валентиной — то и стакан её! (И за то спасибо, что хоть саму женщину не обвинили в убийстве мужа!) А наиболее сложным в этом деле (почему, «вычислив» убийцу ещё в воскресенье, он медлил до вторника с задержанием Красикова) было найти киянку — решающую, отпечатки пальцев на стакане могли свидетельствовать лишь косвенно, улику.

Иное дело — пожар на выставке. Якобы чудесное «самовозгорание» Алексеевой «Фантасмагории». Практически — бесперспективно. Разумеется, не из-за небесных или подземных сил — нет, из-за вполне земных. Однако — очень влиятельных. Во первых, в понедельник, когда он наконец-то смог выкроить время для этого расследования, никаких остатков сгоревшей картины уже не существовало — не только самого вспыхнувшего холста, но и подрамника. И, конечно, никаких образцов для лабораторного анализа — он сам (украдкой) соскоблил немножечко копоти, но вряд ли это что-нибудь даст: в зале уже успели всё побелить и покрасить — это в выходные-то?! — и вновь развесить по стенам картины Алексея. На место погибшей «Фантасмагории» поместив большой пейзаж — с вьющимися у своих гнёзд на вершинах нагих осин воронами.