Татьяна Богатырева - Любой каприз за вашу душу

– Не в этом дело, Ирвин. – Не только в этом, но сейчас я не готова быть полностью честной. И надо все же посмотреть ему в глаза. – Я… я люблю другого мужчину.

Не знаю, какой реакции я ждала. Может быть, самоуверенного «я лучше» или «ты передумаешь», но уж никак не понимающей улыбки и слов:

– Надеюсь, ты получишь от этого удовольствие. Твое мороженое тает.

На миг я почувствовала себя маленькой девочкой, поделившейся с папой своей самой большой проблемой и услышавшей заветное «все будет хорошо, папа обещает». Я даже почти поверила, что можно каким-то чудом продолжать любить Бонни и сохранить дружбу с Ирвином. Только дружбу! Не могу же я метаться между двумя мужчинами, обманывая обоих! Обман вообще никому еще не принес счастья, так что я даже пробовать не хочу.

Но миг прошел, мороженое было доедено, латте допит, а минуты до репетиции стремительно заканчивались.

– Спасибо за понимание. – Хотелось добавить «до встречи», но на чудеса рассчитывать не стоит. Грустно, печально, но наши отношения с Ирвином окончены. – Мне пора.

Ирвин молча подал мне руку, проводил до машины. Он был идеально спокоен, словно мое «люблю не тебя, а другого» задело его не больше, чем «люблю не банановый коктейль, а клубничный». Так же спокойно открыл для меня дверцу, сел на водительское место, нажал на газ. Не сказал ни слова, пока мы летели по хайвею и тормозили напротив торгового центра. И только остановив машину, Ирвин повернулся ко мне и нежно улыбнулся:

– Я приеду в ЛА через месяц. Надеюсь, ты пообедаешь со мной.

Нет, я не в силах сказать «нет». Пусть у меня останется крохотная надежда на дружбу. Или что-то еще, когда-нибудь, может быть. Потому я сказала:

– До свидания, Ирвин.

– До встречи, Роуз, – ответил он, отсалютовал мне двумя пальцами и умчался.

А я стояла напротив окон репетиционного зала, и пыталась понять: почему я жалею, что он уехал, ведь я люблю Бонни. Ирвин мне нравится, он умен, богат и привлекателен, он – само совершенство, но с ним мое сердце не несется вскачь, как с Бонни. Глядя на него, я сохраняю способность мыслить трезво, и когда он меня касается – я не испытываю такого сумасшедшего желания, как с Бонни. Так почему мне кажется, что я потеряла что-то очень важное и дорогое?

За полминуты созерцания окон я не надумала ни одной гениальной мысли, кроме как «подумаю об этом завтра, а лучше через месяц». И правильно. Потому что прямо перед моим носом проехал белый лимузин в сопровождении двух черных авто агрессивного дизайна, зарулил на стоянку перед дурдомом, и я поняла: апокалипсис наступит сегодня. Вчера и всю неделю Сирена изображала демократию: джинсы, кеды, сама за рулем спорткара, охрана притворяется невидимками. А сегодня прибыла во всем блеске и великолепии Звезды. Как и всякая женщина, она готовится к сражению в салоне красоты, а оружие подбирает в модных бутиках. И, похоже, это поняла не только я: несколько бдительных журналюг активизировались, побежали к входу в здание, готовя камеры и микрофоны.

А мне резко захотелось позвонить Ирвину и спросить: может, заберешь меня отсюда? Или хотя бы одолжишь огнетушитель, сегодня намечается пожар.

Вздохнув, я нога за ногу поплелась на работу, уже привычно пробралась через стайку верных фанатов Сирены, которым традиционно улыбнулись, помахали рукой – и скрылись за дверьми.

Хорошо, что огнетушителя под рукой не оказалось, потому что с ним меня бы не пустили. Четверо людей в черном прямиком из «Матрицы» бдели у входа, вдовое строже вчерашнего требуя документы и заворачивая особо наглых фанатов и журналюг. Они крайне внимательно оглядывали всех, кому все же удалось проникнуть на вверенный объект, и проверяли ручными сканерами на предмет ядреной бомбы в кармане. Ну ладно, может не бомбы, но смартфоны, фотокамеры, диктофоны и все, что способно записать звук или видео, отбирали, запечатывали в коробочки и обещали вернуть на выходе.

Кроме меня, под раздачу попали Сэм и Синди – впервые на моей памяти опоздавшая на работу.

– Лучше бы вообще не приходила, – пробормотала она под нос, когда ее вежливо попросили выложить из карманов все звенящее и открыть сумочку.

Странное дело, свободолюбивые американцы даже не стали возмущаться и грозить адвокатами, а прямо как приученные к паранойе русские открыли сумки и вытащили из карманов ключи и мобильники. Чудеса в решете.

– У кого сегодня обострение? – поинтересовалась я у ближайшего мистера Смита, когда он возвращал мне обнюханные и чуть ли не попробованные на вкус ключи.

На меня глянули этак свысока и велели проходить и не задерживаться с таким знакомым русско-ментовским акцентом, что я не выдержала, заржала.

– Ну ты заслуженный вахтер, Колян! Или как тебя, Димон? – оторжавшись, сказала на чистом русском.

– Санек. Чо ржешь, служба у нас! – отозвался покрасневший мистер Смит из Рязанского уезда и оглядел меня с совсем другим выражением морды лица. Почти умиленным. – А ты откуда?

– Из Первопрестольной.

– Земляки мы! – обрадовался Санек. – Гольяново, знаешь?

Минут десять, не меньше, мы под суровыми взглядами мистеров Смитов вспоминали родную столицу, обсуждали московские и лос-анжелесские пробки, отсутствие здесь нормального хлеба и гречки, а заодно я узнала, что они, оказывается, сопровождают Сирену всюду, даже в ресторанах занимают соседний столик. Про ближайшую булочную даже речи нет – ей все привозят на дом, включая стилистов-массажистов. Мисс Звездень боится террористов, прямо как наши родные депутаты. А также фанатов и журналистов. Велела под страхом увольнения, чтоб ни одна собака с камерой и диктофоном на репетицию не прорвалась. Вообще ее журналисты так достали, что никакой от них жизни. Подкарауливают на каждом шагу! Одни направленные микрофоны с соседних крыш чего стоят!

– Нелегко вам, – я сочувственно покивала.

– А то! – Санек изобразил всем лицом мужественность и надежность, мол, когда я на посту – Родина может спать спокойно! Смешной, не могу! – Может эта, после смены того? Тут за углом ресторан есть, настоящие пельмени дают. Как дома.

Бедный Санек. Нелегко ему среди пальм, негров и хот-догов. Вон уже и девушку зовет не просто того, а пельменей откушать. В чем-то я его понимала, местная еда – смерть желудку. Это мне несказанно повезло с пансионом, он же отель, да и кафе «здорового питания» напротив, где мы обедаем всей труппой – скорее исключение, чем правило.

Я покачала головой:

– Не могу, Санек. Пельмени – смерть фигуре. Продюсер не одобряет.

На рязанской морде лица отразилось искреннее недоумение. Профессионально-орлиный взгляд убедился в наличии присутствия у объекта бюста третьего размера и убедительно округлой задницы, сигнал положенным путем (через контору во Владике, судя по скорости) отправился в мозг, там сверился с категорическим императивом «актриса равно тощая селедка» и подал новый сигнал: шутка это, шутка! Пора смеяться!

Пока сигнал поступал в мозг мистера Смита русского розлива, я успела ему мило улыбнуться, развернуться и отойти на три шага.

Наконец, за моей спиной заржало.

Я обернулась и подмигнула.

– Ты клевая! – мне показали большой палец. – Так я тебя жду в семь, в «Боржче»!

Вместо ответа я пожала плечами и удалилась в сторону лифта. Что ж, если после сегодняшнего апокалипсиса я останусь без работы – хотя бы есть кому накормить меня пельменями.

Начало апокалипсиса было подозрительно тихим. По крайней мере, со второго этажа не доносилось ни мата, ни визга, ни упоминания адвокатов-журналистов. Мне даже стало страшновато: неужели Бонни и Сирена уже поругались и мирятся где-нибудь в каморке со швабрами? Или, хуже того, в моей любимой чайной комнате? Там даже диванчик есть, узкий, но когда Бонни смущали трудности… Мне так ясно представилась картина страстного примирения, что я чуть не споткнулась на ровном месте.

Нажав кнопку вызова лифта, прислушалась: что, прям совсем-совсем никакого скандала? Или просто хорошая звукоизоляция?

Оказалось, звукоизоляция. Как только я зашла в лифт, до меня донесся слегка приглушенный двумя дверьми женский вопль. Очень гневный.

Я облегченно выдохнула: не помирились! И отправилась смотреть, что происходит.

Действительность оказалась банальна, но от того не менее прекрасна. Около дверей репетиционного зала торчала почти вся труппа во главе с Синди: она заняла лучшее место около щели для подслушивания. Рядом с ней бдели на стратегических позициях Тошка, Барби и Мартин. Впрочем, щель особо не требовалась: второй этаж обладал потрясающей акустикой. Каждое слово было отчетливо слышно даже у лифта.

И слово это было очень даже матерным. В исполнении – бинго! – Сирены, а не мистера Джеральда. Она так виртуозно материлась на смеси американского и испанского, что я на миг заслушалась. Еще немного, и конспектировать начну, в чисто научных целях. Но потом, потом. Сначала британских ученых интересует, что вообще там происходит.

– Тошка! – страшным шепотом позвала я. – Сводку боевых действий!

Тошка обернулся, отдал мне честь а-ля русише полковник и вышел из толпы ушастых. Все равно кроме матерных тирад на тему «как ты смеешь» и «да ты мне по гроб жизни должен» пока ничего слышно не было.

– Докладываю. Эта, – он хмыкнул и показал взглядом в сторону закрытой двери, – с порога потребовала выгнать Мартина и взять на роль Эсмеральдо «нормального артиста». Она уже договорилась с Брайаном Адамсом, он скоро приедет…

Воображение тут же нарисовало картину, наверняка близкую к реальности.

Вплывает вся такая расфуфыренная дива, упирает руку в боку, презрительно оглядывает труппу и командует:

– Бонни, дорогой, нам надо серьезно поговорить. Прямо сейчас.

«Бонни, дорогой» мученически вздыхает, оборачивается к ней от Мартина, которому объяснял задачу на ближайший диалог, и соглашается: