И тут Пол поменял тактику. «Ты конченая тварь! Почему молчишь, что, обосралась? Знаешь что, сука, не буду я уходить из жизни! Я слишком для тебя хорош! Теперь ты будешь жить как сраный овощ в инвалидном кресле. А Я найду другую, моложе и красивее тебя, которая сможет наконец-то родить мне дочку. Ты сука и наркоманка! Только под наркотой проявилось твое настоящее лицо! Ты не выдержала моего испытания».

– Какой наркотой? О чем ты говоришь? Я никогда в жизни не пробовала наркотики! ― не удержавшись, крикнула я в трубку.

– Да? А как же все эти дринки на яхте и в Дании? Ты, дура, поверила? Ты что, думаешь, у тебя галлюцинации от водки? ― он начал истерично хохотать в трубку. ― Я трахал Викторию в той ванной почти час!»

Я отключила звонок и осталась на проводе с 911.

– Вы все услышали? У вас все записано?

– Да, мисс Джордж, полицейская машина уже выехала. Я сообщу вам, как только они приедут. Оставайтесь со мной на связи, не вешайте трубку.

– Что произойдет дальше? ― спрашиваю я взволнованным голосом.

Она мне отвечает, что расшифровка записи уже послана патрулю, он будет арестован за угрозу психологического насилия над несовершеннолетними, а также, если хотите, за ущерб, нанесенный вашему дому. Потом она меня спрашивает:

– Поясните по поводу наркотиков. Если хотите ― мне или объясните в участке.

– Я не имею о наркотиках никакого вообще представления.

– Принуждение к приему наркотиков и вовлечение в наркоманию это еще одна уголовная статья. Class 2 Felony. Уголовное преступление второго класса, наказуемое тюремным заключением на срок не менее трех лет и не более семи лет, а также штрафами до 25 000 долларов. У вас есть полное право заявить на него в полицию. Доказательства у нас есть.

Она сообщила мне, что патруль прибыл к моему дому, пожелала мне удачи и разъединилась. Эта женщина за пятнадцать минут узнала и записала всю мою историю.

Испуганные дети отчитались мне, что Пола забрали в наручниках. Если ему нужно будет забрать какие-то вещи, он может приехать только в присутствии полиции.

Та же самая песня. Только в этот раз мне абсолютно не хотелось никаких прощальных взглядов.

Я заблокировала его без жалости и сожаления.

Я наконец-то выбрала себя.


С помощью моего психолога Кифа медленными темпами я отпустила эту потерянную беременность, о которой Полу даже сообщать не считала нужным. Как кричит Вета у меня в голове: «Пошел он на… Если бы у тебя был с ним ребенок, ты бы с ним страдала еще восемнадцать лет. И что ты думаешь, этот рабочий класс платил бы тебе алименты? Как и его бывшая жена, ты бы судилась с этим мелочным дерьмом за каждую копейку!» Даже спокойная и эмпатичная взрослая Лиза соглашалась с Ветой: «Да, какому ребенку нужна мать-инвалид? Хорошо, что все так вышло».

Киф и китайский доктор подсадили меня на какие-то таблетки. Или я действительно успокоилась, или таблетки успокоили меня. Я полностью заблокировала Пола после последнего сообщения и до конца августа с помощью таблеток, вина, сигарет и Джеймса чувствовала себя более-менее спокойно.


В то время у меня началась в голове другая война. Точно также, как я донесла до моего доктора свое недовольство, к концу августа это недовольство вышло за пределы палаты. Часто наблюдая, как персонал больницы относится к лежачим инвалидам ― игнорирует их сигналы, иногда даже крики о помощи из палат, отпускает унизительные шутки ― Вета взбунтовалась против такого положения дел.


В начале августа, когда у меня давно уже была другая соседка по палате, молодая женщина с красивым именем Амелия, ей неожиданно сообщили, что ее выписывают. «Как вы можете меня выписать? ― плакала она, ― я вот уже почти-почти могу встать». Ее повреждения были гораздо менее серьезные, чем мои, плюс черепно-мозговая травма. Ей сбрили волосы во время операции, но она все равно была очень красивая. И, казалось, что еще один день или неделя интенсивной терапии ей могут очень здорово помочь. Это было очевидно всем, включая самих терапевтов. В ответ на свои слезы она получила короткий и холодный ответ: «Ваша страховая компания отказалась оплачивать». Они ожидали большего прогресса за эти три недели, а когда прогресса нет, а это называется flat out, то есть человеку терапия не помогает, его выписывают.


Меня взяло бешенство. Это была, конечно, Вета. «Ах так? ― сказала я. ― Сообщите совету директоров больницы и в страховую компанию Амелии, что я отказываюсь есть. Я объявляю голодную забастовку». В знак солидарности с моей соседкой я выбрила себе виски, чтобы ей одной не было обидно быть полулысой. Слух обо мне разнесся на весь город. В больницу приехал 5 канал Чикаго Ньюз брать у меня интервью. В ту неделю, я помню, врачи, медсестры и другой персонал больницы вели себя как ангелы. Пациенты наконец-то почувствовали, что значит забота без пренебрежения. Джеймс меня в этом поддерживал. Конечно, мы все равно пили вино по вечерам, и он тайком подкармливал меня в парке чипсами и сыром. Мы произвели революцию. Амелию оставили еще на две недели. Она старалась изо всех сил. Она действительно очень старалась. Через две недели Амелия с помощью своего мужа вышла из госпиталя. Пешком! Ей было сложно, но она это сделала. Она начала ходить.


Меня выписали в конце августа. За три месяца тренировки у меня постепенно начали двигаться руки и верхняя часть тела, лопатки и плечи. Слабо, но все же. Пальцы на левой руке были неподвижны, а на правой медленно оживали. Главное, что ко мне вернулось ощущение моего тела. Я начала чувствовать свое тело! Прикосновения, уколы, царапанье, растяжение мышц… Это была огромная радость. Счастье переполняло меня. Но с этим пришла и бесконечная боль. Что лучше ― как мой друг Джеймс, не иметь боли и не чувствовать свое тело, или все же чувствовать тело, но испытывать при этом постоянную неврологическую боль? Сложный выбор.


Человек, который не чувствует своего тела, не чувствует никакой боли ― не только во внешних органах, но и во внутренних, боли и спазмы живота, например. Но и оргазмы становятся давно забытым прошлым. Ты не чувствуешь ничего. Вообще.

Все же я лучше выберу боль и чувство своего тела.


У одной моей хорошей подруги был в то время диагностирован рак груди. Но все равно тем летом, в перерывах между химиотерапией, она, как и Джейн, приезжала ко мне чаще, чем моя мать. Мне больно и обидно вспоминать, и хочется иногда спросить ее: какого черта тогда, давно, в Минске мы с бабушкой ездили к ней в больницу каждый божий день, и в дождь, и в слякоть, в переполненном вонючем автобусе? Привозили всякие вкусности, когда она лежала там со сломанной лодыжкой. Зачем ты приезжаешь ко мне в госпиталь и хвастаешься своей новенькой машиной?


Хотя Глория по две недели и лежала пластом после химпроцедур, она находила в себе силы проведать меня. У нас с ней всегда была какая-то особая близость, дающая мне ощущение отношений дочки-матери. Мы долгими часами сидели в парке. Наслаждались обществом друг друга, болтали, курили, и однажды я у нее спросила:

– Что бы ты выбрала, быть в кресле или болеть раком?

Она задумалась.

– Я бы предпочла рак. Ты знаешь, зато я могу двигаться и продолжать полноценную жизнь. Если что, пускай лучше отрежут сиськи, ― сказала она. ― Это можно прикрыть одеждой или вставить импланты. Она никогда не унывала. Замечательная, добрая литовка, имеющая много друзей, которую все любят. Я тоже очень люблю Глорию.

У многих людей есть физические проблемы, просто они не так очевидны, как у человека в инвалидном кресле. Главное ― не падать духом.

Слава богу, для Глории все закончилось хорошо.

Но давайте подумаем. Если бы человеку, больному раком, объявили, что ему осталось жить 12 месяцев, предложили вместо этого жить в инвалидном кресле еще 50 лет ― что бы он выбрал? Что бы выбрали вы?

В этом мире все относительно. Человек привыкает ко всему. Теперь мне предстояло привыкнуть к этому. Я бы выбрала 50 лет в кресле. А вы?

*

К тому времени Глория была новой хозяйкой массажного салона моей матери. У нее все еще работали мои бывшие коллеги и пара новых девочек. До аварии я часто там бывала, просто останавливаясь поболтать и навестить моих подруг. Все меня там прекрасно знали и, наверное, немного завидовали тому, что я смогла выйти на другой уровень. Особенно новенькие, недавно приехавшие в Штаты. Им, видимо, казалось, что это все упало на меня с неба.

Однажды в парке, еще в июне, Глория как бы невзначай спросила меня:

– Как часто к тебе приезжает Пол?

– Зависит от того, насколько он занят. Но не так часто, как раньше. Почему ты спрашиваешь?

– Он что-то стал часто захаживать к нам на массаж, – ответила Глория. – У него, наверное, тоже огромный стресс.

Она мне как мать. Я почувствовала, что здесь что-то не то. Но, скорее всего, ее доброе сердце не хотело меня окончательно добивать.

– А кто ему делает массаж? – спросила я.

– Это моя новенькая девочка, Галина. Ты ее помнишь? Вы с ней как-то болтали на одном из наших застолий.

– Нет, не помню абсолютно, – говорю я.

– Ну как же не помнишь? Она тебе рассказывала, что у нее одновременно было два парня. Помнишь, тебе понравился один, такой молодой, адвокат вроде бы. Ее замуж все никак никто не брал, а документы были нужны срочно, помнишь? Про депортацию тебе рассказывала, боялась очень.

Я что-то такое смутно припоминала.

– А как ее фамилия? – спросила я. – Давай посмотрим в фейсбуке. Может, по фотографии вспомню.

– Ворак, – сказала она.

Тааак… Залазим в телефон. Посмотрим. Halyna Vorak. Смотрю на фотографию.

– Да, что-то вроде припоминаю, – говорю я.

– Ну вот, – говорит Глория, – он к ней ходит на массажи. Пускай ходит, расслабляется. Она нормальная девочка. Хохлушка, скромная такая, трудолюбивая.

На этом мы закончили тот разговор. Глория обещала приехать на следующей неделе с моими любимыми цеппелинами.