— Ну, выбора-то у нас, похоже, нет, верно? — вздохнул Генрих.

— Нет, нету. И к тому же, нам в любом случае потребуется время, чтобы найти нового радиста. До сих пор не верится, что мы потеряли Адама. Такой талантливый молодой человек, такой смекалистый и покладистый! Очень, очень жаль. — Рудольф покачал головой. — Ничего до сих пор не известно о его судьбе, не так ли?

— К сожалению, нет. — Генрих тоже опустил глаза.

— Одно ясно, если его ещё не казнили, то скорее всего его отправят в Маутхаузен, а я честно не знаю, что хуже, — сказала Ингрид. — Не зря то место прозвали мясорубкой.

— Вообще-то, если его отправят в Маутхаузен, то он сможет оттуда в скором времени выйти, — сказала я и тут же об этом пожалела, после того, как на меня уставились три пары глаз.

— Я прошу прощения? — Ингрид слегка наклонила голову. — И как это, интересно, он оттуда выйдет?

Уже думая, что надо было бы держать язык за зубами, потому что теперь придётся объяснять вещи, которые с трудом поддаются объяснению, я ответила:

— Он получит амнистию.

— С чего ты взяла? — в этот раз вопрос задал мой муж.

— Потому что… Потому что кое-кто мне это пообещал.

— Кто тебе подобное мог пообещать? Гиммлер? — Ингрид с её допросом, что она мне учинила, была похлеще гестапо.

— Нет. Группенфюрер Кальтенбруннер.

— Как ты… Что? Откуда ты знаешь Кальтенбруннера? — Ингрид не скрывала своего удивления.

— Это долгая история, но он пообещал мне, что как только Адама переведут под его юрисдикцию, он немедленно его освободит, но при условии, что Адам покинет территорию рейха и больше никогда не вернётся.

Ингрид смотрела на меня какое-то время не мигая, а затем наконец спросила:

— В каких ты с ним, прости, состоишь отношениях?

— Что это ещё за вопрос? — Холодно отозвалась я, искренне оскорбившись в ответ на её весьма прозрачный намёк. — Мы встретились несколько раз при различных обстоятельствах, вот и всё.

— То есть ты пытаешься мне сказать, что ты, едва ли его знакомая, подошла к нему и спросила: «Простите, герр группенфюрер, вы арестовали моего друга за государственную измену, не могли бы вы его освободить?» В ответ на что Кальтенбруннер, человек, которого прозвали «австрийским Гиммлером» за его садистскую натуру, сказал: «Конечно, почему бы и нет? Я постоянно подобным занимаюсь — отпускаю на волю политических заключённых, которых я поклялся уничтожать во имя рейха любой ценой». Ты хоть понимаешь, насколько неправдоподобно это звучит? — Ингрид скрестила руки на груди.

Генрих вдруг расхохотался, заставив нас обоих обернуться.

— Да просто он влюбился в неё, вот и всё, — наконец сказал он в ответ на вопросительные взгляды американцев. — А Аннализа использует это в своих целях.

— Это правда? — Ингрид подняла брови.

— Конечно, нет. — Я строго глянула на своего развеселившегося мужа. — Он совершенно даже в меня не влюбился, просто решил сделать что-то хорошее.

— Кальтенбруннер, делающий что-то хорошее, да ещё и безвозмездно — это что-то, что не каждый день услышишь, а если уж совсем начистоту, то никогда. — Генрих снова рассмеялся. — Да он по уши в тебя влюбился, и теперь пытается понравиться тебе, притворяясь этаким благодетелем.

— Постой, ты что, действительно считаешь, что у Кальтенбруннера к Аннализе какие-то чувства? — снова спросила Ингрид.

— Да я любые деньги на это ставить готов! Он на неё с большим интересом смотрел когда только впервые встретил её, в день нашей свадьбы. И с тех пор он пытается привлечь её внимание любыми возможными средствами. Однажды он даже предложил ей, хоть он и не сказал это открыто, вакантную позицию его любовницы в Вене. Хотя, может, мне не стоило говорить «вакантную,» потому как он весьма патологический любитель погулять, и вдобавок к официальной супруге всегда имеет пару любовниц на стороне. Но, думается мне, ради Аннализы он бы враз от них всех избавился. Похоже, она ему не на шутку в душу запала.

— А тебе по этому поводу очень весело, — саркастично заключила я.

— Ну это же я на тебе женат, а он вон страдает в одиночестве, так что да, меня, честно сказать, это всё очень даже забавляет.

— Да ты превредный человек, Генрих, тебе никогда раньше не говорили?

— Перестаньте, оба! — Ингрид окликнула нас. — Если у него действительно к ней чувства, как ты говоришь, то это очень даже можно использовать в нашу пользу. Он — человек очень влиятельный, пусть и на территории Австрии, но всё же.

— Простите, я, должно быть, так сильно стукнулась головой, что забыла, как сменила своё имя на Мату Хари! — теперь уже я скрестила руки на груди, принимая оборонительную позицию.

— А что, это прекрасная идея, если об этом подумать, — вмешался Рудольф. — Сейчас, когда напрямую в офисе мы сделать ничего не сможем, Кальтенбруннер может стать для нас не только источником информации, но и человеком, который может помочь действием в каких-то случаях. Если он согласился выпустить одного заключённого, то может согласиться и на двадцать в будущем. Почему не использовать такой шанс?

— Ты что, считаешь, что он совсем идиот? — не удержалась я.

— Может, и не идиот, но мозги ты ему знатно запудрила, если он тебя дважды из гестапо отпустил, и второй раз после обвинений в шпионаже. И не забудь случай, когда он встретил тебя с загадочным чемоданом, и даже не потрудился заглянуть внутрь. — Мой муж явно смаковал ситуацию. Я укоризненно покачала головой.

— Что ж, тогда всё решено! — Ингрид улыбнулась впервые за вечер. — Я считаю, будет просто преступлением не использовать такую возможность.

— А я какую, простите, в этом всём роль буду играть? Мне что, начать спать с ним даже не ради моего, вашего правительства?! — я невольно повысила голос в возмущении.

— Да нет, конечно, — ответила Ингрид. — Просто будь с ним как можно более дружелюбной, можешь даже позаигрывать с ним немного. Намекни, но сделай это тонко, что у него может быть с тобой шанс, если он продолжит хорошо себя вести.

— А что прикажешь делать, когда он начнёт спрашивать что-то взамен? — я скептически приподняла бровь.

Ингрид пожала плечами.

— Ничего. Напомни ему, что ты замужем и преспокойно удались.

Я повернулась к Генриху.

— А ты так и будешь стоять, слушать это всё и считать, что это нормально? Твоя собственная жена, заигрывающая с другим мужчиной, ты ничего в этом такого не видишь?

— Это же просто игра, которую я, по правде говоря, нахожу крайне забавной. По мне так чем больше ты будешь его мучать, тем лучше. Уж кто-кто, а он этого явно заслуживает.

На секунду мне захотелось рассказать в деталях моему ухмыляющемуся мужу о том, как именно доктор Кальтенбруннер заставил Адама говорить в допросной камере, и посмотреть, каким забавным бы он это нашёл, и насколько близко он после этого позволил бы приблизиться ко мне лидеру австрийских СС.

— Вы все явно не понимаете, о чём вы говорите. И о каком человеке вы говорите. Я больше это слушать не собираюсь.

С этими словами я взяла свою сумочку со стола, развернулась и ушла.

Глава 7

Цюрих, август 1942-го

Моя мать никак не могла совладать со слезами, которые она утирала, сжимая мои руки в своих, пока папа вёз нас домой со станции, откуда они забрали нас с Генрихом всего полчаса назад. Мы не виделись чуть больше трёх лет, и я не могла не заметить, как отразилась на них смерть Норберта и жизнь в изгнании: папа стал совсем худым и сильно поседел, а мамино красивое лицо теперь пересекали заметные морщины. Меня ужасно расстроила такая перемена; им обоим ещё даже не было пятидесяти.

Мама не уставала повторять, как рада она была, что мы с Генрихом смогли наконец их навестить, и как одиноко им было жить в Цюрихе. Они слишком привычны были к жизни одной большой семьёй, с родственниками, всегда навещавшими их по выходным, с друзьями, что частенько заходили на ужин, с дружелюбными соседями; теперь же им пришлось стать отшельниками, с одним ребёнком, живущим за границей, а другим и вовсе трагически погибшим. Они не поддерживали связь с роднёй, оставшейся в Германии, чтобы не инкриминировать их ненароком, если вдруг что случится, а новых друзей боялись заводить, потому как те могли начать задавать различные вопросы и, почуяв что-то неладное, запросто продать их потом агентам гестапо.

Более того, они фактически жили на те деньги, что им посылал Генрих, хоть папа и пытался самостоятельно зарабатывать, работая на дому и помогая местной юридической конторе оформлять и сортировать их бумаги, в то время как мама подрабатывала тем, что печатала официальные письма и документы для той же конторы и пары других. Не то, чтобы они совсем не могли свести концы с концами, но глубоко внутри я понимала, как страдала папина самооценка. Из преуспевающего адвоката, живущего в сердце Берлина и имеющего свою собственную контору и весьма впечатляющий доход, он теперь должен был полагаться на своего зятя, когда речь заходила о счетах. Все его сбережения по-прежнему находились в Рейхсбанке, потому как официальной причиной отъезда моих родителей было папино здоровье, требующее лечения в Швейцарии, и поэтому если бы он снял все деньги со счёта при переезде, это наверняка спровоцировало бы тщательное расследование.

Их квартира оказалась весьма милой, хоть и очень маленькой по сравнению с нашим старым семейным домом с несколькими спальнями, огромной библиотекой, рабочим кабинетом, столовой, и большой кухней, где Гризельда, наша старая домработница, всегда готовила очередной кулинарный шедевр. В спешке отъезда родителям пришлось её отпустить со слезами и самыми тёплыми словами с обеих сторон, заранее рекомендовав её услуги папиному давнему партнёру, доктору Кауффманну. Но Гризельда только покачала головой и заявила родителям, что они были её самой настоящей семьёй, и что ни на кого другого она работать уже не сможет. Она скопила достаточно денег с щедрого жалованья, что платил ей папа, и теперь вполне могла доживать свои дни, ни о чём не беспокоясь. Я хотела навестить её на Рождество прошлой зимой, но её домовладелец расстроил меня новостью, что наша милая старушка умерла месяц тому назад.