—   Может, и есть в тебе материнский норов с дедовской приправой, но знаешь, Дусь, оно не лишнее и жить не мешает. Я не люблю покладистых и послушных телух. С ними тошно, как в ржавом болоте, жизни не чувствуешь. Будь какая есть.

  —   Да? Значит, не устал еще? Слава Богу! А то сегодня мне уже звонили из города. Просят принять здравпункт. Прежний клуб под него пойдет. Набирай бригаду и уложитесь в месяц, ни одним днем больше не дам. Слышишь, Федя?

  —   Я только вчера с мужиками коровник закончил, дай передых! Ну не железный.

  —   Тогда завтра в город смотаешься, детям продукты отвезешь, чтоб внуки не худели и не забывали деревню!

  —   Ладно, так и быть, отвезу! — назвал Евдокию именем ее матери. И вспомнил:

  —   А ведь и мне от нее перепало на каленые. И хотя давно то приключилось, до сих пор помню. Уж так нас Прасковья прихватила всех, аж и теперь вспомнить совестно,— крутнул головой Федор и заговорил помолодевшим голосом, словно в натуре вернулся в прошлое:

  —   Велела нам Прасковья дальнее поле вспахать, там клин гектаров на восемнадцать. Последним он оставался, под картоху решили его пустить. Вот и приказала председательша то поле к утру вспахать и размаркеровать. Мы с Глебом пообещали ей справиться, завели трактора, а тут Сашка подбегает, его в армию забрили, зовет нас на проводы. Ну, как откажешь, все ж друг, сколько лет вместе озоровали. Завели мы с Глебом тракторы за коровники, заглушили их, а сами на проводы. Думали, с часок побыть и уйти на работу. Но куда там? Выпили по стакану самогонки, на душе тепло и весело, про поле и картоху думать позабыли. К утру, уж и сами не знаем, как очутились с Глебом за домом, лежим, что два полудурка, головы не поднимая, ноги по сторонам раскорячили, сопли и слюни распустили. Уж напились на проводах знатно, лучше некуда. Рядом со мной начатая бутылка самогонки валяется. Целиком не смогли одолеть. Это как надо было ужраться? Короче, проснулись, когда солнце в рожи засветило, да и то не сами по себе, а оттого, что кто-то по задницам хворостиной хлещет, да так больно. Я вскочил, вылупив глаза. Спросонок ни хрена не пойму, кто и за что меня лупит? Глядь, Прасковья! Мигом про поле вспомнил. А у председательши лицо белое, глаза навыкат, в руках уже не хворостина, целый дрын. И прет на меня трактором. Как она нас бранила, повторить не могу, совестно. Даю слово, за всю жизнь никто так не ругал. Деревенские этих слов не знали. Мне и смешно, и горько, и больно стало. А в основном, совестно, ведь вот до чего довели бабу! Она, как поняли, уже побывала на том поле, увидела, что оно не готово, и нашла нас. Может, и не озлилась бы эдак, но тут старики сказали ей, что ни сегодня, так завтра проливные дожди грянут и затянется непогодь недели на две. Ну, а пока земля не подсохнет, в поле на тракторе не влезешь. Это еще с неделю ждать. А мы косые валяемся. Ну и отметелила нас Прасковья, небо с овчинку показалось. Мы мигом к тракторам бросились, тут же завели и скорей из деревни, покуда председательша не догнала. Уже и проститься с Сашкой некогда стало. На деревню не оглянулись. Враз пахать взялись. Про больные головы забыли. Не до них, Прасковья хоть больные иль здоровые с резьбы свернула бы шутя. А главное, перед людями было совестно, как последних алкашей отмудохала нас баба перед всеми деревенскими.

  —   Помешали вам дожди? — перебила Петровна Федю.

  —   Не-е, Бог сжалился. К вечеру мы и вспахали и размаркеровали клин, а к утру отсадили картоху. Все сами справили. Господь пожалел, дал нам погоду на тот день. Пожалела и судьба. Иначе сжила б со свету нас обоих твоя Прасковья. А через день и впрямь дожди зарядили. Да какие! Стеной лило. Но мы успели. Зато задницы и бока у нас с Глебом еще долго болели. И колхозники подначивали обоих, мол, как вам устроила пробежку Прасковья? Видели, как вы мчались к тракторам, ноги в задницы влипали, а председательша по пяткам колотила! Так-то проучила баба! Головы чуть не сорвала. А как ругала обоих! Пожелала через уши просираться, назвала недоносками облезлой сучки, выблевками старой овцы! Короче, мы на гулянья до самой зимы не ходили, пока не позабылись Сашкины проводы. А на другой год нас с Глебом призвали в армию. Мы с ним решили не возвращаться в колхоз. Но... Прасковья сама пришла на наши проводы. И сказала, что мы очень хорошие и она будет ждать, когда вернемся со службы. И вернулись, куда деваться, у обоих родители уже пожилыми стали, надо было помогать,— вздохнул Федор.

  —   Мамка была отходчивой, быстро забывала обиды. Я, как и она, тоже вспыльчивая, но зла долго не держу в сердце.

  —   Неправда, невесткины промахи никак с себя не выкинешь,— напомнил мужик.

  —   Да будет тебе ворчать,— отвернулась Евдокия. И оглянулась на открывшуюся дверь, в ней уборщица, запыхавшаяся старуха из правления колхоза:

  —   Петровна! Только что твой Колька звонил.

  —   Чего? Он совсем недавно от меня уехал.

  —   Вот и лопотал, мол, домой вернулся, а там полный лазарет. Димка с температурой в сорок и Катька в крови по глотку тонет.

  —   Не сказал отчего это она? — выскочила Евдокия во двор и побежала в контору к телефону.

  —   Коля! Ты звонил?

  —   Мамка, скорей приедь! Мои помирают, оба! Димка горит от температуры, Катька еле дышит. Умоляю!

  —   Вызывай неотложку, не медли. Я еду! — вернулась домой бегом и, наспех одевшись, помчалась к автобусу, прихватив с собою чемодан с инструментом и лекарства. На ходу бросила Феде:

— Ты уж присмотри здесь за всем!

   —...Мамка! В «скорую» час назад позвонил, их до сих пор нет! — пожаловался испуганный Колька. Евдокия мыла руки, слушала сына:

   —  Я сам не знаю что с ними? Приехал от тебя, заглянул в спальню, они на одной койке помирают. Не знаю в чем дело, какая чума напала, враз оба слегли,— дрожал голос сына.

   Евдокия вошла в спальню. Димка лежал в кровати, сбросив с себя одеяло. Весь мокрый, потный, он тихо стонал. Катька бледная прижалась спиной к стене, губы бабы пересохли, посинели.

  Евдокия, едва осмотрев, поняла, в чем дело. У Катьки выкидыш. Она, как призналась, не знала, что беременна. Сорвалась на работе. В конце смены почувствовала себя плохо. Ее отпустили домой. Пока забрала сына из яслей, боль стала невыносимой. Еле дошла до дома. Сил уже ни на что не хватило. Почувствовала, как из нее хлещет кровь. Увидела, что и Димке плохо. Он по пути домой плакал. Замерила температуру — сорок...

   —  Колька, давай сюда! — развела марганцовку, достала угольные таблетки, взялась за внука, промыла кишечник, сделала клизму, положила внука в кроватку. Тот начал успокаиваться, а Евдокия уже сделала невестке кровоостанавливающий укол и пропальцевала живот. Качала головой, лоб женщины покрыла испарина.

  —   Послушай, Катя, беременность уже немалая. Сохранить ребенка не получится. Плодный пузырь порван, значит, воды отошли. Нужна стимуляция. Чтоб скорее вышел плод. Иначе неведомо, сколько мучиться будешь.

  —   А сохранить ребенка можно? — едва слышно спросила баба.

   —  Я бы с радостью! Но без плодного пузыря он не жилец! — сделала стимулирующий укол и увидели, как Колька ввел в квартиру врачей.

  —   Вот так жди вас! Почти два часа ехали на вылов! За это время и невестка, и внук умереть могли!

  —   Мы не понимаем, зачем нас вызвали, если вы здесь? Что нам тут делать? — узнала Петровну недавняя выпускница мединститута и фельдшер из поликлиники.

  Пока они осмотрели Димку, согласившись с Евдокией, что мальчонка отравился в яслях чем-то недоброкачественным, за спиной у них пронзительно закричала Катька. У нее вышел плод. С болями и муками освободилась женщина от неожиданного дитя.

   —  Девочка была, внучка! Эх-х, Катька, как же не сберегла человечка? — сорвался запоздалый упрек. Заметила, как посерело лицо сына, стоявшего у стены возле кроватки Димки.

   —  Не знала, даже не почувствовала, да и не прислушивалась к себе. Все бабы на работе говорят, пока кормишь грудью, не забеременеешь,— ответила невестка.

  —   Как видишь, у всех по-разному!

  —   Ну, ладно, мы пойдем! Вы и без нас справитесь! — заторопились к двери медики с «неотложки».

     Смотрите, коллеги, не опаздывайте на вызовы! В случае беды вас тоже не пощадят, помните О том!—сказала Евдокия.

     А нам терять нечего! С такою зарплатой скоро некому станет выезжать на вызов. В поликлинике уже сейчас некому вести приемы и обслуживать больных. Мы за свою работу не держимся! — вышли в дверь, смеясь.

     Да! Мало платят. Государство не ценит медиков. Это верно. Но только мое поколение работало не ради денег. Мы думали о людях — сказала Петровна.

   —  Вот вас и выкинули! Не посчитались с опытом и убеждениями. А мы не хотим гнуть шею на халяву. Так кто из нас прав? — закрыли за собою дверь медики и с хохотом опустились во двор.

  Евдокия как-то сразу поникла. Она не видела отъехавшей «неотложки», но чувствовала, как осуждают и смеются над нею молодые медики.

   —  Вот тебе и коллеги! Вроде одно дело у нас, а отношение разное! Покажи им деньги, будут спасать человека, если опыта и ума хватит. А не будет денег, умирающего перешагнут спокойно. Может и не все, но вот эти точно! И ночью станут спать спокойно. Их сердце не заболит, не потревожит покой. Все потому, что меж нами давно пролегла пропасть. Над нею лишь прежняя вывеска осталась. Только вот люди другие, иное поколение! — думает Петровна, глядя на Димку:

  —   Кем же ты будешь, малыш? — улыбается внуку Евдокия. Тот, кряхтя, грызет игрушку. Скоро у него появятся зубы. Женщина замеряет температуру, она резко пошла на спад. Евдокия положила Катьке на живот пузырь со льдом.

   —  А если б знала о беременности моей, что посоветовала б: рожать иль сделать аборт? — спросила невестка.

   Петровна присела на край кровати, глянула в глаза женщине: