— А то! — Глеб все усмехался, не отводя горячего ревнивого взгляда от ладони Дзагоева на моем горле, — давай мы Татьяну Викторовну домой проводим. А то жених ее в отъезде, а сама она по всяким шалманам шляется. Найдет еще неприятности на свою красивую задницу…

— Пошли.

Пальцы напоследок ласково прошлись по беззащитному горлу, заставив опять нервно сглотнуть, а затем меня крепко взяли под локоть и повели к стоянке.

Я шла молча, как нашкодившая девочка, которую со школьной дискотеки увел отец, и гадала, что же такое просходит? И как мне себя вести, учитывая произошедшее между нами? Что говорить? Или не говорить? Или просто попросить довезти до дома и попрощаться? Да, пожалуй, это будет правильнее всего.

Я, по недомыслию, чуть не угодила в совершенно дикую историю, спасибо Глебу, спас. Интересно, а сам он что здесь делал?

Все эти мысли пронеслись с голове буквально в полминуты, пока я шла между двумя высокими парнями к машине. Пару раз споткнулась на неустойчивых каблуках, после чего меня подхватили под локти уже с обеих сторон. Я не сопротивлялась, позволяя практически тащить себя. Сил идти самой не было. Накатило запоздалое понимание, какого ужаса я избежала, руки затряслись, на глаза навернулись слезы. Вот так всегда у меня. После сложной стрессовой ситуации, когда все уже позади, начинаю ужасаться последствиям.

Парни не разговаривали, быстро и слаженно таща меня к машине, я только сопела смущенно.

И тут, как в той песне Высоцкого про того, что с нею рядом был, из темноты стоянки нарисовались несколько мрачных фигур.

Парни застыли, крепко сжав меня с двух сторон.

— Пацанчики, отпустите мою бабу, — хриплый злой голос я узнала. Это тот самый мужик, что приглашал меня потанцевать сегодня. Я взвизгнула и затрепыхалась в сильных руках, пытаясь отвоевать хоть часть свободы. Чтоб бежать. Или сопротивляться. Тут уж как повезет.

Сама же лихорадочно считала проявляющиеся из тьмы фигуры. Один, два, три, четыре, пять… Шесть… Хорошо, что не восемь, как в песне… Скоро, кстати, будем изучать, в разделе лирики двадцатого века… Какая ерунда лезет в голову…

Мужчины были старше моих студентов, и все очень крепкие. Похоже, бандиты! Я опять дернулась, желая уже добраться до мобильного и вызвать полицию. Потому что, какие бы ни были Глеб и Давид спортсмены, но с таким количеством им явно не справиться! А значит, нечего геройствовать, надо бежать! И вызывать полицию!

Парни между тем молчали, похоже, оценивая обстановку.

Потом Давид проронил спокойно и даже как-то с ленцой и легким упреком:

— Ты же говорил, что решил вопрос?

— Да бля… Теряю хватку. — Огорченно произнес Глеб, затем сделал шаг назад, Давид одновременно с этим щелкнул сигнализацией, открывая двери.

Глеб забросил меня на заднее сиденье, я даже сказать ничего не успела, двери закрылись, кнопки утопились в панелях, не позволяя открыть изнутри.

Я, осознав, что меня просто, как котенка, зашвырнули и закрыли в машине, начала колотить в стекла и кричать, не отводя взгляда от страшных надвигающихся фигур, и двоих своих защитников, вставших спинами к машине, так, чтоб прикрывать друг друга.

Лихорадочно начала искать мобильный, чтоб набрать полицию, уронила его на сиденье, начала шарить, слепо, не отрывая глаз от ужасной сцены на стоянке.

Я была уверена, что сейчас ребят сметут, как спички, а затем раскурочат машину и вытащат меня. Хотя, к тому времени, как это произойдет, мне уже будет без разницы.

Но дальше произошло то, отчего я забыла даже про мобильный.

Нападающие ускорились, бросаясь все скопом на Глеба и Давида.

А они…

Я ожидала увидеть бойню.

В приницпе, ожидания мои оправдались.

Это реально была бойня.

Избиение младенцев.

На Глеба набросились двое, на Давида, справедливо посчитав его более опасным, сразу четверо.

И, если Шатров с нападавшими провозился минуты две, проведя болевой и уронив одного на другого, то Дзагоев просто встряхнулся, сбрасывая с себя налетевших на него бандитов, как огромный медведь сбрасывает охотничьих собак. Здоровенные мужики, которые, впрочем, сильно уступали ему в размерах, разлетелись по стоянке, как игрушечные солдатики, с воплями и матом.

Мне было хорошо видно, а вот слышно плохо. Но и без того картина получалсь полной и страшной. Особенно, когда мои студенты, которым я совсем недавно рассказывала про лирику Маяковского и пресловутое "Облако в штанах" и "Ноктюрн", рассредоточились по стоянке. Добивая нападавших.

Я поняла, что сейчас, возможно, происходит убийство, и, хоть конечно отлегло, когда осознала, что прямая опасность миновала, но косвенная, пролонгированная, но от этого не менее ужасная в своей неотвратимости опасность наказания за содеянное, только приближается, судя по жестоким взглядам и резким добивающим движениям парней.

Я опять закричала, застучала в стекло, рискуя разбить, но ничего не добилась.

Вся драка с последующей подчисткой заняла от силы минут пять, но за это время я успела охрипнуть, ослепнуть от слез и сбить кулаки в кровь.

Когда двери внезапно разблокировались резким щелчком, я не выдержала и зарыдала в голос, набрасываясь на сунувшегося ко мне на заднее сиденье Глеба, лупя его ладонями по лицу и плечам, и бессвязно выкрикивая какие-то нелепые претензии. Короче говоря, истерика и отходняк от стресса во всей красе.

Глеб, не сопротивляясь и позволяя себя бить, только смотрел на меня острым, возбужденным взглядом, лишь иногда уворачиваясь от моей ладони, летящей прямо в лицо, и весело скалясь в ответ на бессвязные оскорбления, которыми я осыпала его и Давида.

Я не заметила, что Дзагоев уже сел за руль, выехал прочь со стоянки, несясь на бешеной скорости в черной осенней ночи, не заметила, что Глеб совсем близко, наоборот, радовалась, что могу до него добраться, побить, высказать все, что думаю о нем и его дружке.

Я задыхалась, крича, что ненавижу их, что как они могли оставить меня, запереть, что надо было просто уезжать, что теперь будет? А друг они убили кого-то, да и сами могли пострадать, или пострадали? Руки в крови все, и ссадины на лицах, и дураки они дикие такие, и как так можно: не думать ни о чем, а если узнают, это же крах всему, это же из спорта выкинут, это же доступ на соревнования закроют, о чем они думали, ввязываясь в драку, и глупые, малолетки, дураки…

И больше ничего не сказала. Глеб прервал мой бессмысленный, бессвязный поток, резко нагнувшись и силой целуя распухшие от слез губы.

Я сразу, вот в ту же секунду, словно ждала и не могла дождаться, обхватила его руками и ногами, вжалась всем телом, будто опасаясь, что исчезнет, что опять кинется вершить какие-то свои мальчишеские подвиги, и отвечая, яростно и отчаянно отвечая на жесткий, подчиняющий поцелуй, безудержным стоном вторя хриплому рычанию, позволяя уложить себя спиной на заднее сиденье, сдирая по пути куртку и футболку, потому что все в ссадинах, и крови, и плечи такие крепкие, и жесткие, и хочется трогать, ощущать, вдыхать…

Машина резко затормозила, задняя дверь распахнулась, Глеб приподнялся, упираясь взглядом в Давида, протянувшего ко мне руки:

— Сюда ее давай, — услышала я сквозь безумие, уже затопившее разум, низкий хищный рык, и через секунду меня уже укладывали на мягкую кожаную куртку, небрежно брошенную прямо на землю. Я застонала, не желая разрывать контакт с Глебом, но и не пришлось, потому что он выскочил следом, добавляя свою куртку к той, что уже лежала, и обрушиваясь на меня с бешеной неотвратимостью, опять целуя, опять утаскивая в бездну безумия, сладкого и порочного. Я не особо соображала, что происходит, в жарком дурмане, не замечая, холода осенней ночи. Потому что мне было жарко. Не просто жарко — горячо! Огненно! Я совсем мало времени пролежала на земле, ровно столько, сколько Давиду потребовалось, чтоб снять штаны и вытащить меня из-под обжигающего тела Глеба. Тот отпустил, переглянулся с другом, осмотрел растрепанную и ошалевшую меня бешеными глазами, позволил сесть к Давиду на колени, и я благодарно вцепилась зубами в крепкую шею, вымещая на нем оставшуюся истерическую злость.

А через секунду изгибаясь до земли, чуть ли не на мостик вставая, когда он резко, без подготовки, насадил меня на свой член. Здоровенный, жесткий, сразу проникший так глубоко, что я закричала от внезапной сладко-дурманящей боли и обхватила ногами мощную талию.

Глеб поднял меня с земли за плечи, зацеловывая шею, прижал к голой груди Давида, прижался сам к спине, раздирая на лоскуты когда-то белое платье. Давид выдохнул, пробормотал что-то на своем тягуче-гортанном языке, и двинулся во мне, выбивая второй за вечер крик. Который тут же заглушил Глеб, повернув мою голову к себе и впившись в истерзанные губы горячечным поцелуем.

Я завела руки назад, уцепившись за его немного отросшие волосы на затылке, до боли впиваясь ногтями, передавая таким образом малую толику того возбуждения и боли, что владели сейчас мной. Делясь своими эмоциями. И все равно этого было недостаточно! Потому что Давид, уже сорвавшись, задвигался так резко, жестко и сильно, что, если б не Глеб сзади, я бы точно упала, и попыталась бы избежать этого, исключительно инстинктивно, как жертва пытается избежать своего палача.

Но Глеб, словно стена монолитная, держал меня за плечи, перехватывал под грудь, скользя пальцами по напрягшимся соскам, пощипывая их и безостановочно что-то утешительно хрипя мне на ухо, я не могла разобрать фраз, только отрывочные слова:

— Девочка, вот так, вот так, хорошая такая, потерпи, вот так, хорошо же, да? Такая ты умничка, сладкая малышка, не кричи только сильно, а то мы на улице, помешают, а нельзя, мы же с Давой поубиваем всех, не кричи, сладкая такая, моя, наша…

Давид, не останавливаясь и не жалея, вбивался в меня своим огромным членом, пальцы жесткие на бедрах удерживали в нужном ему положении, причиняли боль, шепот Глеба, его грубые, но умелые ласки, его быстрые поцелуи и укусы — все это сводило с ума, окончательно лишало рассудка, оставляя только лишь первичное, животное, дикое. Принуждая хотеть большего, несмотря на уже полнейшую пресыщенность происходящего.