Увы, долее субботы с отъездом было нельзя тянуть: с каждым днём промедления старая клиентура астролога, к сожалению, таяла, а новая, естественно, не прибавлялась. Зарабатывать же Окаёмову теперь требовалось значительно больше прежнего: имея в виду не только себя, но и Танечку. Да и размен квартиры — тоже: всех его сбережений если и хватит, то — впритык. И это при том условии, что Мария Сергеевна будет не чересчур вредничать…

Ранним субботним вечером, прервав затянувшийся чёрт те насколько, едва ли не до бесконечности, поцелуй с возлюбленной — судьбой! музой! всем! — и обменявшись на прощание не клятвами, а всего лишь (всего лишь!) зарегистрировавшими состояние их сердец словами, (мой Лёвушка! навсегда! здесь и там! твой, Танечка! как и ты! навсегда — моя!) Лев Иванович, прихватив «Распятие», сел на заднее сиденье «джипа», к дожидающемуся его Илье Благовестову. Которому Окаёмов предложил на несколько дней — пока историк не подыщет в Москве подходящее жильё — остановиться у него: ибо в Великореченске, по мнению не только Хлопушина, но и майора Брызгалова, задерживаться не следовало ни одного лишнего дня — в «антисатанинских» речах отца Варнавы указания на главного в их городе носителя антихристовой печати становились всё определённее и, соответственно, угрозы «архангелов» отца Игнатия звучали всё омерзительнее и злее. Причём, Хлопушин счёл настолько серьёзным настоящее положение вещей, что для переезда Ильи в Москву снарядил два «джипа» — в одном из которых ехало пять человек охраны.

Автомобили мчались по вполне приличному междугороднему шоссе, справа от Окаёмова находилось придерживаемое им «Распятие», а слева сидел историк… Илья Благовестов… Илья Давидович… Сын человеческий… Новообретённый друг Льва Ивановича. Друг? Н-да… Не решив с какой буквы, применительно к нему, писать определение «сын человеческий», называть Благовестова другом астролог слегка стеснялся — мало ли? И хотя скептически настроенный ум Льва Ивановича возмущался попытками обожествить Илью — чушь собачья! — его оппортунистически настроенное, размягчённое любовью к Танечке сердце до того жаждало соединения с Богом, что готово было мистический опыт историка принять, как свой.

В конце концов, раздражённый этой неприятной раздвоенностью, Окаёмов попробовал призвать к порядку свою разнуздавшуюся фантазию: чёрт! Ведь понимаешь же, что Бог разумом не познаётся, а всё ищешь доказательств?! Ах — мистический опыт Ильи Благовестова? Но ведь это — его опыт! И то, что он помог тебе обрести крупинки своего… вот и держись за них! Лелей, взращивай, а готовым — чужим — не надейся воспользоваться!

— …изгнание или исход?.. так сказать, на землю текущую молоком и мёдом?.. боюсь, Лев Иванович, Москва для меня окажется всего лишь станцией на пути… хотя, конечно…

— Вы, Илья Давидович, вероятно, хотели сказать, — удачно отвлечённый высказанными вслух размышлениями историка от сражения скептически настроенного ума с безудержно разыгравшимся воображением, Окаёмов с удовольствием поддержал непринуждённо затеявшийся дорожный разговор, — что всякое место на земле — пересадочная станция? Ну, на пути из небытия — в Свет?

— Да, Лев Иванович, примерно… правда, не такими красивыми словами, которые вы нашли для этой не слишком оригинальной мысли. Почему, собственно, и недоговорил — ну, из-за банальности. Ведь в действительности — конечно, нет… не станция, а колыбель… погодите?.. это я, кажется, слямзил у Циолковского?.. который — в свою очередь — у Фёдорова… как же — «общее дело»… тоже, если хотите, «эволюционист». Правда, с экстремистским уклоном… не ждать, значит, Второго Пришествия, а своих мертвецов попробовать воскрешать самим… со всеми их зубами, когтями и непохвальной склонностью с большим аппетитом кушать друг друга… простите, отвлёкся! Просто, знаете, вдруг ни с того ни с сего возникло резкое ощущение, что я в последний раз проезжаю по нашей Среднерусской Равнине. И эти просторы — эти осины, берёзы, ёлочки — тоже. В последний раз мелькают для меня за окном…

— Илья Давидович, по-моему, всё — не так скверно. Ну — чтобы вам обязательно уезжать из России. Великореченск — ещё не показатель. Хотя…

— Вот именно, Лев Иванович — хотя… нет, что дело дойдёт до тотального геноцида — не думаю… однако локальные погромы — к сожалению, вполне вероятны… причём, скорее всего, начнётся не с евреев, а с лиц мифической «кавказской национальности»… а нас уже, так сказать, оставят на закуску… да нет — вздор! Надеюсь, у нынешних властителей России хватит ума и воли, чтобы не допустить такого безумия!

— И я, Илья Давидович — тоже! Очень надеюсь… вопреки всем наметившимся тенденциям… ну — как на чудо…

— Как на чудо, Лев Иванович — не следует. Ведь вы, кажется, полностью согласились с «эволюционистскими» идеями Петра?

— Согласился, Илья Давидович. Ведь это, в сущности, и мои идеи — только у меня они ещё не совсем оформились… а Пётр их, так сказать, озвучил… хотя… этот его «постулат», что Богу необходимо альтернативное сознание, действительно — гениально!

На какое-то время, отойдя от «проклятой» темы прошлого, настоящего и будущего России, разговор принял необременительный религиозно-философский характер. С лёгкими разносторонними шатаниями. Постепенно уклоняясь в область художественного творчества. В конечном итоге — к Алексею Гневицкому. К его будто бы внезапному поразительному прозрению — когда живописец сумел вдруг открыть такое… причём, не только для себя, но и для нас… взять хотя бы эту потрясающую скульптуру… ведь сколько великих художников оставили нам — каждый своего — Христа, но это, скромное по размерам творение Алексея…

— …а никакого, Лев Иванович. Никакого влияния с моей стороны. Во всяком случае — сознательного. Хотите верьте, хотите не верьте — всё получилось само собой.

Отвечая на прямой вопрос Окаёмова, Илья Давидович постарался внести максимальную ясность в не совсем обыкновенную историю творческого преображения художника.

— У меня ведь и в мыслях не было заказывать свой портрет — ну, как это повелось у нашей новой «аристократии». Если хотите, не тот статус. Да и вообще, с Алексеем Петровичем мы познакомились случайно. Где-то в октябре — на их осенней выставке: то ли «Радуги», то ли «Дороги» — не помню. Задержался возле его картины… такой, знаете, очень странный пейзаж с фигурами… нет, Лев Иванович, если в ретроспекции, поворот в творчестве Алексея, наметился раньше — до знакомства со мной… стою — рассматриваю — а он подходит… ну, слово за слово — познакомились. И вдруг он загорелся: говорит, у вас такое интересное лицо — грех не написать. Я поначалу отнёсся с прохладцей к этой идее, но Павел уговорил. И не только меня, а и Виктора Евгеньевича — ну, чтобы он оплатил. Так что: всё честь по чести — никуда не денешься, пришлось позировать. А дальше… разумеется, во время сеансов мы не молчали, но, полагаю, дело не в сказанном… Чувствую — Алексея захватывает всё больше и больше… до того вработался, что такое ощущение, будто он не только здесь, но и где-то ещё… причём — не только душой, но и телом… смейтесь, смейтесь, Лев Иванович, а правда! Временами казалось, что он уже не совсем материальный… как бы это… ну, будто, если пожелает, может сразу оказаться в нескольких местах… Хотя, если честно, это только мои ощущения — ни Павел, ни Пётр ничего такого не чувствовали. А вот когда Алексей Петрович закончил портрет — да… и им, и многим другим стало казаться, что моё изображение неуловимо меняется: то есть — не Алексей не вполне материален, а созданная им картина…

— И мне! — не удержался от восклицания астролог. — Знаете, Илья Давидович — да! Именно ощущение того, что изображённый на портрете человек может вот-вот исчезнуть! Я ведь в живописи понимаю плохо, но этот ваш портрет меня сразу же зацепил! И, в отличие от «Цыганки» — непонятно чем! Портрет как портрет — никаких, по выражению Владимира, «фокусов», но… а ведь в значительной мере, Илья Давидович, вы «виноваты» сами! Да-да! Иметь такое разительное сходство с Ликом Христа на Туринской Плащанице — это, если хотите, наглость! Вам ведь, наверное, говорили?

— Что «наглость» — вы, Лев Иванович, первый. — По достоинству оценил шутку Илья. — А вот, что имею некоторое сходство с Ним — да, говорили, и не один раз… и, по правде, меня это немного пугает. Даже — не столько тем, что по ошибке могут распять. Хотя, зачем же бравировать, этим — тоже… но главное… мои мистические прозрения… я ведь уже говорил вам об огромной ответственности, которую чувствую из-за этого редкого и не совсем обычного дара… а тут ещё внешнее сходство… ей Богу, хоть сбривай бороду и заводи тёмные очки!

В свою очередь, эти сентиментальные рассуждения попробовал шуткой оборвать историк, но не смог остановиться и продолжил с некоторыми вариациями:

— Знаете, Лев Иванович, по-моему, мистическую связь с Богом чувствуют все… но вот признаваться себе в этом… то ли не хотят, то ли боятся… не знаю…

— Так, Илья Давидович, по-вашему, значит — и я? Имею прямую мистическую связь с Ним?

— Вы, Лев Иванович — несомненно! Не зря же, в конце концов, были «изнасилованы» столь долго третируемой вами музой. Разумеется, шучу, но… всякое настоящее творчество… нет, конечно, ни Бог, ни муза ничего напрямую нам не нашёптывают… скорее… в ответ на наши духовные усилия начинает резонировать всё мироздание… простите, жутко высокопарно и, главное, очень неточно, но словами по-другому не получается… впрочем, вы должны понять… ну — из-за вашего непосредственного, случившегося в детстве, мистического опыта… чёрт! Совсем Лев Иванович, запутался! Но ведь у вас же есть, есть! Хотя бы — совсем чуть-чуть! Ощущение иной реальности! И если бы вы не боялись…

— «Боялся» — Илья Давидович? Я, вообще-то, много чего боюсь… Но чтобы бояться почувствовать запредельное?.. По-моему — нет… Другое дело — что не умею…

— И всё-таки, Лев Иванович, боитесь… На каком-то очень глубоком уровне… Ну — изменения своего сознания… Если оно вдруг соприкоснётся с иной реальностью…