Прежде чем начать разговор, он запер двери, завел патефон и поставил пластинку с увертюрой к опере Вагнера «Тангейзер».

– Ты уже большой и все понимаешь, – обратился он ко мне. – Ты любишь Германию и будешь служить ей до последнего вздоха. – Он не смотрел мне в глаза. – Понимаешь, твоя мама, которую я нежно любил, была наполовину еврейкой. Я этого не знал, когда женился на ней, – ее мать к тому времени уже умерла, а отец, твой дедушка Франц, был чистокровным немцем. Бабушка Эльза, мать тети Шарлотты, тоже была чистокровной немкой. Твоей матери она приходилась мачехой».

В тот момент зазвучало мое любимое место из увертюры – гимн Тангейзера, в котором он славит богиню Венеру, а в ее лице земную любовь. Кто-кто, а Вагнер, думаю, знал толк в любви.

Отец тоже слушал музыку. Его лицо просветлело, расправилась складка на переносице.

– Черт возьми, а ведь жена старины Рихарда, Козима фон Бюллов, в девичестве Лист, была дочерью Мари д'Агу, происходившей из семейства еврейских банкиров. Именно его родной внук стал основоположником учения о чистоте арийской расы. Любопытный поворот. – Отец задумчиво покачал головой. – В этом что-то есть, верно? По действию это напоминает прививку от оспы. Тебе в организм вводят ослабленный вирус этой страшной болезни, ты ею переболеваешь в легкой форме и надолго, если не навсегда, приобретаешь иммунитет. Однако для наших так называемых мудрецов из Geheime Staats-polizei[34] это слишком сложно. А потому я решил облегчить их задачу. Я уничтожил мой брачный контракт с твоей матерью и твое свидетельство о рождении. В архиве мэрии в Цвиккау, где хранятся регистрационные книги, случился пожар. Мне выписали новые документы. Тетя Шарлотта была чистокровной немкой – твой дедушка Франц, молодчина, во второй раз женился правильно. Так что, мой мальчик, нам с тобой ничего не угрожает.

Открытие, что в моих жилах течет еврейская кровь, произвело на меня удручающее впечатление – в Германии к тому времени уже вовсю закрутилась машина антисемитской пропаганды. Слово «Jude»[35] стало чуть ли не самым ругательным. Я знал из газет, что повсюду, даже в кругах, приближенных к Гитлеру, идут чистки.

– Не расстраивайся, сынок, – успокаивал меня отец. – Помни мое сравнение с прививкой. Похоже, это так и есть на самом деле. И ты наверняка это докажешь в самом ближайшем будущем.

Помню, ночью у меня поднялся жар. Мне казалось, моя арийская кровь бунтует, вступая в реакцию с кровью еврейской и пытаясь ее нейтрализовать. Я даже слышал шипение, характерное для химической реакции. Еврейская кровь отступала, освобождая артерии, вены, капилляры для крови арийской. Но она все равно оставалась в моем теле, и я ничего не мог с этим поделать.

Отцу сошла с рук махинация с документами – меньше чем через полгода он стал большой шишкой, и у нас в доме замелькали лица будущих подсудимых на Нюрнбергском процессе. Я смотрел на них восхищенными глазами юноши, безоговорочно уверовавшего в идею превосходства одной расы над всеми остальными. Цензура к тому времени потрудилась на славу, и отовсюду были изъяты книги и прочие документы, которые могли бы рассказать таким, как я, наивным молодым людям, не только о том, что подобное в истории уже случалось, но и о том, как плачевно все заканчивалось для возомнившей себя венцом творения расы.

Но об этом даже не стоит говорить – это пройденный урок. Правда, мне кажется, человечество, усвоив его, благополучно забыло. Я не пророк и не собираюсь ничего предсказывать, но, будь моя воля, я бы во всех современных школах хотя бы по десять минут в неделю демонстрировал кадры из кинохроники времен третьего рейха. И без всяких комментариев.

Друзья отца составили мне протекцию, и я поступил в секретную службу. Осенью сорок второго я оказался в России, в занятом нашими войсками городе на юге. Это был Новочеркасск, столица донских казаков.

Прежде чем попасть в этот город, я прошел соответствующую подготовку и перечитал много исторической литературы. В ней рассказывалось о нелегкой судьбе казаков, об их военных подвигах на благо Российской империи. Кажется, Толстой сказал, что казаки создали Россию. В Октябрьскую революцию с ними жестоко расправились большевики – они истребили около двух миллионов, не только мужчин, но женщин и детей. Казаков почему-то ненавидели евреи, которые преобладали в среде революционеров. Так писали немецкие историки.

Погода стояла холодная, хоть это была южная провинция России, в ноябре установились морозы, выпал снег. Я поселился в особняке великолепной старой архитектуры. По всему видно было, что строил его богатый человек: печи, а их в доме оказалось четыре, были обложены затейливыми изразцами, комнаты просторные, с огромными окнами, на потолке лепные украшения, паркет дубовый.

Жильцы уехали в эвакуацию, остались лишь две девушки. Они называли себя сестрами, хотя сходства между ними было не больше, чем между негром и китайцем.

Старшая, ее звали Клаудиа, – черноглазая, белокожая, широкобедрая – настоящая пышка, при виде которой текут слюнки. В первую же ночь она пришла ко мне, хоть я вовсе не настаивал, а лишь походя ущипнул ее за задницу. Младшая – Лора, Лорхен – белокурое голубоглазое создание, точно с картинки из журнала последних лет. Томная романтичная особа. К такой просто так не подъедешь. Первое время меня вполне устраивала Клаудиа с ее отнюдь не славянским темпераментом. Хотя, честно говоря, я и по сей день не знаю, каков он, славянский темперамент. Кое-кто из наших говорил, что славянки настоящие ледышки. Клаудиа, как выяснилось, была чистокровной казачкой. Думаю, она бы дала сто очков вперед француженкам и даже испанкам. Но мне быстро приелись доступные ласки, и я обратил свое внимание на Лорхен.

В отличие от Клаудии, работавшей машинисткой в издаваемой нами на русском языке газете, Лорхен целыми днями сидела дома. Я видел ее с книжкой, реже – с вязанием или шитьем. А однажды я услышал, как она пела, играя на гитаре. В ее грудном контральто было столько страсти! Словом, я был заинтригован.

Как-то я умышленно приехал домой среди дня. В комнатах, где жили сестры, было тихо. Дверь в одну из них была приотворена. Я увидел Лорхен. Она сидела ко мне спиной и что-то писала.

Я разулся возле входной двери – таков был здешний обычай, и она не слыхала моих шагов. В комнате было холодно, и Лорхен накинула на плечи полушубок. Длинные прядки светлых волос выпали из пучка и рассыпались по плечам. Комната утопала в солнечном свете.

Я подкрался к ней сзади – я умею ходить так, что даже самая старая половица и та не скрипнет подо мной, и заглянул через плечо. Она писала что-то в толстой тетрадке в линейку. К тому времени я знал несколько русских слов. У Лорхен был разборчивый почерк. «Любовь… немец… патриот… судьба» – сумел понять я слова. Лорхен вздрогнула, закрыла ладонями написанное и обернулась. В ее глазах не было испуга, в них было что-то другое…

– Немец, которого ты любишь, это я?

Она смутилась, но только на секунду. Ответила не дрогнувшим голосом:

– Да. Но я не имею на это права.

– Почему?

– Ты враг. Я должна тебя ненавидеть.

Лорхен говорила по-немецки, что меня удивило. Я думал, она знает всего несколько слов. Как и Клаудиа. Хотя Клаудии, мне кажется, ни к чему было знать и их.

– Ты выучила немецкий потому, что любишь меня? – спросил я.

– Да. И я буду владеть им в совершенстве. Вот увидишь.

Если бы на ее месте была Клаудиа, я бы вел себя по-другому. Я знал, чего хотят женщины ее типа. Но чего хотят такие, как Лорхен, не знал. В Германии, где так сильны традиции романтизма, девушки в мое время воспитывались в преклонении перед мужчиной-воином. Им с детства внушалось, что такому мужчине они должны подчиняться во всем.

Я опустился на колено и, взяв ее руку, – у Лорхен была изумительно нежная и тонкая кожа – поднес к губам и поцеловал. Я сделал это первый раз в жизни. Быть может, подобное было недостойно воина победоносной армии фюрера, но в тот момент я не думал об этом. Она вздрогнула и быстро отняла руку.

– Переведи, что ты написала, – попросил я. – Мне интересно.

– Вряд ли, – возразила она. – Тебя, как и всех мужчин, интересует только постель.

– Кто тебе сказал?

– Клаудиа.

– А что еще она тебе сказала?

– Что ты – хороший любовник, – ничуть не смущаясь, ответила Лорхен. – Но я не знаю, что это такое. Я еще никогда не была с мужчиной.

– Мне очень повезло, что ты в меня влюбилась. А то я уже потерял надежду.

– Затащить меня в постель? – в ее голосе не было иронии. – Знаешь, я так боюсь в тебе разочароваться. Ведь ты – моя первая любовь.

Она покраснела до корней волос.

– Нет, я не буду этого делать, – сказал я.

– Ты будешь, как и прежде, спать с Клаудией.

– Черт! – вырвалось у меня. – Твоя сестра, оказывается, болтунья.

– Вовсе нет. Она хочет предостеречь меня от ошибок. Кто еще обо мне позаботится? Я – круглая сирота.

– Но разве это ошибка – любить мужчину? – возразил я.

– Я полюбила врага.

– Я буду твоим рыцарем.

– Не будешь. Для немецкого солдата долг прежде всего. Я не люблю русских за то, что они, если им прикажут, могут убить родную мать. Но и вы, немцы, ничуть не лучше.

– Но ты ведь полюбила меня. – Я протянул к Лорхен руки. – Иди сюда. Я хочу тебя поцеловать.

Она послушно встала. Полушубок свалился с ее плеч. Девушка была в тоненьком штапельном платье. Я чувствовал под ним ее острые плечи. Она не умела целоваться – она делала это как в кинофильмах. Я разжал языком ее губы. Она слегка отстранилась, но я крепко держал ее за плечи. Она была так покорна и так беззащитна. И я на самом деле почувствовал себя ее рыцарем и потихоньку отстранил от себя.

– Почему? – удивилась Лорхен.

– Мне нужно в комендатуру, – сказал я, глядя на часы.

Лорхен наверняка заметила, что у меня дрожат руки. Но я почему-то совсем не боялся выглядеть в ее глазах слабым.