Решила, что не стоит.

В этом деле даже завхоз ей не советчик.

Да и никто не советчик, кроме одного-единственного человека. Как он ей велел бы, так она б и сделала, ни минуты не раздумывая.

Но его нет, и связаться с ним невозможно.

Аделаида, вздохнув, поплелась в парк, на облюбованную скамейку под сиренью.

Может, там ей удастся принять правильное решение?

Но скамейку кто-то занимал.

Разочарованная Аделаида повернула обратно, однако ее окликнули. Это был Шаховской, без белого халата, в новом светлом костюме; он-то на скамейке и сидел.

– Я ждал тебя, – улыбнулся он, протягивая ей руку.

Аделаида из вежливости подала ему свою и села рядом.

– Зачем? – спросила она.

– Думал, может, ты захочешь поговорить, посоветоваться…

Аделаида молча покачала головой.

– День-то сегодня какой! – нимало не смутившись, продолжал Шаховской. – Солнышко, птички… Благодать!

Аделаида неохотно подняла голову и обвела благодать тусклым, безрадостным взглядом.

А между тем день и впрямь был хорош – солнечный, теплый, даже немного знойный, весь насыщенный цветами, стрекотанием кузнечиков и тонкими, волнующими, плывущими неизвестно откуда запахами.

День был полон жизнью, которая не знала и знать не хотела никаких душевных страданий и неразрешимых проблем.

Она хотела просто быть, существовать, кипеть и переливаться через край маленького фонтанчика в обветшавшей каменной чаше, перекликаться в темных кленах веселыми птичьими голосами и радостно сиять в вышине.

– В такой день, – говорил Шаховской, благодушно щурясь на сквозившее сквозь листья солнце, – хорошо гулять с другом сердца по цветущему альпийскому лугу, ни о чем не тревожась, ничего не боясь, легко и беззаботно, как в юности. Гулять, зная, что впереди – только хорошее, что отныне вы всегда будете вместе и никакая тень, боль, сомнение никогда не лягут между вами.

И совсем уж не нужно и ни к чему в такой день терзаться неизвестностью, – голос Шаховского звучал тихо, мягко, убедительно; на Аделаиду Леонид Сергеевич не смотрел и вообще, казалось, рассуждал сам с собой: что будет да как? Как пройдут роды? Каким родится ребенок – здоровым или больным? И не изменятся ли его чувства ко мне, если я принесу ему инвалида?

Аделаида дернулась, но Шаховской не обратил на это внимания.

– Он – совершенство, идеал, воплощенная мечта… Его любовь для меня – все…

– Инквизитор! – Аделаида вскочила. – Что тебе надо, зачем мучаешь меня?

– А разве я не прав? – крикнул Шаховской вслед убегающей Аделаиде.

* * *

Двумя часами позже Шаховской, покончив на сегодня со всеми делами в больнице, стоял над витриной ювелирного магазина и выбирал жене подарок на годовщину свадьбы.

Перед ним суетились сразу две продавщицы, наперебой вынимая из бархатных футляров и раскладывая перед солидным клиентом кольца, цепочки, серьги из самого высокопробного золота и платины – серебра психотерапевт не признавал.

Женщины возбужденно щебетали, восхищаясь изысканным вкусом покупателя. Шаховской, роясь толстыми пальцами в сверкающей куче, благодушно мычал в ответ.

Наконец он выбрал витой золотой браслет с изумрудиками и такие же серьги – отлично подойдут к Светкиным зеленым глазам и длинным светлым волосам.

Вечером он сводит ее в хороший, дорогой ресторан (кстати, не забыть заказать столик!), а потом займется с ней любовью – все, как положено.

Шаховской никогда не пренебрегал своими супружескими обязанностями. Жена – это жена. А другое – это другое.

Мужчина, по сути своей, существо полигамное (хотя, к сожалению, сию истину понимают лишь на мудром старом Востоке!).

Крепкий, полный сил, уверенный в себе, состоявшийся во всех отношениях мужчина (такой, как Леонид Сергеевич) не может и не должен ограничивать себя одной женщиной.

Главное, соблюдать приличия и чтобы официальная жена не оказалась от этого в убытке.

Пряча во внутренний карман нового замшевого пиджака футлярчик с подарком, Шаховской вернулся мыслями к Аделаиде, которая вот-вот, совсем уже скоро, должна, подобно созревшему плоду, упасть в его подставленные руки.

Если бы кто-нибудь, кого Леонид Сергеевич в принципе удостаивал разговора на подобные темы, спросил его, отчего он в этом так уверен, психотерапевт, как знаток человеческой и в частности женской природы, ответил бы следующее.

Во-первых, после аборта (а Шаховской теперь уже не сомневался, что она его сделает) Аделаида останется одна.

Это случится по причинам, которые он недавно излагал ее дурачку мужу: или ее замучает совесть, и она сама не позволит себе уехать в Швейцарию и быть там счастливой, или она не уедет потому, что швейцарец, узнав обо всем, не захочет больше иметь ничего общего с убийцей своего неродившегося ребенка.

Во-вторых, женщина, как она, с пробудившейся в зрелом уже возрасте страстью, оставшись в одиночестве, неизбежно обратит свои взоры на первого попавшегося, более или менее подходящего, мужчину.

А таких рядом с ней будет всего двое: он, Шаховской, и Борис.

Ну, последнего мы считать не станем по причинам более чем очевидным… Значит, бороться с соперником не придется.

Швейцарец разбудил ее, разогрел, расшевелил (скажем ему за это спасибо), после чего удивительно вовремя исчез (за что скажем ему спасибо тоже).

Греться же у разведенного швейцарцем костра, пламя которого, своеобразно окрашенное страданием и душевными муками, обещает стать чем-то удивительным по силе и яркости, будет он, Шаховской.

Истинный знаток, ценитель и умелец, он станет ухаживать за этим пламенем, подкармливать его или, когда нужно, остужать – до тех пор, пока ему, Шаховскому, сие занятие не перестанет доставлять интерес и удовольствие и его не потянет к другим кострам.

* * *

…Карл снова очутился на том поле, где оставил Клауса. Только теперь профессор оказался там один.

Поле, прежде снежно-голубое, теперь было красным, оттенка густой киновари. Не ледяные кристаллы – огненные иглы обжигали и впивались при каждом шаге в босые ступни Карла. Величественные серебристые скалы, окружавшие поле, превратились в темные, цвета глубокого ожога, дышащие жаром каменные обломки. Небо, высокое, прозрачное, фиолетовое, как чистейшей воды аметист, стало низким и угольно-черным.

В нем не было и не могло быть ни солнца, ни луны, ни звезд.

Сначала Карл решил, что умер и попал в ад. Учитывая окружающую обстановку, это было вполне логичное предположение; к тому же наш герой совершенно искренне считал себя большим грешником.

Однако потом, немного поразмыслив, он понял, что все еще жив, просто, скорее всего, у него начался перитонит и, как следствие, – жар, лихорадка и галлюцинации.

Да, он был жив, хотя и ненадолго. Перитонит развивается быстро, а он, Карл, к тому же в последние дни здорово перенапряг свой организм.

Ему осталось часа четыре, максимум – шесть.

Карл пожал плечами, вздернул подбородок и, не обращая внимания на жар, окутавший его со всех сторон, зашагал к дальнему концу поля. Туда, где днем была большая, ровная, серебристая скала с шестьюдесятью четырьмя круглыми и совершенно одинаковыми на вид отверстиями, а сейчас сплошной стеной высилась упирающаяся в угольное небо тьма.

* * *

Ему казалось, что он идет к темной стене уже много часов, суток или даже месяцев, – а она не приближалась, наоборот, уплывала от него, дразня вспыхивающими время от времени световыми пятнами.

В какой-то момент идти стало легче – сверху просыпался дождь из голубых капель с сильным и резким, хотя и довольно приятным запахом, вызывающим слезы в и без того воспаленных глазах. Капли стекали по его пылающей коже, принося облегчение и успокоение, а там, где они падали на землю, огненные иглы гасли и снова превращались в снег.

Карл воспрянул духом и заспешил.

Тьма впереди изогнулась крыльями и сомкнула их над его головой.

Карл перестал что-либо видеть. Все погасло: и пылающие киноварью скалы, и огненный ковер под ногами, и багровые сполохи в темном небе.

Первым при агонии отключается зрение, вспомнил он страничку из своего старого медицинского учебника.

(Сколько лет прошло с тех пор, как он, Карл, учился в полицейской академии Мехико и должен был, помимо всего прочего, сдавать экзамены по анатомии, физиологии и оказанию первой медицинской помощи? Двадцать два, двадцать три года?.. А кажется, что это было только вчера…)

Но он по-прежнему слышал звуки – шорохи, шелесты, движение горячего воздуха.

Он чувствовал запах гари, запах голубых капель и их кисло-лимонный вкус на губах.

Он по-прежнему ощущал жар и острые камни под ногами.

– Иди сюда, – позвал его тихий, как шелест, голос остывающего камня. – Направление – на прохладу. Где совсем нет боли.

И Карл поспешил туда.

Постепенно иссякли и звуки, словно на уши ему, как и на глаза, надели плотную непроницаемую повязку.

И потому когда Карл, оступившись на краю невидимой щели, вместе с мелкими камешками заскользил вниз, то не услышал их падения, а лишь почувствовал, как они проносятся мимо.

Он уцепился кончиками пальцев за острый каменный край и повис. Внизу была пропасть – Карл все еще ощущал токи воздуха, но теперь они оказались ледяными. Дыхание Непостижимой Пустоты, вспомнил он, вот как это называют буддисты, последователи школы дзэн.

Они правы.

Очень точное название.

И, хорошо понимая, что это бесполезно, что Непостижимая Пустота затягивает его, а из всех чувств у него осталось лишь осязание, Карл тем не менее попытался в последний раз подтянуться на руках.

* * *

И тут кто-то схватил его за цепенеющие кисти и рывком выдернул из пропасти.

Во вторник утром Карл проснулся полностью отдохнувшим и в превосходном настроении.

Некоторое время он с любопытством разглядывал высокий каменный потолок и светильник с забавными цветными оконцами, с удовольствием вдыхал чистый, сухой, прохладный воздух пещеры, в котором витал незнакомый ему довольно сильный, но приятный запах, и радовался полному отсутствию боли в теле, завернутом, судя по ощущениям, во что-то мягкое и теплое.