Я молча потянула его вниз, на колени, и позволила… мать моя женщина, кто бы мог подумать, что эта вот вибрирующая хреновина в мужских руках может подвести меня к самой грани за какую-то минуту! Или дело в том, какое у него при этом было лицо? Приоткрытый рот, быстрое дыхание, и туман-туман-туман… наверное, так выглядит наркоман, пустивший по вене и словивший первый приход. Хотя руки у Бонни явно не наркоманские – слишком сильные, уверенные и нежные. Внимательные руки. Первый мужчина, которому не все равно, что чувствую в постели я.

Когда прохладное вибрирующее яйцо скользнуло в меня, пришлось закусить губу, чтобы не кричать вслух: возьми меня! Или хотя бы не убирай пальцы… и поцелуй меня снова, ну же…

Я точно не говорила этого вслух. Но Бонни услышал. Или догадался. Да неважно! Важно – что он меня поцеловал. Снова. Нежно и долго-долго, продолжая скользить пальцами между моих ног.

Нет, я не кончила на этот раз. Было безумно хорошо, но как-то иначе… как-то медленно и неторопливо хорошо. Так, что хотелось еще – почти как плыть в теплом море, которое само держит и ласкает волнами… да, вот так ласкает, нежно и осторожно, каждую складочку…

– Восемнадцать, – выдохнул Бонни мне в губы.

Ему тоже было хорошо, безумно хорошо – это чувствовалось и в голосе, и в расслабленных мышцах, и в том, как он ластился ко мне. Хорошо, но явно мало.

– Ты голоден, – шепнула я ему в губы.

– Да, мадонна.

– Putta, – нежно-нежно. – Ударник капиталистического труда. Иди на кроватку, на колени.

На этот раз я поверила, что глаза у него завязаны – он шел, как пьяный, даже едва не прошел мимо постели. И послушно встал на колени, спиной ко мне. А я, прежде чем взяться за плеть, завернула к волшебной коробке за еще одним девайсом. На пару секунд зависла со сложным выбором: страпон или пробка? Выбрала пробку, толщиной с его собственный член.

Не знаю, то ли виброяйцо внутри меня, то ли вид Бонни на коленях, то ли предвкушение того, что я сейчас сделаю (и он не просто позволит, а ему понравится), были тому виной, но меня тоже вело. Так, что пришлось по дороге ухватиться за столбик, чтобы не упасть.

Добравшись до кровати, я толкнула Бонни в спину и велела:

– Держись. Сам.

Он с коротким выдохом сквозь зубы повиновался, ухватился за вертикальные планки изголовья. Поза получилась… м… наверное, вчера я бы назвала ее пошлой и отвернулась, пылая от стыда. Сейчас… сейчас мне нравилось. Мужчинам же нравится, когда женщина открыто и беззащитно подставляется, почему бы и не наоборот. Тем более его откровенно прет и штырит эта игра. А меня прет и штырит от его удовольствия, и от непристойности всего происходящего, но прежде всего – будем откровенны, от возможности отомстить тирану и козлу. НЛП в действии. Пририсуйте страшному начальнику усы фломастером, поставьте его раком и отымейте – страх как рукой снимет!

Для начала я, положив плеть рядом (так, чтобы Бонни ее чувствовал ногой), погладила его по спине и заднице. Изумительно круглой, мускулистой заднице, вот уже две недели вызывающей во мне совершенно однозначные желания.

Он что-то нетерпеливо прошипел, я не вслушивалась в слова, и прогнулся в пояснице. А когда я капнула смазкой на анус, замер и почти не дышал, пока я втирала гель.

Я и сама едва дышала. Такие противоречивые ощущения! И власть, и стыд, и возбуждение, и злость, и все это – совершенно нереально, как во сне, но при этом безумно остро и сладко! И еще вибрация внутри меня не позволяла ни на миг забыть о собственной открытости, словно это я сейчас стою на четвереньках, и в меня тыкается, дразня, член.

Ох. Бонни. Ты сводишь меня с ума. Я ненавижу тебя, слышишь?

Пробка входила с трудом, и я проталкивала ее медленно – мне нравилось смотреть, как он подается навстречу, и слушать его тяжелое дыхание вперемешку с невнятной руганью, и видеть выступающие на лопатках и пояснице капельки пота. А когда пробка вошла до конца, я без предупреждения ударила. Легко, почти без замаха, но он все равно застонал – а я поняла, что на этот раз он кончит, не сможет сдержаться.

Ладно. Есть же резиновое колечко. С ним – не кончит.

Пока я надевала колечко ему на член, Бонни кусал губы, хрипло дышал, но молчал. Зато потом, на втором ударе, закричал. Этот крик отозвался во мне жаркой волной, почти предвестницей оргазма. А мысль о «нельзя» и «плохая девочка» стыдливо забилась в уголок и сделала вид, что ее никогда тут не было.

– Считай, Бонни, – велела я. Разумеется, хрипло. У меня в горле пересохло, как в пустыне Сахаре. Зато между ног горело, трепетало и сжималось.

Он считал. Каждый раз после удара, на выдохе, со всхлипом или стоном, но считал. Я даже мимолетно восхитилась самоконтролем – я сама считать уже не могла. Цифры забыла. Все забыла, и прежде всего милую девочку Розу, воспитанную и добрую, мухи не обидевшую.

Хорошие девочки не наслаждаются тем, что делают кому-то больно?

Чушь. Я мечтала выдрать этого козла с первой встречи!

(Бонни стонет: пять! На смуглой мокрой спине вспухает красная полоса. Красиво, черт возьми!)

Хорошие девочки не любуются торчащим из мужской задницы девайсом?

Фигня. Дивно красиво и эротично. Мой Бонни! Мой, как хочу, так и отымею!

– Одиннадцать!.. – выдыхает он в погрызенную подушку.

Очередная алая полоса пересекает волчью морду на его лопатке. Волк морщится, сейчас бросится. Костяшки пальцев Бонни белеют, планки изголовья вот-вот треснут.

Хорошие девочки не гладят себя между ног, замахиваясь плетью?

Вертела я эту хорошесть вместе с правильностью и приличностью! Мне сладко, я плохая, и я буду делать то, что хочу!..

– Твою мать, семнадцать!.. – он ругается по-итальянски, дышит быстро и неглубоко, а на плече – кровь. Кожа рассечена. Шрам останется. На память.

– Восемнадцать, – последний раз мы выдыхаем вместе, и мне тоже больно… алая капля на плече манит – зализать, попробовать его на вкус… кажется, начинаю понимать, почему вампиров некоторые считают эротичными.

– Еще один, мадонна. Прошу тебя, – сипло, но на удивление связно.

– Тебе не хватило?

– Это плата вперед, – у него такой странный голос, словно смеется и плачет одновременно.

Нет, не могу думать.

– Для тебя мне ничего не жалко, Бонни, – сама удивляюсь, как не запнулась на такой длинной фразе. И бью с оттяжкой, от всей души. Второй шрам будет.

Он вздрагивает, протяжно стонет – и замирает в ожидании.

А я отбрасываю плеть, склоняюсь над ним, тянусь к ссадине на плече – и падаю рядом. Меня не держат ни ноги, ни руки, и мозги не работают. К черту мозги.

– Я хочу тебя, Бонни.

Он оказывается на мне, во мне, вокруг меня и вместо всего мира – не знаю, как. Не хочу знать. Хочу только чувствовать его – руками, губами, всей кожей – во мне, со мной. Еще ближе!.. Ну же, Бонни, Бонни!..

Последний крик он ловит рукой, я вцепляюсь зубами в его запястье, и меня уносит – ураган, цунами, сумасшествие, сверхновая… Бонни. Я знаю теперь, какой ты на вкус и на ощупь, знаю, как ты звучишь и пахнешь. Знаю, как содрогаешься, изливаясь в меня и шепча: мадонна.

Я познала тебя.

– Мадонна, – едва слышно повторяет он и целует меня. Не выходя.

– Больной ублюдок. Ты посмел в меня кончить, – устало и неубедительно. Не могу ненавидеть. Ничего не могу.

Он тихо смеется, так же устало и неубедительно. Руки – убедительны, им я верю больше. Его руки не хотят отпускать меня. А он фыркает мне в плечо, скатываясь на бок, но не выходя из меня – мне приходится тоже повернуться и закинуть на него ногу.

– Это безопасно, мадонна. Таким, как я, размножаться не стоит.

Я верю. Я знаю, что он говорит правду. Он стерилен: с такой тоской не врут. Хоть он и смеется. Вот смеху – не верю. Знаю, что смех врет.

– Больной ублюдок, – повторяю я, нежно целуя его: лоб, щеки, виски, закрытые глаза под повязкой, губы. Безумно хочется сказать: я все равно люблю тебя. Но вместо этого я говорю: – Ненавижу.

Он снова смеется и ловит губами мои губы, запускает пальцы мне в волосы. И шепчет:

– Grazi, mia bella donna.

Я провожу языком по кровоточащей ссадине на его плече, а рукой – по его заднице, все еще растянутой пробкой.

– За это?

– Да. И за честность.

На миг повисает молчание. Слишком острое, слишком откровенное. И повязка на его глазах – лишняя. Безумно хочется ее снять, и будь, что будет.

– Обращайтесь, – шепчу ему в губы и невероятным усилием воли заставляю себя оторваться от него и сесть рядом. Он тянется за мной следом, пытается обнять, вернуть – я вижу, это искренне. Его тело не умеет врать. Зато я умею. И я беру его за волосы на затылке (он от этого пьянеет, теперь я знаю) и велю: – Вставай.

Он неохотно слушается. Ему интересно, что еще я придумала. Он устал, ему хорошо, но я предлагаю новую игру – он за. Он хочет играть еще.

Больной ублюдок. Гений гребаный. Козел. Ненавижу.

Я веду его в холл, одной рукой открываю дверь – на улице темно, ночь. И вместе с ним шагаю на крыльцо. Он замирает в недоумении. А я горячо целую его в губы, глажу по бедру и шепчу:

– Доброй ночи, больной ублюдок.

И отталкиваю.

Шагаю обратно в дом, закрываю дверь, прислоняюсь к ней лбом.

Ночь закончилась. Наша единственная ночь. Бонни Джеральд никогда не узнает моего имени, а я никогда его не забуду.

Финита ля комедия.

– Non ti dimenticherò mai, mia bella donna, – донеслось с той стороны. А может быть, мне просто послышалось. В Городе Ангелов иногда такое примерещится, такое!

(Я не забуду тебя, прекрасная мадонна – итал.)

Глава 14. Думать – вредно, или первое правило козлиного клуба

Он понял, куда она его привела, только когда услышал хрипловатое: «Доброй ночи!».

Прохладный ветер насмешливо коснулся разгоряченной кожи, захлопнулась дверь… Бонни не успел шагнуть следом. Да и не стал бы. Игра окончена… Езу, какая игра! Какая женщина! Белладонна…