Степняки попятились, потом еще, дрогнули – и стали отходить. А потом и поворачивать, спасаться.

– Ур-ра-а!!! Геть, геть, вперед! – боярская конница, теряя копья, взялась за сабли, воздух засверкал жаждущей испить кровушки булатной сталью. – Бей их, гони!!! За Ю-юрия-я!!!

Радостный клич не смогли поддержать только пехотинцы судовой рати, бегущие позади лошадей с тяжелыми щитами и копьями, причем многие еще и в железной броне.

Между тем кованая рать уже смела татар со своего пути, гнала их в степь, рассыпаясь из плотного строя в широкую рыхлую массу.

Пехотинцы, тяжело дыша, миновали излучину, побежали дальше – безо всякой надежды куда-то поспеть, однако же выполняя княжеский приказ.

– Татары-ы-ы-ы!!! – неожиданно завопили крайние воины.

Старшина Солод глянул туда – и увидел многочисленную конницу, что во время сечи таилась за рощей, а теперь поднялась в стремя, чтобы ударить в спину увлекшимся погоней русским боярам.

– Слава болотным духам, можно больше не бегать, – облегченно отер лоб бывалый вояка и громко закричал: – Стройся, ребята! Смыкайся, смыкайся быстрее!

Судовая рать легко и быстро повернулась навстречу врагу, вставая в ратный строй: щиты вперед, левый край деревянного диска кладется на плечо стоящего слева товарища, правый край держишь кулаком сам; рогатину упираешь в землю подтоком, а острием направляешь вперед. Второй ряд выставляет свои копья над плечами первого.

В считаные минуты поперек окровавленного поля вытянулась ощетинившаяся острыми стальными наконечниками прочная деревянная стена, каковую и тараном пробить непросто, не то что лошадью!

Добровольно нанизываться на рогатины степняки не стали – взялись за луки, проносясь вдоль пешего строя и выцеливая ратников. Дробно и часто застучали стрелы, тут и там послышались крики, стоны, местами пехотинцы стали падать.

Однако достать воина за щитом не так-то просто – из-за деревянного диска лишь глаза блестят да ступня иногда проглядывает. Посему стена, потеряв с десяток воинов убитыми и десятка два ранеными – осталась стоять все так же твердо и недвижимо, не пропуская степняков для удара.

Татары покрутились еще немного, грозя судовой рати копьями и саблями, постояли в стременах, вглядываясь вдаль, а потом… Просто и бескровно ушли. Ведь все стрелы, предназначенные для боярских спин, ныне уже торчали в щитах пехотинцев, а время для удара в тыл кованой коннице оказалось упущено. Притворное отступление главных уже давно превратилось в самое настоящее – и догонять ушедшую далеко вперед русскую кованую рать стало бесполезно.

Через день после этой стремительной сечи глинобитные стены Акташа рассыпались под ударами гранитных пушечных ядер – и город пал к ногам захватчиков. Еще через неделю Юрий Дмитриевич взял город Мензель – а затем неожиданно развернулся и пошел на Булгарский улус изгоном. Причем – со стороны степи, откуда местные жители не ждали никакой опасности. Многотысячная армия рассыпалась на маленькие отряды, каковые скакали подсохшими лесными дорожками и приречными тропами, пытаясь добраться до самых дальних, потаенных кочевий и поселков, и вплоть до отдельных заимок и стоянок – выискивая спрятанные стада и отары, людские схроны и тайники. И в этом последнем набеге хуже всех пришлось немногочисленным счастливчикам из Казани и Булгара, пересидевшим беду где-то в стороне от города. Бедолагам, решившим, что беда осталась позади и можно вернуться к родным порогам, откопать клады, вскрыть тайники, и начавшим восстанавливать дома и хозяйство – и внезапно вновь увидевшим на своем пороге хорошо вооруженных чужаков.


– Ну и что? – спросил у свиты юный князь Юрий Дмитриевич, властитель Звенигородский и Галицкий, натянув поводья верного аргамака на песчаной отмели у слияния полноводной реки Камы и еще более полноводной Волги. – Где же та обещанная моим братом Василием стотысячная армия большой Орды, каковой нам всем надобно жутко бояться и постоянно пред нею трепетать? Почему за весь год я так и не нашел здесь врага, с которым было бы не стыдно скрестить свой острый меч?

* * *

Как раз в это самое время отборные сотни-кошуны непобедимого Тамерлана, по прозвищу Железный Хромец, гнали остатки наголову разгромленной в битве на Тереке гигантской армии Тохтамыша через пересохшую ногайскую степь. Гнали до тех пор, пока не оказались среди густых рязанских лесов. Уткнувшись в Елец и поняв, что оказались в землях совершенно чужой, незнакомой державы, населенной людьми, которые говорили на незнакомом языке, – кошанцы немного пограбили местных обитателей – как же без этого? – и повернули назад.

Тохтамышу повезло. С жалкими остатками своего воинства он все-таки смог хитрым маневром оторваться от преследования – царь Волжской и Заяцкой Орды повернул на запад, в противоположную от Сарая сторону, чего его враги никак не ожидали. Тохтамыш сбежал в Литву, бросив свою громадную державу на произвол судьбы.

15 сентября 1395 годаМосква, Кремль

Торжествующий колокольный звон катился по столице, выхлестывая далеко за ее пределы, ко всем обителям и деревенским звонницам на два дня пути окрест. И точно так же – на два дня пути во все стороны – гулял и веселился весь честной народ. Столы стояли прямо на улицах, накрытые где скромно – рубленой капустой, яблоками, солеными грибами, мисками с брусникой и сладкой, как девичий поцелуй, владимирской вишней; где побогаче – с пирогами и соленой рыбой, пастилой и ревенем, но везде – с полными бочонками хмельного меда, ячменного пива и браги.

Веселись, Москва! Веселись, весь народ русский! Татарской Орды больше нет!!!

Несчитанная добыча, неисчислимый полон, рассказы о сотнях городов и весей, дочиста разоренных у врага, многие тысячи внезапно разбогатевших ратников – ныне щеголяющих в бархатных штанах и парчовых кафтанах и орущих хмельные здравицы непобедимому воеводе, храбрейшему и умнейшему князю Юрию Звенигородскому!

Столы стояли в деревнях, столы стояли на московских перекрестках, и уж само собой – ломились от яств столы в Большом Великокняжеском дворце.

– Мой брат, бояре! Это мой младший братишка!!! – крепко обнимал веселого юношу великий князь Василий Дмитриевич. – Всю Орду великую на одну ладонь положил, а другой прихлопнул! Любо Юрию! – поднял кубок правитель Москвы. – Любо славному сыну рода Ярославичей!

– Любо! Любо! Любо! – восторженно подхватили сидящие за столом бояре, вскидывая ковши и кубки над головой: – Слава князю Звенигородскому!

Праздничный пир длился уже не первый час, и мужчины успели изрядно расслабиться, разогреться, многие поснимали тяжелые шубы, иные скинули ферязи. И даже за опричным столом братья сидели в блестящих атласных рубахах, без ферязей и оплечий, а великая княгиня сбросила белоснежный плащ, пушистый от собольего меха, на спинку трона.

После невероятного, просто потрясающего разгрома Орды и разорения почти что всего побережья Камы одной лишь звенигородской дружиной – Василий Дмитриевич более ужо не вспоминал о былых своих советах сидеть тихо в стороне от походов и баталий, о многолюдности и непобедимости южных стран, о том, чтобы предоставить злобным соседям возможность самим перегрызть друг другу глотки. Он говорил только о победе, о крепости русской булатной стали в руках настоящих воинов и о том, сколь отважные и решительные витязи рождаются среди потомков великого князя Ярослава Всеволодовича!

Бояре и князья пили за победу, за добычу, за новые походы и удачи. За славу и успех. И само собой – за юного князя Юрия Звенигородского, достигшего столь невероятной победы в свои малые двадцать лет. Многие мужи даже возвеличивали его над великим Александром Невским, тоже побеждавшим в восемнадцать… Вот только разве можно сравнивать разгон мелкой шведской шайки с разгромом великой Волжской Орды?! Победу над крестоносцами в порубежной стычке – и захват в одном решительном походе четырнадцати богатых городов и возвращение с несчитанной добычей?

И потому раз за разом поднимали тосты бояре и пили за здоровье победителя хмельной стоячий мед и пряное немецкое вино:

– Слава Юрию Дмитриевичу! Любо юному воеводе! Долгие лета лучшему из Ярославичей!

Радостный, уже изрядно захмелевший великий князь и не думал обижаться на подобные слова – он тоже пил под эти возгласы и желал юному брату долгие лета и новые победы!

Хотя, с другой стороны, не столь уж и «юному». Ведь разницы меж Василием и Юрием было всего три года. Огромное различие, когда тебе двенадцать, и не особое – когда двадцать с небольшим. В тридцать – так и вовсе ровесниками можно будет считать!

– За избавление от напасти татарской, бояре! – снова и снова звучало над столами.

К вечеру многие гости уже начали уставать, отходить от угощения, приваливаясь к стене на стоящих под окнами лавках, а то и вовсе вытягиваясь во весь рост, подгребая под голову лежащие тут и там шубы и ферязи, накрываясь другими.

Великая княгиня Софья тоже изрядно захмелела и развеселилась, проникнувшись всеобщей радостью, – однако она была у себя дома. Да и пила не так рьяно, как мужчины,и потому ввечеру удалилась с полным достоинством, позволив кравчей накинуть себе на плечи соболий плащ и поклонившись гостям. Чего, впрочем, никто из бояр не заметил. Даже сам великий князь, крепко обнимающий князя Звенигородского и что-то ему оживленно рассказывающий!

Юрий Дмитриевич согласно кивал и прихлебывал вино. Слышал он при том хоть что-нибудь из слов брата али нет – неведомо.


Когда Софья Витовтовна снова заглянула в пиршественную палату поздним утром нового дня – там практически ничего не изменилось. Многие бояре сидели за угощением, кушая и негромко переговариваясь, выпивая уже без общих тостов. Многие спали. Многие клевали носом или возвращались к общему веселью. И даже братья-Дмитриевичи все так же обнимались наверху за опричным столом.

Великая княгиня величаво кивнула всем гостям, слегка улыбнулась и тоже подсела к братьям. Позволила кравчей налить в кубок и в небольшую стопочку красного вина, подождала, пока княжна Троекурова отпробует угощение, а уже потом с огромным наслаждением осушила свой бокал – после вчерашнего застолья Софья чувствовала себя все-таки не очень хорошо.