Отец Марьи вздыхал по воеводству. Судя по насмешкам, которые отпускал Гаврила Хлопов, служба Ивана в качестве вологодского воеводы не задалась. Месяц-другой он пытался вникнуть в суть дела, хмурил брови и надувал щеки от спеси, потом не выдержал искуса и запил. Гулял дома, в съезжую избу не заглядывал, а службу бросил на дьяков, которые вскоре донесли о его безделье и несообразном поведении. Ивану указали ехать из Вологды домой, но ему так понравилась сладкая жизнь воеводы, что он мечтал о новом назначении. Мать вполне одобряла намерения мужа, только хотела город побогаче. Она примерялась к Нижнему Новгороду, но по зрелом размышлении отвергла волжский город:

– Торговлишка еле теплится. Здесь бы устроить ярмарку, хоть раз в году, а то со здешних купчишек и взять нечего. Лучше воеводой в Ярославль или в Рязань – к Москве ближе, куда мне, матери великой государыни, надо будет частенько наезжать.

Городов и приказов на всех Хлоповых не хватало. Некоторые родственники чувствовали себя обделенными, лаялись и спорили до хрипоты, а потом ходили бить челом друг на друга к Гавриле Хлопову. Бегали к матери и к хворой бабушке Федоре, даже Марью пытались втянуть в дележ мест, но она так цыкнула на челобитчиков, что ее оставили в покое.

Между тем розыск по делу царской невесты продолжался. В Нижний примчался гонец с вестью, что из Москвы выехал боярин Федор Иванович Шереметев, коему святейший патриарх приказал расспросить Марью Хлопову и ее бабку. Боярин считался одним из самых ближних к царю и патриарху людей, и от его слова зависело многое. Шереметева сопровождал чудовский архимандрит Иосиф. Все понимали, что решается судьба семейства Хлоповых. Боярин ехал по Владимирской дороге. Доносили, что он в четырех днях пути от Нижнего Новгорода, сделал остановку, уже в двух днях, ожидается завтра. В день его прибытия целый отряд племянников караулил подступы к детинцу и видел, что боярин приехал и остановился на собственном дворе за стенами детинца. На следующий день Марью, ее родителей, бабку и дядей просили пожаловать в съезжую избу.

Выезд Хлоповых был столь внушительным, что Марья вспомнила торжественное шествие русского посольства по улицам Варшавы. Не хватало только стрельцов и жолнеров, но их с лихвой заменяли племянники и троюродные братья, оседлавшие коней. Глядя на многочисленную свиту, сопровождавшую опальную невесту, мать с гордостью сказала:

– Под стать истинной царице!

Родственники принарядились. Ради такого дня богатые поделились платьем с бедными, и свита из дворян представляла собой блестящее зрелище. Одна только Марья была в простом черном одеянии, резко отличавшемся от нарядного платья родни. Несмотря на затяжной осенний дождь, весь город вышел на улицы посмотреть на царскую невесту. Дети взапуски бежали за свитой, люди постарше стояли у ворот домов и благословляли проезжавших. С нижнего посада вел кремлевский съезд, соединявший детинец с торгом и пристанями. Возок с трудом преодолел скользкий крутой подъем, вымощенный просмоленными тесницами отслуживших свой срок ладей и коломенок. За все время жизни в слободке Марье ни разу не довелось бывать в детинце, чьи башни были видны из мининской усадьбы. Она с любопытством смотрела на четырехугольную Тверскую, или Ивановскую, башню, преграждавшую кремлевский съезд. К башне примыкал рубленый обруб, наполненный землей и предназначенный для мощных орудий, которые из-за тяжести нельзя было втащить на верхнюю площадку башни.

На деревянно-земляном обрубе стояла длинноствольная пищаль «Свисток», стреляющая ядрами в сорок гривенок весом. Она стала знаменитой после того, как к Нижнему подступили сорок тысяч татар и двадцать тысяч ногайцев. Нижегородский воевода Иван Симский, прозванный за сходство с родителем Образцом, а за удачливость Хабаром, не имел пушкарей. Вспомнили, что в темнице сидят плененные огненные стрельцы литовские, глаголемые жолныряне. Хабар Образец обещал им свободу, если они помогут отбить ногайцев. С Тверской башни пленный пушкарь Федя Литвич изловчился попасть ядром прямо в грудь ногайскому мурзе. Устрашенные ногайцы обратились в бегство. Теперь пищали стояли без дела, а нижегородских пищальников и стрельцов, по словам казака Ивана Петлина, собирались перевести на службу в Сибирь.

Ивановская башня была проездной. Подъемный мост на цепях был опущен, а герсы – окованные железом решетки в арочном проезде были подняты. Возок, сопровождаемый дворянской свитой, проследовал через узкий проезд башни и оказался внутри детинца. От Ивановской башни проезжая дорога вела к Дмитриевской башне, столь же мощной и с таким же обрубом для тяжелых пушек. В самом детинце теснилось несколько сотен домов. Марья проехала двор, у ворот которого увидала Татьяну Минину. Ее двор находился неподалеку от белокаменного Спасо-Преображенского собора, убранного в резь по образу и подобию владимирских и суздальских храмов. Двери собора были обиты медью с наведенным рисунком точь-в-точь как в суздальском Рождественском соборе. Правда, собор не обновлялся почти три столетия, с той поры, как был перестроен и расписан изографом Феофаном Греком. Белокаменная резьба обветшала и отваливалась кусками. Давным-давно пора было обновить собор, но разорение заставляло откладывать дело на неопределенное время. Обветшавший собор не годился для богослужения, и его обшитые медью двери крест-накрест преграждали толстые бревна.

В съезжей избе ссыльных ожидали боярин Федор Шереметев и архимандрит Иосиф. Боярин был знаком Марье еще по осадному сидению в Кремле и по Ипатьевскому монастырю, куда он вместе с другими посланцами Собора привез грамоту об избрании на царство Михаила Федоровича. Потом, когда ее саму взяли наверх, она видела боярина среди ближних людей. Наблюдала издали через маленькое окошечко, как Шереметев говорил речи сибирскому царевичу Мотле Кучумовичу в Грановитой палате.

Архимандрит Чудова монастыря Иосиф, худой, изможденный постом старик, с темным ликом угодника, сидел молча и недвижимо, предоставив расспросы боярину. Вопросы, которые Шереметев задавал отцу и дяде, были самого обыкновенного свойства. Они уже неоднократно отвечали о ссоре с Салтыковыми и последовавшей за ней опалой. Тем не менее боярин внимательно выслушал ответные речи отца и дяди. Потом расспрашивали бабушку Федору. Она отвечала, что внучка выросла на ее руках, никакими болезнями не страдала, опричь обыкновенных детских хворей, а почему государю донесено, что его невеста смертельно захворала, того она, Федора, не ведает. Она готова целовать крест, что извет ложный и во внучке никакого изъяна нет и не было.

Наконец, пришел черед Марьи. Боярин расспрашивал ее ласково, но вопросы ставил так хитро, что невозможно было отмолчаться. Марья сказала, что не пила водку, принесенную кравчим Михаилом Салтыковым.

– Ближняя сенная боярышня Марья, дочь дворянина Милюкова, в расспросе подтвердила, что присоветовала вылить водку в лохань, – кивнул пышной брадой боярин.

– Машка! – обрадованно воскликнула Марья. – Как она поживает? Здорова?

– Что ей сделается? – буркнул Шереметьев. – Мнится мне, что выпусти сенную боярышню середь зимы в лесную чащу, она медведя из берлоги тумаками выгонит. Расспрашивали ее перед святейшим патриархом, так она даже не смутилась по девичьему делу. Язычок востер, что клинок булатной стали! Ей слово – она в ответ десять. Салтыковых с грязью смешала, что не подобает, ибо они хоть и провинились, а все же государевы дворецкий и кравчий.

– Ах, зажигает подружка! – восхитилась Марья. – Не побоялась святейшего патриарха!

– Ты не побоишься встретиться с голландским дохтуром?

– Нисколько!

Как только дохтур Валентин Бильс возник на пороге, чудовский архимандрит поднялся со своего места, громко ударил посохом об пол и удалился, подметая дубовые половицы длинной черной мантией. Шереметев успел поцеловать пергаментную руку архимандрита, возмущенного появлением еретика, но задерживать его не стал. Валентин Бильс изменился со времени их последней встречи. По его тугому брюшку было заметно, что он успел привыкнуть к жирной русской еде. Сейчас он походил не на голенастого журавля, а на толстенького снегиря, скачущего на тоненьких ножках в чулках. Оказалось, что Бильс успел изрядно научиться по-русски.

– Мне доводилось лечить высокородную фройлен, но только сегодня я имею счастье впервые узреть ее прекрасный лик, – сказал он, отвесив галантный поклон.

– Видишь, дохтур, обычаи меняются. Пройдет лет сто, и нас, баб и девок, может статься, перестанут прятать за занавеской, – отозвалась Марья.

– Дохтуру дозволено осмотреть Марью Хлопову по благословению святейшего патриарха, – вмешался Шереметев. – Смотри, дохтур, но ближе двух аршин не подходи!

– О, мне не нужно подходить близко, чтобы увидеть, что высокородная фройлен отменно весела, ее кожа весьма гладка, взор ясен и осмыслен. Не повторялись ли приступы рвоты?

– Нет.

– О, разумеется! Если бы фройлен была больна, она не выдержала бы путешествия в далекую Татарию. Надеюсь, когда высокородную фройлен вернут на подобающее ей место и вновь провозгласят принцессой, она поведает нам о своих необычайных приключениях в стране варваров.

Марья с улыбкой кивнула. Хороший человек этот дохтур Бильс. Жаль, что не удалось порадовать его Либерией – книжными сокровищами Ивана Грозного, ради которых он приехал на службу в Московию. Между тем Валентин Бильс заявил боярину Шереметеву:

– По наружному осмотру можно заключить, что высокородная фройлен вполне здорова. Готов поручиться в сем перед кайзером Михаилом и перед его отцом кайзером Филаретом.

Боярин отпустил дохтура, а потом приказал выйти из палат всей родне. При дальнейшем разговоре присутствовала только бабушка, ибо оставлять девицу наедине с нестарым еще боярином было неприлично. Шереметев сказал Марье:

– Святейший патриарх помнит тебя, а где он тебя встречал, того мне, убогому рабу, неведомо.

Произнося эти слова, боярин хитро улыбнулся в бороду, не желая показывать, действительно ли он не ведает о поездке Марьи Хлоповой с посольством в Варшаву или кое-что знает, но предпочитает помалкивать.