Врач присел на стул, стоявший рядом с моей кроватью, и начал долгий монолог, перемежающийся сложными медицинскими терминами.

– У вас одна из самых сложных травм центральной нервной системы. Частично разорван спинной мозг в районе пятого позвонка. Здесь, в этом центре, мы стараемся вернуть пациентов к жизни посредством физиотерапии, голосовой и occupational терапии.

– Что такое оккьюпейшенл терапия? – перебила я доктора.

– Это терапия, направленная на то, чтобы научить вас навыкам повседневной жизни в вашем новом положении. Заново научить вас элементарным действиям по обслуживанию своего тела, – важно ответил он мне. – Уровень вашей травмы не позволяет нервам проносить сигнал ниже пятого позвонка. Именно поэтому на данной стадии у вас не двигается ничего ниже уровня шеи.

– Какие у нее шансы? – спросил Пол.

Ни один американский врач никогда конкретно не назовет прогнозы, боясь потом быть обвиненным в несоответствующих обещаниях, поэтому врач ответил:

– Я бы очень хотел дать вам благоприятные прогнозы, но, к сожалению, вряд ли вы когда-нибудь сможете шевелиться, поэтому, – быстро продолжил он, – в этом центре мы сделаем все необходимое, чтобы научить вас приспособиться к новой жизни.


– Get the fuck out of my room! Убирайся из моей комнаты! – вдруг закричала Вета. Эта реакция была непредсказуема ни для кого, включая меня саму. – Раз у вас здесь такой замечательный центр, у вас должны быть для меня прогнозы получше! – в гневе и вспышке слепой ярости орала я на врача.

Пол, все еще в шоке от моей реакции, о возможности которой он не имел даже понятия, собственно, так же как и я, с выпученными глазами важно задал мне вопрос:

– Что это вообще такое было?

– Это ты о чем? – спрашиваю я, плача.

– Что это за реакция такая? Контролируй себя! Он же врач.

– Мне не понравилось, что он назвал меня овощем, и что я никогда не буду шевелиться, – всхлипнула я.

– Тебе надо научиться принимать вещи такими, какие они есть, – начал поучать меня Пол.

– Я не собираюсь принимать вещи такими, какие они есть! Не только шевелиться – я и ходить буду. Если ты в меня не веришь – вали отсюда немедленно! – истерично кричала я голосом Веты.

– Что с тобой? Это не ты. У тебя нервный срыв.

Пол такого не ожидал от Лизы.

– Ты с ума сошла! Посмотри на себя. Я столько для тебя сделал! В чем виноват этот врач? В чем виноват я?

– Ах так? В чем ТЫ виноват? – с ударением на «ты» сказала я. – Убирайся отсюда! Пойди и подумай, в чем ты виноват, motherfucker! Ты должен был меня забрать! Открывай телефон и покажи мне на емэйле подтверждение бронирования отеля в ту субботу. Немедленно! – Вету невозможно было остановить.

– Пока ты не успокоишься, я ничего тебе не покажу. Приведи себя в порядок, у тебя нервный срыв. Ты отыгрываешься на мне точно также, как твоя мать срывает злость на всех вокруг! – никакой жалости, никакого сострадания в глазах у Пола не наблюдалось. – Полежи и подумай. А я пошел. У меня дела.

Пол с выражением уязвленного достоинства на лице, хлопнув дверью, покинул меня.

Я проплакала три часа. Мои слезы надоели всем, и мне самой, и моей соседке по палате, женщине лет семидесяти. Это была довольно мерзкая особа, из тех американок старой закалки, такая домохозяйка Трумэнской эры с начесом на голове, мелкими мышиными чертами лица и слащавыми речами.


Мышка начала меня успокаивать: «Honey40, тебе бы быть повежливее. Есть как есть. Признай, что все теперь изменилось. Будь рада, что ты попала сюда, и что у тебя такой замечательный man41».

После этого я плакала еще час. Мне было жалко себя. Слезы просто тихо текли по моим щекам, и я не могла их вытереть. Я не могла высморкать нос, который был забит соплями от плача. Все текло по лицу, по подбородку, я задыхалась из-за распухшего забитого носа. «Боже, какой ужас», – думала я.

– Что мне теперь делать? – спросила Лиза.

– Все будет хорошо. Не верь ни единому слову этой суки – отозвалась Вета. – Ты все сможешь. Мы всегда побеждали. Вспомни, какая ты на самом деле. Ты что, забыла?


Мне больше нравились настроение и железная твердость Веты, нежели слабая, вечно в себе сомневающаяся Лиза.


До конца августа, полных 90 дней, я пробыла в этом центре. Каждый день со мной занимались по 4 часа. У меня был главный физиотерапевт Патрик, в обязанности которого входила моя моторика. Келли, мой occupational therapist, должна была научить меня новым бытовым навыкам. Терапевт речи и голоса, уже не помню ее имени, очень неприятная особа и психолог, молодой рыжеволосый парень, которого звали Киф.

День начинался в шесть утра. Приходила нянечка ночной смены, каждый день другая, которая должна была подготовить меня к «рабочему дню». Мокрыми салфетками она вытирала все мое тело, поднимая руки, раздвигая ноги и переворачивая меня с боку на бок, проверяя при этом, не появились ли за ночь пролежни. «Ну и работка, – думаю я себе, – ладно, худая и молодая, это еще цветочки. А эти толстые люди, как она вообще может поднять их ноги, которые весят как все мое тело. И все это за 11 долларов в час! Не мудрено, что некоторые из них не выглядят счастливыми…»

Потом нянечка, высушив и присыпав все мое тело тальковой пудрой, начинала меня одевать. Некоторые делали это с заботой, а другие – лишь бы побыстрее отделаться. Мягкость и грубость чередовались день ото дня, оставляя у меня в душе рубцы то обиды, то благодарности. Как голодная собачка смотрит в глаза хозяину, надеясь на кусочек ласки, я чувствовала себя абсолютно беспомощной. Но даже собака может убежать от хозяина. А я не могла пошевелиться, я была в полной власти этих совершенно чужих и незнакомых мне людей.

Первую неделю терапевты занимались со мной в кровати, мучая меня своими нескончаемыми вопросами.

Патрик колол меня чем-то, проверяя рефлекторные реакции глубоких мышц. Потом тер чем-то мягким, проверяя нервные окончания кожи, сгибал и разгибал колени. Проверял, чувствую ли я, где находится в пространстве моя нога, понимаю ли, согнуто или выпрямлено колено, повернута стопа влево или вправо. Нескончаемые вопросы. Ничего я не чувствовала. Полный ноль.

Доктор-гинеколог зашла и начала всовывать мне пальцы во все дырки… проверить что я чувствую. От этого, очевидно, зависел план моего опорожнения. Это было первое ощущение, которое я даже сначала не заметила, настолько естественным оно было. «Ой!» – вскрикнула я от неожиданности.

– Вы чувствуете мои пальцы? – спросила она.

– Да, ой! – опять вскрикнула я.

– Это очень хороший знак, очень!

Мне стало легче…

– Хороший знак – это хорошо, – сказала Вета.


Келли делала тоже самое, только с моими руками. Важно записывая все в журнал, измеряя различными приборами, линейками и транспортирами.

Речевой терапевт, крайне неприятная молодая женщина лет тридцати, холодная и равнодушная, заставляла меня читать вслух, что я очень не люблю еще с детства, предпочитая читать про себя. Дуть в какие-то трубочки, чтобы заставить мои легкие опять работать в полную силу. Требовала держать звук «А» как можно дольше, замеряя секунды на своих крутых Apple Watch42, которые она неустанно демонстрировала передо мной. Она важно жестикулировала левой рукой, намного чаще, чем правой, хотя она была правша. Непонятно, что она показывала – часы или огромный бриллиант на своем безымянном пальце. Может быть, поэтому она мне и была неприятна. Может быть, я завидовала этому кольцу. И вообще. Почему такой мерзкой особе кто-то сделал предложение. А мне нет.


В начале второй недели нянечка пришла меня одевать и сказала: «Сегодня мы тебя пересаживаем в кресло, у тебя начинается терапия в лаборатории». Она принесла с собой какой-то ярко-синий кусок плотной материи, напоминающей парашютную ткань. И, закончив с моим гардеробом, повернула меня на бок, подсунув эту ткань под мою спину. Важно обошла кровать, небрежно повторив весь процесс, достала эту ткань с другой стороны.

На потолке висел какой-то моторчик с рельсами через всю палату, на который я смотрела уже неделю, не имея представления, для чего он тут висит. Нянечка при помощи какого-то пульта завела этот моторчик и, двигая на рельсах по потолку, привела его к центру моей кровати. С жужжанием моторчик начал опускаться, я увидела, что на нем были 4 крючка. Она зацепила углы концов этой синей ткани крючками моторчика и начала поднимать меня вверх.


Машинка натягивала ткань вверх, поднимая меня вместе с ней. Мои колени прижались к груди, стопы и руки торчат наружу и я вишу в этой синей безобразной ткани, как в коконе. Ужасное ощущение беспомощности и унижения пронзило меня насквозь.


«Как тощий плод, до времени созрелый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,

Висит между кустов пришлец осиротелый

И час их красоты – его паденья час…»


– звенело в ушах стихотворение Лермонтова, которое еще в школе оставило у меня привкус отвращения, гадливости, смешанной с непониманием, какой-то намек на несовершенство человечества.


Машинка по рельсам медленно направилась в сторону инвалидного кресла, которое вчера вечером привез какой-то симпатичный парень из техобслуживания. Я смотрела на это кресло всю ночь. Противоречивые чувства, вроде оно дает какую-то свободу – свободу передвижения и возможность вылезти за пределы этой осточертевшей мне палаты. С другой стороны – это инвалидное кресло. «Инвалид!» – гремело у меня в ушах. Я не хочу быть инвалидом!

Потом также медленно, с жужжащим звуком нянечка опустила меня в него и отстегнула концы синего парашюта. Я не покидала эту палату уже восемь дней и была рада посмотреть по сторонам, когда она везла меня по коридору.

Красивая больница. Все такое яркое. Лощеное, чистое, очень хорошего качества. Спасибо страховке. В открытых дверях других палат, мимо которых мы проезжали, были такие же несчастные люди, как и я. Бездвижно лежали в кроватях и смотрели в потолок. Я прекрасно знала, что они сейчас чувствуют. Они просто считают точки на подвесном потолке. На моем потолке был один миллион четыреста восемьдесят пять тысяч шестьсот шестьдесят точек.