Как-то между нами состоялся очень откровенный разговор:

— В твоем доме при входе есть квадратный маленький приемник. Так? Справа от деревянной зеленой вешалки с зеркалом и с крючками для пальто. Не так ли?

— Да, — пробормотала я, заставляя себя прислушаться к нему. — Но откуда ты об этом знаешь?

Он знал о многих вещах, и теперь его голос звучал очень уверенно, без колебаний, сомнений он звучал очень твердо. Фернандо точно знал, что находится рядом с зеленой вешалкой около двери, он точно знал, где находится лестница, какого цвета стены в коридоре, что справа, что слева, что на лестничной площадке, что на кухне. Он подробно обрисовал мне мой дом и посмотрел на меня. Я кивнула, как бы подтверждая правильность его слов, а Фернандо понял, что я лишь прошу его продолжить рассказ. Фернандо искусно описывал дом, в котором никогда не был, упоминая невероятные детали, на которые я сама никогда не обращала внимания. Он словно глядел на привычные мне вещи взглядом маленького ребенка, для которого все было ново и необычно.

— Это невероятно, Фернандо, — наконец сказала я, сбитая с толку. — Ты все знаешь.

Он улыбнулся, но на меня не посмотрел.

— Мой отец рассказал мне. Он жил там до семи лет.

Я вспомнила рассказы Мерседес и тоже захотела рассказать ему все, что знаю, но Фернандо не дал мне сказать и продолжил воспоминания.

— Когда я был маленьким, мы приезжали на каникулы в Испанию три или четыре раза. И однажды вечером, когда я остался с ним наедине, отец предложил игру. Мы попытались представить дом изнутри. Я спрашивал его, а он отвечал, словно находился внутри и рассказывал мне, что его окружает. Я запомнил все. Говорят, у маленьких детей хорошее воображение и прекрасная память. Должно быть, это так, потому что я помню обо всем, что он мне рассказывал, будто это действительно видел.

Тут в моей голове наступило просветление. Уже в следующую секунду я знала, что следует делать. Я сняла с шеи ключ на металлической цепочке и положила его на ладонь Фернандо.

— Возьми, — только я и сказала.

— Что это? — непонимающе спросил Фернандо, глядя то на ключ, то на меня.

— Изумруд — драгоценный камень, большой, с куриное яйцо. Родриго, тот человек, у которого была дурная кровь, сделал брошь с этим камнем, а дедушка однажды подарил ее мне. Она дорого стоит, больше, чем ты можешь себе представить, — так сказал мне дедушка. Он обещал, что этот камень будет охранять меня. Еще он сказал мне, чтобы я никому не говорила об этом камне, потому что в один прекрасный день он спасет мне жизнь. «Не давай его никакому мальчику, Малена, это очень важно», — говорил он мне. Я бы никому его не отдала, но тебе я могу его теперь подарить, чтобы ты понял, как сильно я тебя люблю.

Фернандо понадобилась пара секунд, чтобы осмыслить мои слова. Когда он поднял голову, чтобы посмотреть на камень, у меня создалось такое впечатление, что он не поверил ни одному моему слову.

— Это не брошь, — наконец сказал он неприятным голосом почти презрительно, — это ключ.

— Но это единственный ключ, который может открыть шкатулку, в которой хранится изумруд. Я отдаю ключ тебе, что означает, что и изумруд твой. Не понимаешь?

— Ты действительно хочешь сделать что-то грандиозное для меня, Индианка? — спросил он, глядя мне в глаза, бросив ключ себе на колени.

— Конечно. Да! — кивнула я.

— Тогда разреши мне провести ночь в доме моего дедушки.

Стало очень тихо, я почувствовала себя плохо, а Фернандо смотрел на меня, ожидая ответа. При этом он, казалось, не видел никаких помех для исполнения своей просьбы. Теперь мне стало понятно, что Фернандо по-своему использовал меня, но это еще не было самым худшим.

Самым худшим было то, что все, что он со мной делал, мне нравилось.

* * *

Мы попрощались утром у черного входа, к которому он подвозил меня в первые дни нашего романа. Я увидела у Фернандо на брелоке в связке мой ключ, открывавший доступ к камню, который однажды спасет мне жизнь. Мы не сказали друг другу ни слова, даже: «Прощай!» Я чувствовала себя хорошо, очень хорошо, потому что он намекнул мне, что не хочет видеть, как я плачу, — вот я и не плакала. Когда мотоцикл выехал на дорогу, я осталась стоять на месте, плохо понимая, что должна делать, с этого момента я как будто стала лишней для Фернандо. Наконец я повернулась и побрела к дому, зашла на кухню, села за стол. Ни есть, ни пить совершенно не хотелось. Я все еще думала о Фернандо, когда увидела дедушкино отражение в стеклах серванта.

Он подошел к холодильнику, не говоря ни слова, как будто не видел, что я сижу прямо перед ним. Дедушка открыл холодильник, достал холодное пиво и закрыл дверцу. Потом взял открывашку, откупорил бутылку и отпил пару глотков. Я улыбнулась, потому что знала, что несколько лет назад врачи запретили ему пиво. Но он меня не боялся, знал, что я никому не выдам его тайну. «Хорошо, — подумала я, улыбаясь, — уверена, он сделал бы то же самое, если бы оказался на моем месте».

— Ты вернешь его, Малена, — сказал мне дедушка, когда я положила ему голову на плечо.

Меня удивило, что он заговорил о Фернандо. С тех пор как дедушка подарил мне изумруд, мне стало легче переступать порог его кабинета. С момента нашего откровенного разговора прошло много лет, но ничего не изменилось. Он совсем не интересовался моей жизнью, он вообще никем не интересовался. Дед не любил шум, старался проводить время в одиночестве. А теперь мы с ним сидели на кухне, и я чувствовала, что он меня понимает. А все потому, что он, хотя и мало с кем говорил, плохо слышал и ни на кого не обращал внимания, все обо всех знал, потому что был мудрым.

— Не делай такое лицо, — сказал дедушка, и я улыбнулась, — я уверен, этот парень вернется.

* * *

Я вернулась в Мадрид, понимая, что облегчения это не принесет. Для меня наступают дурные времена — я это предчувствовала — и не только из-за тоски по Фернандо — эта тоска одолела меня еще в Альмансилье, где я еще целую неделю провела в одиночестве, ожидая, что Фернандо вернется. Наступила осень, и размеренный ритм жизни только усиливал мою меланхолию.

Колледж окончен, я распрощалась с униформой, месяцем почитания Марии, занятиями по домоводству, математикой и вечным автобусом, в котором мы ездили каждый день. Шесть месяцев назад я узнала о том, что монахини переменили свое прежнее решение освободить нас от итоговых экзаменов, которое, конечно, не должно было восприниматься учениками как доказательство либерализма наставников. По дороге к метро, на котором я добиралась до старого, грязного и странного здания нашей академии, я оказалась в замечательном месте. Я не могла сдержать улыбку, вспомнив тошнотворный запах дезинфекции, который буквально въелся в стены академии, выложенные плитами розового камня, напоминающие гигантские куски болонской вареной колбасы, — пытка, от которой мой нос теперь был навсегда избавлен.

На следующий после нашего возвращения день, не успели мы с Рейной разобрать чемоданы, как побежали изучать списки. Мы обнаружили, что нас распределили в разные группы. Рейна собиралась изучать экономику, что было очень популярным занятием, и попала в одну из групп по 25 студентов в каждой. В ее учебном плане стояли дополнительные дисциплины: математика, деловой английский язык и основы экономики. Я же собиралась изучать латынь, греческий и философию — очень экзотический набор предметов, как может показаться, и нашла свое имя в группе из 18 человек. Большинство поступающих на филологический факультет, куда собиралась пойти и я, выбрали один иностранный язык и два мертвых, но я не стала поступать так же, ведь уровень моего английского был намного выше. Занятия моей группы, как и у всех «редких» групп, проходили вечером, а у Рейны, что мне казалось несправедливой привилегией, утром.

Таким образом, несовпадение в учебном расписании стало причиной судьбоносных изменений во всей моей жизни.

После завтрака мы с Рейной в первый раз должны были отправиться на занятия. Я боялась этого момента, потому что не знала никого из профессоров и из студентов. Мне казалось странным, что теперь я буду совсем одна и никто не будет даже подозревать о том, что у меня есть сестра-близнец.

Большой неожиданностью для меня стало то, что в моей группе было очень мало парней, — их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Однако даже такое небольшое количество молодых людей заставило меня нервничать — мне предстояло учиться в смешанной группе. Это было непривычно. Правда, меня утешало то, что девушек было все же больше. Общение с парнями теперь стало свободно и просто, и я могла сходить в кино в сопровождении новых знакомых, не опасаясь, что вечером со мной случится что-нибудь нехорошее.

В первый день занятий, как только я перешагнула порог незнакомой аудитории, мне стало страшно до судорог. Я понимала, что в действительности у меня никогда не было настоящих друзей. Постоянное общество Рейны освобождало меня от детских привязанностей в колледже, а большое количество кузенов и кузин, с которыми я жила в Индейской усадьбе, позволяло обходиться без друзей. И вот теперь, в университете, мне казалось, что я осталась совсем одна. В аудитории я выбрала место у стены и пару недель не хотела ни с кем общаться, в одиночестве бродила по коридорам или шла во дворик покурить. Остальные студенты могли посчитать меня высокомерной, однако мне было все равно, я наслаждалась одиночеством и не собиралась ни с кем знакомиться, на занятиях отвечала спокойным, ровным голосом, ни кого не смущаясь.

Однажды я обратила внимание на незнакомую девушку: она вошла в аудиторию в сопровождении трех или четырех подруг, казалось, они давно знакомы. Как-то раз эта девушка села рядом со мной и, извинившись за любопытство, спросила, что я ношу на пальце. Я рассказала ей историю про гайку, про то, как мы с Фернандо чинили мотоцикл, а гайка от того самого мотоцикла — я взяла ее на память. Девушка слушала меня и временами весело смеялась — ее реакция мне очень понравилась. Ее звали Марианна, а через некоторое время она представила меня своим подругам — Марисе, полной девушке маленького роста, Паломе, рыжей и с прыщами на лице, и Тересе, которая приехала из Реуса и говорила с очень забавным акцентом. Подруги Марианы были очень рады снова встретиться, они давно не виделись. Девушки с удовольствием приняли меня в свою компанию. Потом они познакомили меня со своими братьями, кузенами и женихами, у которых тоже были кузены и сестры, школьные друзья, а так как у меня должен был тоже кто-то быть, то я не замедлила познакомить их со своей сестрой. Никогда еще в моей жизни не было таких насыщенных дней. По утрам у меня — занятия но английскому, а по вечерам — кино с Марианой и Тересой. Ни одна из нас не уставала снова и опять смотреть фильмы, а, когда какой-либо из них нам по-настоящему нравился, мы ходили на него снова, и так три-четыре раза. Я старалась ни на чем не зацикливаться, веселиться и не думать о Фернандо с понедельника по пятницу, но, как только ложилась спать, вспоминала о нем, он занимал мои мысли в выходные дни. Каждую субботу после завтрака я начинала писать Фернандо длиннющее письмо, которое не могла закончить до вечера следующего дня, а вокруг меня все росла и росла гора скомканных черновиков. Перед тем как запечатать письмо, я вкладывала в конверт какую-нибудь глупую мелочь, которая казалась мне подходящей, — брелок, фотокарточку с каким-нибудь пейзажем, вырезку из газеты, засушенный цветок или наклейку — с припиской, в которой извинялась за то, что посылаю такую безделицу. Он отвечал мне, его письма были даже более подробными, чем мои. А потом он выполнил мою просьбу — брюки для Маку. После этого он начал мне слать посылки с настоящими подарками — кофточками, постерами и несколькими дисками, которые только-только появились в Испании.