«Однако я только лежу и жду неизвестно чего».

Он изумился собственной пассивности, хотя, вероятно, прошло всего каких-то несколько секунд. «Наверное я погребен не очень глубоко, и, может быть, мне удастся выбраться наружу». Эрик внутренне приготовился собраться с силами, намереваясь окончательно и бесповоротно поставить на карту все, но сделать попытку выбраться на свободу и бежать из этого проклятого места… Если это окажется невозможным, то все пойдет прахом. Во всяком случае, решил Эрик, что бы ни случилось, надо попытаться осуществить свое намерение немедленно, не теряя ни секунды.

Постепенно Эрик собрал все свои силы в плотный комок, сжался наподобие стальной пружины, сложив руки и ноги у живота, и приготовился к прыжку. Что бы ни преграждало ему путь, что бы ни обволакивало его тело, преграда должна сломаться или лопнуть под воздействием невероятной энергии, которую он ощущал в себе в эту минуту. Вырваться любой ценой! Сейчас Эрик был настолько же уверен в близком освобождении, насколько несколькими мгновениями раньше раздавлен мыслью о своей неизбежной гибели. А может, его вело одно и то же убеждение, ибо гигантское усилие над собой, которое он сделал, казалось таким предельным, что чуть ли не обещало высвободить его из самой жизни.

«А тем временем я буду громко кричать», — подумал он, словно эта мысль могла придать ему еще больше сил. И в следующую секунду услышал пронзительный вопль; его руки и ноги разлетелись в стороны… Эрик выпрыгнул из кровати и встал возле нее, оглядываясь вокруг.

В комнате царил полумрак, хотя сквозь закрытые ставни пробивались тоненькие лучи света. Пол был покрыт кафельной плиткой в виде мозаики — Эрик отметил это, когда посмотрел вниз, на свои босые ноги. Помимо совершенно разгромленной постели он увидел громоздкий сундук, два стула и маленький письменный стол — все было выкрашено в черный цвет на испанский манер. И еще машинально зафиксировал оловянные канделябры и рамы со вставленными в них старинными зеркалами, амальгама которых была вся в трещинах и точках, и религиозные картинки. Все это висело на белой оштукатуренной стене. А рядом с ним стояла Дульчи.

Увидев ее, Эрик не испытал сильного удивления. У него появилась уверенность, что никогда не было той глубокой пещеры, что он всегда находился в этой комнате; и, главное, не умирал и не собирался умирать, а знал, что все случится именно так, как происходило в настоящий момент.

— Полагаю, вам опять надо вернуться в постель, Эрик, — произнесла она голосом легчайшим, как пушинки одуванчика — их так сладостно было сдувать в далеком детстве.

Дульчи была одета в белую блузку с оборочками и длинную черную юбку. Волосы украшал цветок красного гибискуса, на руках позвякивали серебряные браслеты, ноги были босы. Когда она дотронулась до него, он не почувствовал в ее руке ни тепла, ни холода, а только мягкость и нежность; от нее исходил какой-то тончайший аромат, который завладел частью его разума, однако так и осталось неясным, что это за запах. Он мучительно пытался вспомнить, где и при каких обстоятельствах вдыхал нечто подобное. Она посмотрела ему в лицо с легкой улыбкой, но с глубоким участием.

Ему не хотелось снова ложиться в постель, он просто боялся так поступить, поскольку, по-видимому, это была та самая постель, в которой он находился, когда считал, что погребен под землей и плавает в каком-то бездонном подземном озере. Будет слишком трудно предотвратить следующее падение туда… если оно вообще когда-либо совершалось. Куда благоразумнее просто стоять на ногах, не теряя связи с реальностью.

— Как же мог устоять дом? Судя по всему, он должен быть полностью разрушен. Или это все, что от него осталось?

— Все, что осталось? Да нет, все осталось таким, как прежде. Почему вы говорите о каких-то разрушениях?

Эрик улыбнулся, считая, что Дульчи разыгрывает его.

— Мне приходилось видеть землетрясения, — сказал он. — Однако такое — ни разу, — заканчивая фразу, Эрик покачал головой и был неприятно удивлен, обнаружив, что в его голове вообще нет ничего, если не считать длинной металлической балки, медленно перекатывающейся из стороны в сторону всей своей массой, бьющей то в один его висок, то в другой. — Какого черта… — пробормотал он и снова потряс головой. Балка опять задвигалась.

Дульчи подошла поближе. Она, верно, считает, что он может упасть, и решила вовремя подхватить его. Тогда Эрик пошире расставил ноги, посмотрел на них, чтобы убедиться, что сделал все правильно, и переставил сначала правую ногу, потом — левую. Глядя вниз, заметил, что все еще одет в серые широкие брюки. Потом увидел, что на нем нет рубашки, и с удивлением отметил волосатость груди и рук. Он медленно поднял голову еще раз, опасаясь, что, если сделает это быстро, балка в голове скатится вниз и сломает ему шею.

— Итак, было землетрясение, верно?

— Нет, Эрик. Не было никакого землетрясения. Не знаю, что случилось, но, полагаю, вы просто упали в обморок.

Он вздрогнул от ужаса.

— Упал в обморок?! Я?! Боже, со мной никогда в жизни не случалось обмороков!

— Но вы лежали вон там, на дороге. Один индеец проходил милю, увидел вас и позвал Марсию. Он и помог нам занести вас в дом.

— Кто нес меня в дом? — громко спросил Эрик, пристально глядя на Дульчи, ибо неожиданно ему пришло в голову, что принести его в дом могло это чертово животное. Эта мысль заставила его разразиться смехом, но тут же по всему телу пробежали мурашки.

— Кто?.. Этот индеец, и Марсия… и мы с мамой. — Она улыбнулась и сделала округлое движение рукой. — А вы оказались тяжелым. Наверное, весите по меньшей мере сто девяносто фунтов.

— Сто восемьдесят восемь, — уточнил Эрик и почесал затылок. Но, как только коснулся головы, металлическая балка вновь дала о себе знать; на этот раз она подкатилась к его лбу, затем встала торчком, и он от неожиданности дернулся вперед, на какой-то миг ощутив близость ее тела, но это ощущение оказалось последним…

Можно было понять, что они говорят о нем, хотя разговор шел почти шепотом. Однако он был слишком умен, чтобы открывать глаза, двигаться или делать что-нибудь еще и тем самым выдать себя. Ему очень хотелось узнать, о чем шла речь, ведь две женщины обсуждали мужчину, который тайком подкрался к двери запретного храма и, если выдаст себя, никогда не узнает вечную на все времена тайну. Они стояли возле кровати, Дульчи и ее мать, и смотрели на него.

— Дульчи, уже поздно.

— Еще нет и полуночи. — Выходит, несколько часов тайком ускользнуло из его жизни, ведь последнее, что он помнил, это яркий солнечный свет. — Можно, я посижу здесь еще немного? Он может очнуться. А сейчас, по-моему, спит, хотя пару часов назад метался и бормотал что-то… Тогда я подумала, что это бред, переходящий в сон.

— Знаешь, мне не нравится, что ты тут сидишь. Возможно, у него лихорадка или еще какая-нибудь болезнь. Боюсь, ты тоже заразишься.

— Я никогда ничем не заражалась, мама. Я хочу находиться рядом с ним. И ничего не боюсь. Во всяком случае, сомневаюсь, что у него такое состояние из-за лихорадки… По-моему, это что-то другое.

— Ну что это может быть? Ведь он пролежал без сознания почти семнадцать часов. И я по-прежнему считаю, что нам следует вызвать доктора из Гватемала-Сити.

— Нет, мама, пожалуйста, пока ни за кем не посылай. Я уверена, что это никакая не болезнь… судя по всему, у него какой-то шок.

— Ничего себе шок… который довел его до такого состояния!

— Не смейся над ним. Тем более когда он не способен защитить себя.

Последовала длительная пауза.

— Боюсь, ты влюбилась в него, Дульчи.

— Я знаю, что влюбилась. Да ты посмотри на него. Он поразительно красив. Как же в него не влюбиться?

— Ты не влюбляешься в людей из-за их красоты.

— Многие мужчины влюблялись в меня по этой причине. Но я сделала свой выбор не только из-за его внешности. В нем есть еще что-то.

— Ты не настолько хорошо его знаешь, чтобы судить об этом.

— Я просто это чувствую.

Последовала еще одна пауза, во время которой миссис Паркмен, вероятно, качала головой.

— Ты еще так молода, так беззащитно молода и наивна. Я боюсь за тебя.

— Не бойся, мамочка. Чего тут бояться?

— Есть много вещей, которых следует бояться. Ну что ж… Посиди еще немного, раз тебе этого так хочется. Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи, мамочка. Мама, дай-ка я тебя поцелую. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, Дульчи. Когда пойдешь спать, с ним посидит Марсия.

И дверь мягко затворилась.

Эрик беспокойно зашевелился на постели и открыл глаза, будто только что проснулся. Он увидел ее, сидящую возле постели, чуть склонившуюся вперед и опирающуюся на колени. Дульчи наблюдала за ним широко открытыми глазами. Ему было страшно стыдно, ведь он слышал весь их разговор и пришел в ужас от услышанного. Как только девушка могла влюбиться в него? Что же он такого сделал? Что сказал? Торстен чувствовал себя так, словно его тайно обвинили в преступлении, и пытался убедить себя в собственной невиновности. Она была так молода и пребывала еще в том возрасте, когда девушки влюбляются в кого угодно, поскольку внутренне готовы к этому и только ждут нужного момента.

В этой ситуации оставалось одно (вне всяких сомнений, именно такого поступка и ожидала ее мать): встать и немедленно уехать в Гватемала-Сити, а оттуда — самолетом домой.

Однако его не покидало тайное убеждение, что с ним произошло нечто ужасное. Она не имела права влюбляться в него, и в его мыслях зрело нечто вроде обвинения, как если бы ему пришлось стать жертвой бесчестного розыгрыша. В некотором смысле, безусловно, радовало, что с ним не случилось кое-чего похуже, когда он лежал без сознания и тем самым оказался полностью в ее власти.