Он счел, что она способна причинить ему вред. Она с трудом отбросила эту мысль.

— Мне просто любопытно, — ответила Вероника. — Прошу прощения, если это тебя обидело.

Элспет покачала головой:

— Ничуть не обидело, ваша милость. Просто прежде никто об этом не спрашивал.

Вероника теребила ткань своей юбки. Она высвободила руки из ее складок, разгладила ее и заставила себя казаться спокойной.

— Ты счастлива, Элспет?

Нет, ей не следовало задавать этот вопрос. Она и без подсказки тети Лилли знала, что сейчас Элспет повернулась и смотрит на нее.

Глаза девушки засверкали, а от улыбки ямочки на ее щеках обозначились отчетливее.

— О да, ваша милость. Мой Робби…

Голос ее пресекся на середине фразы, а лицо зарделось.

— Да, ваша милость, я счастлива.

Зависть впилась в сердце Вероники, как голодная змея.

Нет, эта тема оказалась не пригодна для легкой болтовни.

— Похоже, нас ожидает плохая погода, — сказала Вероника, поднимая глаза на клубящиеся тучи. Тема погоды всегда была наиболее приемлемой.

Элспет кивнула, но не сказала ничего. На одно мгновение они стали просто двумя женщинами. Но теперь все вернулось на круги своя.

Вероника положила голову на кожаную подушку. По пути в Донкастер-Холл они воспользовались другой каретой. Это было несколько недель назад.

Внутри этой пахло затхлостью, будто она долго стояла в сарае без дела. И все же оставалась безупречно чистой. Ни на одной из ее поверхностей не было ни единой пылинки, а бледно-голубые подушки выглядели так, будто по ним недавно прошлись щеткой. Входило ли это в обязанности кучера?

Или этим занималась горничная? Как странно, что она этого не знала.

Если бы Веронику это и впрямь интересовало, карета стала бы темой их разговора, и они могли бы побеседовать об этом с Элспет. Элспет должна была знать.

Как хорошо, что она выбрала именно ее. Элспет была Божьим благословением. Миллисент с ее угрюмым видом могла бы окрасить в серый цвет любой день. Она бы с самого рассвета не переставая жаловалась на неудобства.

Хотя именно сейчас общество Миллисент вполне подошло бы ей. На данный момент Вероника видела только темные стороны жизни. Приближавшаяся буря вполне соответствовала ее теперешнему настроению, будто сам Господь в довершение всего посылал ее.

У Вероники были все основания для дурного настроения: муж обвинил ее в попытке убийства.

Нет, она не любила Монтгомери Фэрфакса. А в эту минуту он ей и вовсе был неприятен.


Вероника просто стояла на задворках толпы, и лицо ее походило на спокойную безжизненную маску. Она выглядела так, будто ей было совершенно наплевать на то, что он чуть не погиб.

Монтгомери уставился на форсунку, теперь разобранную на части и лежащую в таком виде на рабочем столе. Дважды он пытался поджечь ее, и дважды пламя начинало шипеть, а потом гасло.

Вероника стояла там вместо того, чтобы броситься к нему. Она даже не спросила, все ли с ним в порядке. Не выразила страха, не сказала ему ни одного чертова слова. Ни одного!

И не отрицала своей вины.

Это могло быть несчастным случаем. Возможно, она сделала что-то, не сознавая, что делает. Возможно, слишком боялась признать это.

Нет, слово «боялась» никак не вязалось с его представлениями о Веронике. О Веронике Маклауд Фэрфакс.

С помощью большинства мужского населения Донкастер-Холла Монтгомери ухитрился снять гондолу с ветвей дерева. Снять оболочку потребовало немного больше времени, поскольку шелк превратился в лохмотья и свисал клочьями с ветвей.

Монтгомери смотрел вверх сквозь сломанные дубовые ветви и думал, как ему повезло, что его предки насадили здесь такую рощу. Без деревьев, затормозивших и прервавших его падение, он, вероятно, был бы уже мертв.

Неужели Веронике это было все равно?

Монтгомери снова осмотрел все части форсунки. Должна же быть причина, почему работа горелки дала сбой. Он не верил в возможность несчастного случая, особенно потому, что сам по крайней мере дюжину раз проверил все.

Оставалось проверить только одну вещь.

Монтгомери раскрыл книгу с записями и вырвал чистую страницу. Взяв бумагу в руки, он окунул ее в сине-белый бочонок с парафиновым маслом и отнес на рабочий стол.

Дав маслу совсем испариться, Монтгомери поднял листок, глядя через него на свет. Потом провел по бумаге пальцами. На них остались крошечные зеленые пятнышки, похожие на грязь или глину.

Кто-то загрязнил масло примесью.

Значит, это все-таки не было несчастным случаем, поскольку бочонок был надежно прикреплен и неподвижен.

Кто-то хотел убить его.

Неужели Вероника?

С самого начала она обезоружила его своей страстью, соблазнила и заставила сдаться. Возле нее он спал глубоким очарованным сном, обвивая ее руками, прижимаясь щекой к ее волосам.

Неужели он и вправду верил, будто Вероника хотела его убить?

Он обрушил на нее свои упреки сгоряча, в гневе. В это утро ее спокойное приятие его судьбы обескуражило его. Нет, гораздо хуже. Он почувствовал, что его предали. И за гневом скрывалось гораздо более глубокое чувство, с которым Монтгомери не желал мириться.

Она не выказала волнения. Но ведь столь же стоически она вела себя, когда лишилась дома.

Монтгомери вернулся к рабочему столу и скомкал бумагу, свернул ее в шарик.

Знакомые ему женщины были решительными и сильными, но не находили ничего унизительного в том, чтобы мужчины видели их слезы. И он не раз подозревал, что они использовали слезы так же, как мужчины меч.

Вероника этого не делала.

Монтгомери вспомнил момент, когда увидел Веронику, стоявшую в конце толпы, мертвенно бледную. Рядом с ней была Элспет. Она не плакала. Она не бросилась к нему. Не выразила радости по поводу того, что он остался в живых.

Черт возьми, он попытался уязвить ее, и это было справедливым возмездием за ее поступок.

В винокурню вошел Рэлстон, и вид у него был виноватый и смущенный.

— Прибыл новый ковер, сэр. Миссис Броуди хочет знать, следует ли сегодня убрать мебель из Овальной гостиной.

Единственное дело, если не считать воздухоплавания, в котором Монтгомери разбирался, было разведение табака. А лорды Фэрфаксы много десятилетий не занимались земледелием. Вместо этого они разводили бесконечную массу овец, издали казавшуюся волнистым полем.

— Не может ли моя жена ответить на некоторые вопросы? — спросил Монтгомери. — Особенно на вопросы, связанные с домашним хозяйством.

Эти слова, по-видимому, озадачили Рэлстона.

— Я был бы рад обратиться к ее милости, ваша милость, — сказал Рэлстон. — Но ее нет. Она уехала несколько часов назад.

Монтгомери повернулся и посмотрел на старика:

— Что ты хочешь сказать? Куда уехала?

— Понятия не имею, ваша милость, — ответил Рэлстон.

Был ли Рэлстон расстроен или смущен, он тем не менее повторял титул Монтгомери, обращаясь к нему, — черта, которую Монтгомери отметил уже несколько недель назад.

— Прошу прощения, ваша милость.

Монтгомери обернулся. Перед ним, обнажив голову, стоял кузнец. Он был молодым, высоким, с мускулистыми руками, жидкой бородкой, но безмерно разросшимися бакенбардами. Монтгомери пользовался его услугами для восстановления горелки, поврежденной во время несчастного случая.

— Они уехали в Килмарин, ваша милость, — сообщил малый, — Элспет и ее милость. Ее милость обещала Элспет, что она сможет повидать своих родных.

Рэлстон вышел вперед и прошептал:

— Это муж Элспет, ваша милость.

— Где, черт возьми, этот Килмарин и почему моя жена отправилась туда?

Рэлстон ответил, опередив мужа Элспет.

— Я знаю, где это, ваша милость, — сказал он. — Это к югу от Перта.

Монтгомери повернулся к молодому человеку:

— Ты знаешь, почему они туда уехали?

Молодой человек теребил в руках свою шапку:

— Элспет не сказала, сэр, да и не могла сказать. Она предана госпоже, и это так же верно, как день сменяет ночь. Да, она такая. Все, что мне известно, — это что они сядут на поезд в Инвернессе.

— Как давно они уехали? — спросил Монтгомери.

— Несколько часов назад, ваша милость.

— Она не сказала, когда они вернутся?

— Элспет не знает, сэр.

Охватившая Монтгомери ярость удивила его самого своей силой и внезапностью. По какой-то неизвестной причине Вероника взяла с собой свою горничную, карету и оставила его.

Может быть, она все-таки пыталась его убить? А иначе что за причина уезжать так быстро и решительно?

Она не могла оставить его так легко.

Монтгомери, раздраженный поведением Вероники, своей реакцией и ситуацией в целом, ударил изо всей силы по столу.

Его воздухоплавательный аппарат поврежден и, возможно, без надежды на восстановление. А ему приходится мчаться в карете вдогонку за женой.

Он сделал знак мужу Элспет.

— Идем со мной, — сказал Монтгомери, направляясь к двери.

Черт возьми! Если Вероника желала его смерти, она должна сказать ему об этом прямо в лицо.

Менее чем через четверть часа Монтгомери был уже в конюшне и отдавал распоряжения кучеру.

Ни один из них не упаковал вещи и не взял с собой чемодана, поскольку поездка обещала быть недолгой.

Небо казалось синевато-серым, а воздух сгустившимся из-за дождя. Даже деревья обрели тускло-зеленый цвет, а река цвет олова. Монтгомери не знал, сколько в этом мрачном пейзаже было от действительности, а сколько он вообразил из-за своего скверного настроения.

— Я кузнец, ваша милость, — сказал Робби. Голос его доносился из другого конца кареты. У него все еще был испуганный вид. — Не понимаю, почему вы приказали мне ехать с вами.