– Люси! – радостно кричу я, машу рукой, напрочь забыв про образ леди.

Кей рядом хмыкает и в очередной раз обещает кому-то из журналистов как следует представить свою спутницу сразу после спектакля. Сначала – триумф Бонни, потом – все остальное.

Люси вместе с Заком (мы не представлены, но я догадываюсь: у черного громилы военная выправка и характерный цепкий взгляд) пробираются ко мне, улыбаются, машут. Мы с Люси обнимаемся, и она шепотом сообщает склонившему к ней голову мужу:

– Та самая Роуз!

Оба кивают с видом удачливых заговорщиков, Зак галантно целует мне руку. А я смеюсь и прикладываю палец к губам: пока не выдавайте меня. Уже все вместе мы идем в директорскую ложу – бельэтаж, напротив сцены. Она большая, уместятся все: и мы с Кеем, и Люси с мужем, и Фил с Дженни, и еще полдюжины самых маститых критиков и обозревателей. Кстати, двоих я запомнила еще по церемонии «Тони», и на их лицах – предвкушение, а не скепсис.

Никаких спонсоров и инвесторов, кроме лорда Говарда, не наблюдается в принципе, и всего лишь месяц назад я бы удивилась. Но не сейчас. Я знаю, что значит для Кея мюзикл, поставленный Бонни Джеральдом. И мне тепло от понимания: в меня он тоже поверил.

Партер набит под завязку, ложи бельэтажа и балкон тоже полны, перед сценой – несколько десятков камер, одна, на рельсах, в центральном проходе. Микрофоны развешаны гирляндами – над сценой, над оркестровой ямой. Получается, будет живая запись прямо с предпоказа! С ума сойти, как круто!

Этим вечером мне хочется повторять мантру «с ума сойти, как круто» еще больше, чем на съемках буктрейлера. Все похоже на сон, или на кино, или на мой собственный роман – только наяву. И горячая рука Кея на моей талии очень убедительно говорит: это не сон, детка, это реальность. Самая реальная реальность.

И драгоценный подарок.

Неважно, что Кей делает это не только для меня. То есть наоборот, важно. И очень-очень здорово, что не только для меня, но и для всех – Бонни, Тома, Люси, Тошки, Фила и тысяч зрителей.

Удивительное ощущение: сопричастность чуду. О да, Никель Бессердечный постиг смысл искусства, научился творить волшебство и счастье – для всех. Спасибо тебе.

– Спасибо, Кей, – шепчу, сжимая его ладонь. – Это прекрасно.

Вместо ответа он подносит мою руку к губам, целует и лукаво улыбается.

Это только начало, я знаю. И я стою на пороге рая, ожидая, когда же откроется занавес, и я смогу шагнуть туда, на ту сторону реальности.

Третий звонок. Гаснет свет.

Вступает оркестр – и перед закрытым занавесом является Крысолов, одетый как тапер из салуна…

Сказка началась. Моя сказка.

Я чутко слежу за реакцией зала, и мне нравится то, что я вижу. Когда открывается занавес, и показывается экран с немыми черно-белыми кадрами, по залу прокатывается вздох-смешок. А когда под песню Крысолова черно-белый Эсмеральдо оборачивается к преследующим его андалузским полицейским и тычет пальцем в указатель «здесь заканчивается Андалусия и начинается Свободная Демократическая Франция» с более мелкими под ним, типа «кабаре», «бордель», «комитет феминисток», «профсоюз клошаров» и «опиум для народа, спросить Жоржа» – зал смеется.

Зато когда впервые появляется Эсмеральдо живой и начинает петь – зал замирает, словно позабыв дышать.

Я тоже забываю дышать.

Мой момент истины. Исполнение мечты.

Я не вижу и не слышу никого, кроме Бонни на сцене, и мне кажется – он поет для меня. От его голоса кружится голова и сладко замирает сердце. Он прекрасен. Он – огонь и ветер, страсть и наваждение, и я вместе с очарованной Клодиной Фролло готова на что угодно, лишь бы получить его себе…

Весь первый акт я вся – там, на сцене. Живу с ними, дышу с ними. Смеюсь над беднягой Фебюсом, с которого высокое американское начальство требует явного доказательства толерантности и демократических свобод: громкого романа с мужчиной, иначе комитет сексуальных меньшинств потребует применить к Парижу санкции. А Эсмеральдо тоже нужна помощь, ведь милашку Квазимодочку обвинили в пропаганде недемократического строя и сепаратизме лишь за то, что она нарисовала на стене Нотр Дам букет лилий – для очаровавшего ее цыгана. И вот Эсмеральдо идет на свидание к знойному парижскому пидорасу, а Крысолов его останавливает и дает совет: без пряников не заигрывают.

– Еще разок, Эсмеральдо, будь убедительнее. Искусство требует жертв!

Эту сцену мы с Тошкой писали, как сейчас помню, под коньяк «Кутузов». Но судя по реакции зала на Эсмеральдо, крадущегося по сцене в красных чулках, с тортом в одной руке и туфлями в другой, и все это с героически-страдальческой мордой политического диссидента, явно в коньяк подмешали забористой травы. Даже невозмутимый Кей ржал и подбадривал Эсмеральдо выкриками «шайбу, шайбу» вместе с любопытствующими клошарами-папарацци, расположившимися по краю сцены и на бортике оркестровой ямы.

О да. Пьянка цыгана и капитана стражи в борделе удалась. И «смертельное» отравление Фебюса контрабандным коньяком «Кутузов» – тоже. Зал в восторге, аплодисменты, крики «браво!» вперемешку с «шайбу, шайбу!», занавес падает – первый акт окончен.

Выдохнув, я смотрю на Кея: мне не мерещится, это успех?

Нет, отвечает его счастливая улыбка. Не мерещится. Это – успех!

Мы обнимаемся, не обращая внимания на фотовспышки и гул, почти гром голосов: публика на подъеме, слышится смех, кто-то орет в телефон – это потрясающе, сенсация!

Маститые критики что-то обсуждают между собой, глубокомысленно кивают то на сцену, то на зал, один из них подходит к Кею, жмет ему руку, поздравляет:

– Кто усомнился в вас – был в корне не прав и кусает локти. Знаменитое чутье Говардов опять вас не подвело, я думаю, еще несколько «Тони» у ваших протеже в кармане.

Они что-то еще обсуждают, а я стою у бортика ложи и невидяще смотрю на бегущие по экрану (поверх занавеса) черно-белые кадры. Там Бонни танцует перед Нотр Дам, там сменяют друг друга пейзажи старой Андалусии и современного Нью-Йорка, там Клодина и Эсмеральдо целуются под сводами собора, и Флер-де-Лис швыряет тарелками в неверного капитана Фебюса, не желая слушать о превратностях службы.

И тихо, едва слышно за шумом публики, звучит ария «Бель» – голосом Бонни. В самое сердце. Не уйти, не спрятаться, не закрыть уши. Мне снова кажется, что он поет для меня.

Ключевое слово – кажется. Гениальный артист, он берет за сердце всех, кому посчастливится его увидеть или услышать. Я не исключение.

Снова звонок. Руки Кея на моих плечах. Он знает, о чем я думаю, но ничего не говорит. Он обещал: ни слова о Бонни. Но я знаю, о чем думает он и чего он хочет сейчас: чтобы я пошла за сцену, в одну из гримерок, и…

И что? Да, я когда-то обещала Бонни прийти на его первое выступление. Я пришла. Вот только вряд ли он будет рад видеть меня в своей гримерке. Если бы он хотел – достаточно было ответить на звонок. Или написать смс.

Что ж. Он закрыл свой гештальт, излечился от лишних страстей, оставшись верным одной-единственной, смыслу своей жизни. Мюзиклу.

На самом деле ему не нужна была я. Ему нужно приключение, тайна, недостижимая мечта. Встряска. Повод для вдохновения. Все, что угодно – но не реальная женщина. Похоже, не так давно (всего неделя, а кажется – полвечности прошло!) он сам это понял. И успокоился.

Но все равно сегодня я посмотрю ему в глаза, и мы познакомимся заново. Может быть, это будет началом дружбы. А может быть – не будет началом ничего. Увидим.

Звонок. Свет гаснет.

Начинается второй и последний акт нашей трагикомедии.

Глава 21. Предпоказ. Акт второй

Второй акт был еще сказочнее первого. Я смотрела на сцену и поражалась: неужели я приложила руку к вот этому чуду? К невероятной смеси драмы, фарса, нежности и страсти? Нечаянное хулиганство, мои бессонные ночи после развода, когда я с нуля писала диалоги и целиком сцены, вылилось в настоящий бродвейский мюзикл?

А под конец, на «Танцуй, Эсмеральдо», я плакала. Как будто сама поверила в фальшивую казнь, и явление живого и здорового цыгана прямиком из окна аббатисы Фролло оказалось неожиданностью.

Финал Бонни переделал уже в Нью-Йорке. Совсем немного, но как! Сначала все шло, как задумано изначально: Квазимода страдает, Эсмеральдо спускается по веревочной лестнице из окна за ее спиной, обнимает ее за плечи и подпевает с растрогано-проникновенным лицом, и вот она вдруг понимает, кто именно поет рядом с ней…

– Не подавай виду, – шепчет ей Эсмеральдо в проигрыше, прикладывает палец к губам и кивает на марширующих на заднем плане стражников.

Допевает куплет вместе с Квазимодой, на последних словах подходит к заднику: там из окна подмигивает Фебюс, цыган ловит сброшенный Фебюсом кувшин вина…

Из кулис выбегает толпа богемы, кружит Эсмеральдо в танце, из другого окошка машет аббатиса, назначая цыгану свидание в исповедальне. Все хорошо, истинная свобода и любовь не умирают.

Занавес. По экрану бегут кадры: цыган на коне опять удирает от полиции, только на сей раз – парижской, и снова впереди полосатый столб границы.

Мгновение тишины перед громом аплодисментов…

И тут на авансцену перед экраном выходит Эсмеральдо. Оркестр на пианиссимо играет вступление к «Аве Мария», и Бонни так же тихо начинает свою молитву.

Мадонне.

О встрече, прощении и любви.

Он смотрит прямо на меня. Его слепят софиты, перед его глазами – черный провал зала. Но он все равно смотрит прямо на меня. Поет для меня. И мне кажется – если сейчас я позову, он шагнет со сцены ко мне, вслепую…

Шквал аплодисментов сметает наваждение. Публика беснуется, сверкают вспышки, поднимается занавес – и выходит вся труппа. Они кланяются, взявшись за руки, на сцену летят цветы, в зале зажигается свет. А я смотрю на Бонни сквозь слезы, мои ладони болят от аплодисментов, и мне кажется – не было нашей ссоры в «Зажигалке», не было бесконечно длинного месяца параллельной жизни в Нью-Йорке.