– Так вот как ты нашел меня? А я-то думала, что ты говорил с Максом…

– С Максом? Нет. – Резко обернувшись, он уперся в нее невидящим взором.

– У меня нет больше сил. Две ночи подряд я провел в дороге, не спал, летел к тебе как на крыльях. Сначала помчался в Амстердам – думал встретить тебя там. Вот, думаю, сюрприз для нее будет! Но тебя там уже нет, говорят – уехала. И я лечу сюда, добираюсь только к двум часам ночи. Здесь главное событие – показы мод, и я понимаю, что тебя нужно искать в отеле, где остановилась Линдсей. Нашел. Но было поздно, твой номер не отвечал. Я решил дождаться утра и… – Он не смог больше говорить. Его лицо потемнело от боли и непонимания. Паскаль закрыл окно.

– Хотя какое, в сущности, это имеет значение? Чепуха, пыль. Я оглох, ослеп, лишился способности думать. Единственное, что я вижу, – это мужчина, загораживающий мне вход. Я сразу понял, что он врет. Я видел это по его лицу, я видел твой плащ на стуле. Но и тогда, даже тогда я думал: «Нет, этого не может быть. Что-то здесь не так». Я отказывался верить очевидному вопреки тому, что уже знал. Я узнал это утром, едва он поднял трубку. Было что-то в его голосе… – От волнения у Паскаля перехватило горло. Джини видела, как он отчаянно пытается взять себя в руки. – Странноватое. Вряд ли я забуду, что это такое – стоять в гостиничном коридоре, терзаясь от боли…

– Паскаль, прошу тебя… – Она, забыв о его предупреждении, невольно подалась ему навстречу. – Мне невыносимо видеть тебя таким. Умоляю тебя, не надо! Выслушай же меня, позволь мне объяснить…

Однако ей удалось сделать только один шаг. В его лице было нечто такое, что заставило ее остановиться. Рука, протянутая к нему, безвольно упала.

– Объяснить?! – Паскаль снова попятился от нее. – Вот уж никогда не думал, что окажусь в подобной ситуации. Ты вдумайся только: что мы говорим друг другу? Избитые актерские фразы, словно против собственной воли играем в какой-то дурацкой пьесе. И все же, несмотря на это, я до сих пор чувствую: я люблю тебя, Джини! Наверное, я был глупцом, веря, что и ты любишь меня.

– Но я действительно люблю тебя…

– А вот этого не надо! – вскинул он руку, словно защищаясь. – Это уж слишком! Ты была в постели с другим и… Ну как, как ты могла? Зачем ты это сделала? Какой дьявол толкнул тебя туда? Ведь еще в воскресенье вечером я разговаривал с тобой. Ты была у Макса, с тех пор и двух суток не прошло. Почему же ты тогда ничего мне не сказала? Ни одним словечком не обмолвилась?

– Тогда мне нечего было говорить тебе, Паскаль. Я не лгала тебе и ничего не скрывала.

– Твои письма… – Кажется, Паскаль по-прежнему не желал слушать ее. Что бы она ни говорила, он все пропускал мимо ушей. Теперь он полез в карман куртки и, вытащив оттуда толстую связку писем, небрежно бросил ее на кровать.

– Каждое из этих писем я знаю наизусть, до последнего слова. Знаешь ли ты, как часто я их читал, сколько раз перечитывал? Там чуть ли не в каждой строчке встречается слово «всегда». Я не просил тебя употреблять его – ты сама так решила, это был твой свободный выбор. Как ты могла, Джини? Зачем? Я так верил тебе. Наверное, ты думаешь сейчас, что и я мог бы за эти два месяца наплевать на все и завалиться в постель с какой-нибудь другой женщиной. В том-то и дело, что не мог! У меня не могло даже желания возникнуть сделать это. Я всегда хотел только ту женщину, которую люблю.

Отвернувшись от него, Джини отсутствующим взглядом окинула комнату. Это была типично французская комната, оклеенная синими тиснеными обоями. Нимфы и пастушки резвились на них среди романтических руин, маленькие геральдические животные разнообразили пасторальные сцены. Затейливые узоры расплывались перед глазами, голова гудела. Она не осмеливалась взглянуть на Паскаля – его лицо, бесконечно близкое и любимое, внушало ей сейчас страх.

– Дай мне рассказать тебе все! – вырвалось у нее. – Может быть, тебе это безразлично, но я хочу, чтобы ты верил мне. Никто не вел дело к этому – не было никаких ухаживаний, никакого флирта. Меня никто не соблазнял, никуда не тащил – ничего этого не было и в помине! И я не могу допустить, чтобы у тебя сложилось впечатление о каком-то заговоре, – это было бы несправедливо по отношению к Роуленду. Он совершенно не предвидел, что между нами произойдет. Точно так же, как не предвидела этого и я. Я с ним только недавно познакомилась, я едва его знаю. Мы работаем вместе – я тебе уже говорила. Вчера вечером, как только я приехала сюда, мы жутко с ним разругались, а потом… Потом не помню точно. Кажется, он взял меня за руку. Тогда все и произошло. Я допустила слабость, в этом моя вина. Не знаю, почему так случилось. Я… Я очень по тебе скучала. Мне было грустно и очень одиноко. Понимаю, это не может служить оправданием, но…

Она замолчала. Лицо Паскаля наконец четко проступило сквозь пелену слез.

– Так ты только что познакомилась с ним? Когда же именно?

– Да разве это имеет хоть какое-нибудь значение? Паскаль, прошу тебя…

– Нет, ты все-таки ответь. Когда?

– В прошлую пятницу.

– В пятницу? – От потрясения его лицо побледнело еще больше. – Так ты утверждаешь, что знаешь его менее трех суток?

– Да.

– Ясно. – Лицо Паскаля было пепельно-серым. – Быстро же он, однако… Боже праведный… Ушам своим не верю. Не могу поверить, что ты…

– Паскаль, ну пожалуйста… – взмолилась Джини. Он снова начал мерить комнату шагами. – Все случилось не так, как ты думаешь. Все было совсем по-другому. Ты ошибаешься, он вовсе не соблазнял меня, не завлекал ничем. Мы просто работаем вместе. И так уж случилось…

– Нет, это ты позволила этому случиться! – Он резко повернулся к ней лицом, заострившимся от ненависти. – Давай называть вещи своими именами. Ты не хуже меня знаешь, что в такой ситуации всегда бывает момент, когда ты можешь сделать выбор, когда у тебя еще есть время повернуть назад. Пока двое не поцеловались, пока не сказали друг другу заветных слов, пока не посмотрели друг на друга особым взглядом, один из них может выбирать. А посему, Джини, избавь меня от этой жалкой лжи. И не пытайся пудрить мне мозги разговорами о том, что можно любить одного, одновременно служа подстилкой другому. Все это бредни. И ни тебе, ни мне они не нужны. Ты сама прекрасно знаешь это.

– Ничего я не знаю! – В ее голосе зазвучали истерические нотки. – Не все так просто в жизни, Паскаль. Ты не можешь быть абсолютно…

– Могу! – сверкнул он на нее глазами. – Мои чувства к тебе абсолютны. Как были и твои ко мне. Когда-то.

* * *

Джини поверила ему. Когда-то эти слова были ее собственным кредо. Мысль о том, что Паскаль намерен продолжать допрос с пристрастием и ей придется слово за словом признать всю степень собственной неверности, приводила ее в ужас. Она ожидала нескончаемой череды вопросов: как? когда? где? почему? как часто? Джини знала, что без колебаний сама принялась бы выпытывать у него всю эту пакость, если бы им немыслимым образом пришлось поменяться ролями. Какой бы мерзкой и горькой ни была правда, она всегда лучше недомолвок и сомнений.

Итак, она ожидала вопросов и, когда их не последовало, начала догадываться, что Паскаль уже получил от нее все нужные ему ответы, которые заключались в ее жестах, выражении ее лица, тоне ее голоса. Вероятно, он был слишком брезглив, чтобы задавать вопросы, к которым сам испытывал глубочайшее отвращение.

Вместо этого, к ее изумлению, Паскаль начал описывать обстоятельства своего долгого путешествия в Париж. Поначалу ей казалось, что ему просто невыносимо говорить о том, что имеет более прямое отношение к сложившейся ситуации. Однако потом Джини поняла: таким образом он искал ее, искал ту, которую знал когда-то, а теперь не видел, хотя она была прямо перед ним. То, что они оба испытали в Боснии, стало в свое время пробным камнем, позволившим им испытать силу своих чувств. И теперь Паскаль косвенным образом спрашивал ее, помнит ли еще она об этом.

Из его рассказа Джини узнала, что он выехал из Мостара с конвоем сил ООН, в кузове армейского грузовика вместе с женщинами, детьми и тяжелоранеными, направлявшимися в эвакуацию. Поездка по дорогам, изрытым воронками, длилась несколько часов. У детей уже не было сил плакать; их матери, не ведающие, увидят ли когда-нибудь вновь мужей и близких, тоже смотрели прямо перед собой сухими мертвыми глазами. Впрочем, такими были далеко не все. Из Сараево Паскаль выбрался на рассвете предыдущего дня, теперь уже в грузовом отсеке транспортного самолета. Самолет забросил его на какую-то отдаленную авиабазу в Германии, и оттуда пришлось долго лететь с пересадками. Когда же он наконец достиг Амстердама, выяснилось, что она уехала оттуда за несколько часов до его прилета – где-то около одиннадцати ночи.

Все время, пока длилось это изнурительное путешествие, рассказывал Паскаль, силы ему придавала картина, постоянно возникавшая в его мозгу. Он словно наяву видел, как подходит к ее гостиничному номеру, входит внутрь. Он почти наверняка знал, что они скажут друг другу при встрече, что будут делать. Время вносило в эту картину некоторые поправки, но она все еще крутилась в его голове совсем недавно, когда он сегодня в шесть часов сорок пять минут утра набрал номер ее комнаты в «Сен-Режи» – уже в четвертый раз за истекшие четыре часа, – и трубку поднял Роуленд Макгуайр. Дойдя до этого места в своем повествовании, Паскаль замолчал – язык не повиновался ему. Лицо его изменилось, обретя выражение, которое ей доводилось видеть и раньше. В последний раз, увидев его таким в Боснии, она подумала, что именно так, должно быть, выглядит человек перед тем как броситься в атаку на вражеские штыки.

Недоброжелатели Паскаля, в том числе и ее отец, частенько обвиняли его в «недержании адреналина», даже в самоубийственных наклонностях. Джини знала, что это неправда. Всякий раз, идя на риск, Паскаль всегда точно знал степень опасности. Бесспорно, другие заботились о собственной безопасности значительно больше, однако храбрость Паскаля вряд ли можно было назвать безрассудной: прежде чем сунуть голову в пекло, он всегда молниеносно оценивал обстановку. Это был всего лишь краткий напряженный миг, но без него не обходилось ни одно важное решение в его жизни. И вот сейчас, когда он впервые за время монолога повернулся к ней лицом, Джини снова видела на его лице это знакомое напряженное выражение. Паскаль был абсолютно неподвижен; свет, падавший наискось из окна, еще больше заострил черты его узкого, разгневанного и умного лица. Его серые глаза смотрели прямо на нее. Судя по их взгляду, в этот момент он окидывал мысленным взором прошлое – свое и Джини. А может быть, новыми глазами видел ее после событий нынешнего утра. В душе женщины шевельнулся неподдельный ужас: Паскаль ненавидел компромиссы, а потому мог сейчас молча повернуться и уйти из этой комнаты. Покончить со всем тихо и решительно, чтобы никогда больше не возвращаться, никогда не простить.