— Ужасная гадость, — с ужимками комментирует Джинни. Она бог весть по какой причине, разговаривает с английским акцентом, что у нее плохо получается.

Марго бросает ей взгляд-предупреждение. Предполагается, что они понимают друг дружку без слов практически с детского сада, но тут система условных знаков дает сбой. Джинни не понимает (или не желает понимать), что происходит, и продолжает:

— Где ты взяла эту кислятину? В забегаловке за углом?

Марго, без сомнения, спасла бы положение, но вмешивается Крейг. Он хватает бутылку за горлышко, изучает этикетку и фыркает:

— Разлито в Пенсильвании. Ясно. Филадельфия известна всему миру своими виноградниками! — Крейг зычно хохочет, весьма довольный своей шуткой, да и всем прочим. Ему удалось показать, как здорово он разбирается в виноделии, а стало быть, во всех удовольствиях красивой жизни. — Да-да, не смейтесь, — говорит он в ожидании по меньшей мере бури веселья.

Энди умоляюще смотрит на меня. «Пускай его», — словно говорит он. Подобно матери и сестре он избегает любых явных конфликтов. С точки зрения здравого смысла мне надо последовать их примеру. В глубине души я знаю, что никто и не думал меня оскорбить. Простодушные Крейг и Джинни понятия не имеют, что это я принесла вино. Все сказанное не более чем дружеское подначивание, которое неизменно присутствует в любой компании.

Однако шутка исходит от Крейга и Джинни. А я не люблю Крейга и Джинни, так же как и они меня. Мало того, я желала бы очутиться где угодно, лишь бы не за одним столом с этими надутыми болванами, да еще в Атланте — своем новом доме… К черту, я не собираюсь сдерживатьсн

— Питсбург, — тихо говорю я.

— Питсбург? — переспрашивает Крейг, сбитый с толку.

— Питсбург, а не Филадельфия — центр виноделия, по твоему выражению. — Я делаю красноречивую гримасу. — Это мерло из Питсбурга.

Крейг понятия не имеет, откуда я родом, а узнавать специально ему и в голову не пришло. Поэтому он только хлопает глазами, а Марго с Уэббом переглядываются.

— Я из Питсбурга, — извиняющимся тоном говорю я, вот и принесла это вино. — Перевожу взгляд на Джинни и легким жестом повожу бокалом в ее сторону. — Так что извините, если у него букет не очень… Вам не по вкусу.

Крейг заметно скисает, Джинни начинает путано объяснять, что она вовсе не это имела в виду, Марго нервно хихикает, Уэбб торопливо начинает новую тему, а Энди не делает ничего. Я подношу бокал к губам и делаю большущий глоток дешевого вина из Питсбурга.



Глава 24

Всю дорогу домой я жду, что Энди начнет меня утешать — по крайней мере, попытается обсудить эпизод с мерло. Мы бы вдоволь посмеялись над этой парочкой — над тем, какой Крейг самоуверенный и как мало на самом деле у него оснований гордиться собой; какую чушь несет Джинни; какую невыносимо скучную, карикатурную пару снобов они собой представляют.

Однако Энди, против ожиданий, не упоминает о злосчастном вине. Он вообще почти ничего не говорит, да и держится как-то странно — отстраненно, почти враждебно.

Уж не сердится ли он на меня за то, что я затеяла ссору на званом ужине (как здесь говорят, «барбекю») его сестры? Мне ужасно хочется прямо спросить его об этом, но, пожалуй, если я так сделаю, это будет слишком смахивать на попытку оправдаться. А я абсолютно ни в чем не виновата.

Поэтому я упрямо обхожу больную тему и вместо этого поддерживаю ни к чему не обязывающий разговор.

— Замечательное было филе-миньон, ты не находишь?

— Да, очень вкусно, — сухо соглашается он и кивает какому-то знакомому, который трусцой пробегает мимо в светоотражающем спортивном костюме.

— Да, в такой светофор не врежешься, даже сослепу, — шучу я.

Энди игнорирует мою натужную остроту.

— Кукурузный салат тоже был очень хороший, — серьезно замечает он.

— Угу. Да. Я обязательно возьму у Марго рецепт… — Голос меня не слушается, из-за чего все звучит неестественно.

Энди бросает на меня взгляд, который я не могу с уверенностью расшифровать — угрюмый и испуганный одновременно. Потом выпускает мою руку, достает ключи и шагает, опережая меня, к центральному входу. Муж отпирает дверь и пропускает меня вперед. Он так делает все время, но сегодня у него это получается чересчур официально, почти враждебно.

— Спасибо, — говорю я. Мне ужасно не по себе в такой ситуации — мы, близкие, нежно любящие друг друга люди, затаили зло.

Энди огибает меня, как будто я пара забытых в холле старых кроссовок, и направляется в спальню.

Я неохотно плетусь следом, смотрю, как он начинает раздеваться. Как бы сгладить все? Не хочется начинать первой.

— Уже ложишься? — спрашиваю я, взглянув на каминные часы.

— Да, — отвечает он. — Устал ужасно.

— Но ведь еще только десять! Может, телевизор посмотрим?

Он отрицательно качает головой:

— У меня была тяжелая неделя.

Потом Энди на секунду застывает, будто забыв, что собирался сделать, и достает из верхнего ящика комода свою любимую пижаму — из египетского хлопка. Удивленно смотрит на нее:

— Ты что, погладила?

Я скромно киваю. Вчера полвечера угрохала на пижаму, которая никак не хотела разглаживаться. Как настоящая мученица, я гладила с крахмалом, отпариванием и бесконечными вздохами.

— Не стоило беспокоиться, — мрачно говорит Энди, расстегивая рубашку и избегая встречаться со мной глазами.

— Но мне хотелось, — возражаю я. Смотрю, какая у него красивая шея. Он упорно занимается пуговицами. Теперь будет думать, что мне больше нечего делать в Атланте, только гладить.

— Это вовсе не обязательно, — настаивает он. — Мне морщинки не мешают.

— На одежде или у меня на лице? — игриво вопрошаю я. Надо во что бы то ни стало разбить лед, а уж потом сцепиться с ним в полную силу.

— Ни на одежде, ни на лице, — скованно произносит муж.

— Хорошо, — ерничаю я, — а то ботокс не для меня, знаешь ли.

— Да-да, — кивает Энди.

— Ботокс — это для Джинни.

Мне немного стыдно за явную попытку навести разговор на то, что действительно меня волнует. Энди не заглатывает наживку, и это лишь усиливает мое раздражение.

— В самом деле? — безразлично реагирует он.

— Да. Раз в пару месяцев она делает инъекции… — Я буквально цепляюсь за соломинку. Будто тот факт, что Джинни так часто навещает пластического хирурга, способен перетянуть Энди через невидимую границу и склонить на мою трону.

— Ну, это ее личное дело. — Он пожимает плечами.

Я набираю в грудь воздуха с твердым намерением втянуть его в открытый конфликт, пусть даже с помощью провокации. Но не успеваю сказать ни слова, как он поворачивается и скрывается в ванной. А я остаюсь сидеть на супружеской кровати — будто оплеванная.


Энди, оказавшись в постели, моментально засыпает — самое оскорбительное, что может сделать супруг после ссоры или, как в нашем теперешнем случае, тлеющего конфликта. Никаких тебе разгоряченных метаний с боку на бок, никаких тяжелых вздохов — ложится и безмятежно засыпает, предварительно пожелав мне спокойной ночи. После такого я, естественно, не могу заснуть и начинаю сердито перебирать в памяти события последнего вечера, последней недели и последних месяцев. Ничто, знаете ли, не способствует переоценке ценностей лучше небольшой бессонницы после супружеской ссоры.

Старинные часы в холле бьют три. Я ненавижу эти часы — они жутко громоздкие и вдобавок натужно тикают, — но их на новоселье подарила Стелла, поэтому отказаться было нельзя. Так вот, к тому времени как этот монстр бьет три, сна по-прежнему ни в одном глазу, а нервы превращаются в туго натянутые струны. Решаю перебраться на диван и спускаюсь на первый этаж. Вспоминаю нашу свадьбу — тот единственный раз, когда мне пришлось отстаивать право на свое собственное, хоть и пролетарское, происхождение.

Если объективно (хоть у меня сейчас и нет ни малейшего желания быть объективной), подготовка к свадьбе проходила без сучка, без задоринки. Отчасти потому, что я, по выражению Джинни, личность беспечная. Меня главным образом заботило качество свадебных фотографий, клятва у алтаря и почему-то торт (Сюзанна говорит, я просто хотела беспрепятственно пробовать образцы). Отчасти это оказалось легко, поскольку совсем недавно выходила замуж Марго, и мы совершенно не стеснялись во всем следовать ее примеру — мы поженились в той же церкви и воспользовались услугами того же флориста и тех же музыкантов, но все-таки успех предсвадебной подготовки объяснялся главным образом тем, что всем заправляла только мать жениха.

Сюзанна моей позиции не разделяла. Она никак не могла взять в толк, почему я позволяю Стелле верховодить во всем, что касается моей собственной свадьбы.

Как-то раз, когда мы вдвоем пытались найти подходящее сопровождение для нашего с Энди свадебного танца, Сюзанна начала атаку на Грэмов:

— Розовые бутоны — это совершенно не твое.

Я пожала плечами:

— Ничего не имею против розовых бутонов.

— Ну хорошо, пусть так. А все прочее? — завелась Сюзанна.

— Что, например?

— Да все! Они хотят, чтобы ты стала одной из них, — возмущалась она.

— Именно так, — спокойно подтвердила я. — Я становлюсь одной из Грэмов. Для того и свадьбы играют.

— Объединяться должны две семьи. А здесь все выглядит так, будто это не твоя свадьба, а исключительно их! Словно они перетягивают тебя на свою сторону, а твою семью игнорируют.

— С чего ты взяла? — спросила я.