— Согласно официальной версии, которую нам пытались скормить, Норберт «случайно» выстрелил в себя, пока чистил служебное оружие. Но как можно «случайно» выстрелить себе в висок? Я знаю, что он просто не выдержал и…свёл счёты с жизнью.

Я собрала все силы, чтобы не расплакаться после этих слов, хоть и в груди всё пребольно жгло.

— Гейдрих мог бы его спасти, если только захотел. Всё, что от него требовалось, так это поставить одну единственную подпись на приказ о переводе, и мой брат остался бы в живых. Я умоляла его помочь мне, я говорила, что всё готова сделать, но он всё равно мне отказал. Не потому что это было не в его власти, а просто потому, что не захотел. Вот поэтому я и хочу его смерти, герр группенфюрер. Он это заслужил.

После минутного раздумья доктор Кальтенбруннер наконец сказал:

— Я помогу вам, фрау Фридманн. И думаю, что уже знаю как.

Я не сдержала улыбки после этих его слов.

— Спасибо вам, герр группенфюрер. Вы и не знаете, как много это для меня значит.

— Не стоит меня пока благодарить, я ведь ещё ничего не сделал. — Он ухмыльнулся мне. — Но мне от вас всё же кое-что потребуется.

— Всё, что угодно, только скажите.

— Всё, что угодно? — Он вопросительно приподнял бровь. — Вы меня искушаете спросить о совершенно другой вещи, о которой я изначально думал, но я всё же постараюсь остаться джентльменом, особенно учитывая ваше нынешнее весьма незавидное положение.

Я поймала себя на том, что смущенно заулыбалась от такого весьма незавуалированного намёка. В одном Гейдрих был прав: группенфюреру Кальтенбруннеру действительно рот надо было с мылом промыть, прежде чем пускать его разговаривать с приличными женщинами. Но он неожиданно быстро снова принял серьёзный вид, прежде чем я успела высказать это вслух.

— Мне потребуется, чтобы вы стянули для меня ежедневник Гейдриха, где расписаны все его предстоящие командировки, со стола его адъютанта. Сможете вы это сделать?

Я поразмыслила над его вопросом несколько секунд. Это было почти невозможным, но я всё же была уверена, что смогу это сделать. Я должна была это сделать.

— Да, смогу.

— Хотя, знаете что? Не берите его, будет слишком подозрительно, если он просто возьмёт и исчезнет. Лучше скопируйте его для меня, хорошо?

— Да, только мне потребуется на это время.

— Это ничего. Меня и самого не будет в городе в ближайшие дни, так что давайте встретимся в субботу, ровно через две недели. Я сам заберу вас со станции, и мы сможем поехать в какое-нибудь тихое местечко, чтобы всё обсудить. Вас это устроит?

— Да, вполне, герр группенфюрер. Ещё раз благодарю вас за вашу помощь.

Он смотрел на меня молча какое-то время, а потом вдруг спросил:

— Не боялись вы ко мне прийти с подобным-то предложением? Вы же жизнью собственной рисковали. Государственная измена наказуема смертью, знаете ли.

Я пожала плечами.

— Вы — единственный, к кому я могла обратиться за помощью.

Ему такой ответ понравился, я по глазам увидела.

— Я не тот человек, которому люди так просто доверяют, фрау Фридманн. Я всё же шеф австрийского гестапо. — Он помолчал немного, а затем добавил с улыбкой, — но мне тем не менее приятно знать, что вы придерживаетесь другого мнения.

— После всего того времени, что мы были знакомы, я пришла к заключению, что вы куда более хороший человек, чем вас рисуют остальные, герр группенфюрер.

Это ему понравилось ещё больше, знать, что я была о нём настолько высокого мнения, пусть оно и могло оказаться весьма ошибочным.

— Спасибо вам за ваши слова, фрау Фридманн. И не волнуйтесь, я заставлю этого выродка заплатить за все те несчастья, что он вам принёс. Я не люблю видеть вас такой. Хочу, чтобы вы снова выглядели счастливой и улыбались, как раньше.

— Обещаю вам, герр группенфюрер, что после его похорон я буду более чем счастлива.

Он снова замолчал, разглядывая меня своими тёмно-карими глазами, и наконец произнёс:

— Вы же знаете, что мне не безразлично ваше состояние?

— Да, герр группенфюрер.

— Вы всегда можете прийти ко мне, чего бы вам не потребовалось. В любое время.

— Спасибо, герр группенфюрер.

Он посмотрел на меня ещё какое-то время, как если бы ожидая, чтобы я сказала что-то ещё, но я молчала. Он вздохнул и отпустил мою руку, которую держал всё это время.

— Отвезти вас на вокзал?

— Я могу поймать такси. Не хочу вас обременять.

— Вы никогда меня не обременяете, фрау Фридманн. Я вас отвезу и подожду, пока вы не сядете на поезд.

Он так и сделал, и не ушёл с платформы, пока я не помахала ему из окна удаляющегося поезда. А когда я отвернулась от окна и заняла своё место, я вдруг почувствовала себя по-странному виноватой, как будто сделала что-то очень плохое.

Берлин, январь 1942-го

Рабочий день в Главном Имперском Управлении Безопасности подходил к концу, и я вот уже какое-то время нервно ерзала на стуле. Я только что закончила печатать расшифровку сообщений, которыми я обменивалась с британской базой. Несколько дней назад наше гестапо накрыло одного из англичан, работавших радистом в Берлине, и после того, как тот отказался с ними сотрудничать или раскрыть хоть какую-то информацию, шеф гестапо Мюллер велел двум особо безжалостным агентам заставить радиста передумать. Бедняга скончался на следующее утро от полученных увечий, но прежде всё же рассказал своим мучителям, где находилась книга с кодами, которые он использовал для кодирования своих сообщений. Моим новым заданием было продолжать поддерживать контакт с английской базой, притворившись их погибшим агентом, и заставить их сбросить «груз» — несколько парашютистов, которые должны были присоединиться к сети союзного сопротивления, там, где гестапо легко бы смогло их перехватить.

Однако, мысли мои были заняты совсем другим. Сегодня мне нужно было заполучить ежедневник Гейдриха как я и обещала группенфюреру Кальтенбруннеру, и это было сегодня или никогда. На прошлой неделе мне удалось разузнать, где его адъютант хранил этот самый ежедневник, и теперь всё, что мне было нужно, так это две минуты одной в его приёмной. С этой целью я старательно собирала всю корреспонденцию за день вместе с моими расшифровками, пока на моём столе не образовалась целая куча бумаг. Барбара, моя коллега, с радостью передала мне свои бумаги, когда я невзначай спросила её об этом, потому как она безумно боялась Гейдриха и терпеть не могла ходить к нему в приёмную.

Без четверти пять я наконец поднялась со стула, сложила все бумаги насколько можно аккуратнее и направилась к Гейдриху в офис. Его адъютант как всегда сидел за столом и что-то писал. Я изобразила виноватую улыбку, как только он поднял на меня глаза.

— Простите, что сегодня так много документации, — проговорила я почти шёпотом, потому что обергруппенфюрер не любил никакого постороннего шума в своей приёмной, включая разговоры между своим собственным адъютантом и агентами. Он говорил, что мы отвлекаем его от работы. — Я не могла оставить рабочего места, чтобы принести их раньше, ждала сигнала от англичан.

Адъютант Гейдриха не сдержал обречённого стона, забирая у меня бумаги, и покачал головой.

— Он явно не обрадуется.

— Я знаю. Мне правда очень жаль. Я положила самые важные сверху, как он и просил. Он хотел их первыми увидеть.

Он прошёл к двери, ведущей в кабинет своего шефа, и я шепнула ему вслед, прежде чем он успел её открыть:

— Я подожду здесь, если ему нужно будет что-то обьяснить касательно расшифровок.

Он кивнул и исчез за дверью. Я наконец-то осталась одна. Я подождала несколько секунд, прислушиваясь к голосам за дверью, чтобы убедиться, что Гейдрих не был занят и не отослал своего адъютанта назад в приёмную. Как только я услышала их разговор, я бросилась к столу, где адъютант хранил все документы, и осторожно открыла верхний ящик. В течение последних нескольких дней я лазила между его бумагами в короткие тридцати секундные интервалы, пока он ходил к Гейдриху передать мои доклады. Я уже знала, где он хранит ежедневник.

Всё ещё внимательно слушая голоса в кабинете и молясь всем богам, чтобы никто больше не зашёл в приёмную с докладом, я открыла ежедневник и едва подавила отчаянный вздох. Не было ни единого шанса, что я могла скопировать такое количество дат и мест в течение каких-то пары минут. Я судорожно заставила себя думать; второй такой возможности мне не представится.

Я быстро прикинула, что февраль и март скорее всего отпадали, потому как группенфюреру Кальтенбруннеру явно потребуется больше времени, чтобы обстоятельно всё продумать и спланировать. Значит, апрель и май. Я вынула заранее заготовленный листок бумаги из кармана и мысленно поздравила себя с тем, что окончила курсы стенографии с отличием в школе для SS-Helferinnen. Гейдрих что-то раздражённо рыкнул на адъютанта за закрытой дверью кабинета. Я могла только надеяться, что он его не отпустил. Под столом Гейдриха был толстый ковёр, и первых трёх шагов адъютанта я бы не услышала, но вот потом ему нужно будет сделать одиннадцать громких по паркетному полу, что даст мне ровно четыре секунды, чтобы убрать ежедневник обратно в стол, задвинуть ящик и отойти от стола. Но шагов пока не было.

Я продолжала писать так быстро, как только могла. Я только заканчивала апрель, когда услышала, как Гейдрих снова что-то сказал. Его адъютант ответил громким «Слушаюсь, герр обергруппенфюрер,» но я и тут не перестала писать. Мне ещё оставался май. Пот уже начал пробиваться на висках, мои глаза продолжали скакать от ежедневника к бумажке в руке, и тут я услышала ещё одно «Слушаюсь,» и первый шаг по паркету. Мне осталась всего половина месяца. Второй шаг. Уже почти закончила. Третий и четвёртый, ближе и громче. Я быстро спрятала бумагу в карман и в последний раз посмотрела на оставшиеся даты и города в ежедневнике, запечатлевая их в памяти. Пятый и шестой, уже совсем близко. Я захлопнула ежедневник и убрала его в ящик. Седьмой и восьмой, почти совсем у двери. Я неслышно задвинула ящик. Девятый и десятый — я сделала один широкий шаг от стола, двигаясь на мысочках. Одиннадцатый — дверь открылась. Я стояла посреди приёмной, где он меня и оставил, и улыбалась. Он улыбнулся в ответ.