— Так что там с этими военнопленными? О чём был приказ?

Ну зачем он меня об этом спрашивал?

— Приказ об «особом обращении» восьмидесяти семи советских комиссаров.

Группенфюрер Кальтенбруннер кивнул.

— И вы поставили под ним подпись?

Я больше не улыбалась. У меня было такое чувство, будто я упала на кусок стекла, а он, вместо того, чтобы вынуть его из раны и оставить её заживать, начал по-садистски поворачивать осколок внутри.

— Да. Он мне велел.

— Вы поэтому так расстроены? Вам их жаль? Жаль этих людей?

Я молчала.

— Не стоит вам себя винить, фрау Фридманн. Просто вы, как и я, являетесь частью этой огромной бюрократической машины, и ваша позиция в этом механизме заставляет вас время от времени совершать такие вот поступки. По крайней мере, я так на это смотрю. Но моя позиция от меня ещё худшего требует, хоть я и вовсе даже не хочу эту самую позицию занимать. Знаете, когда я только согласился принять офис, я заключил небольшую сделку с рейхсфюрером Гиммлером. Я сразу же сказал ему, что ничем, кроме разведки, я заниматься не хочу. Разведка мне нравится, и в шестом отделе я чувствую себя, как рыба в воде. Все же эти полицейские дела со всем этим гестапо и лагерями — я и знать не хочу, что там происходит. Я им всем с самого начала говорил, что уничтожение еврейского населения и тем более военнопленных навсегда подорвёт возможность каких-либо нормальных отношений с союзниками. Гиммлеру на это наплевать, но он хотя бы пообещал мне, что он сам лично вместе с Мюллером будет заниматься своим гестапо, а мне только бумаги на подпись посылать, чтобы не сбивать субординацию, понимаете? Но если по сути на это смотреть, ведь это именно я, кто подписывает все эти смертные приговоры?

— Как я это сделала сегодня? — закончила я его мысль.

Доктор Кальтенбруннер долго смотрел на что-то не мигая, а затем вдруг быстро прошёл к своему столу и начал копаться в одном из нижних ящиков.

— Если вы будете продолжать так думать, моя дорогая фрау Фридманн, то вы себе скоро заработаете не только нервный срыв, но и позже глубочайшую депрессию. Это не наша вина, что рейх так устроен. Эти они наверху за ниточки дёргают, а мы же всего лишь немые марионетки, двигающиеся под их музыку. Но знаете, что мне всегда помогает? — Группенфюрер Кальтенбруннер поставил на стол бутылку шампанского, что он выудил из-под стола, и два бокала рядом. — Алкоголь.

Я молча наблюдала, как он открывал шампанское и наполнял бокалы.

— Идите сюда, фрау Фридманн. Берите ваш бокал и поднимем тост за вас.

— Почему за меня?

— Потому что я официально приветствую вас в клубе людей, которые ничего в этом мире не решают.

Горечь в его голосе отразилась в моих глазах, когда я подняла свой бокал на уровень с его. Мы выпили их до дна, затем второй таким же образом, и ещё один, пока не опустошили бутылку и не перешли на бренди и соду, что он также держал у себя в баре. Мы провели так весь остаток дня, напиваясь взаперти, пока и вовсе не забыли, почему мы начали пить. Когда в конце рабочего дня Георг постучал в дверь и сказал, что мой муж ждал меня снаружи, я едва поднялась со стула. Генрих ничего не сказал, пока я неровным шагом следовала за ним до гаража, но уже в машине наконец не выдержал и спросил:

— Могу я поинтересоваться, почему ты выходишь из кабинета твоего начальника в полусознательном состоянии?

— У меня были причины, Генрих. — Я устало откинулась на сиденье и закрыла глаза. — Помнишь, как ты мне однажды рассказал, как ты расстрелял сотню евреев в дни твоей службы в СС? Ну так вот я сегодня отправила на тот свет восемьдесят семь советских комиссаров.

— О чём ты таком говоришь?

Я всё рассказала ему как есть.

— Знаешь, я всегда думала, что я этакая хорошая еврейская девушка, работающая во имя спасения моего народа, Генрих. А теперь вот выходит, что я ничем не лучше последнего мясника из гестапо. Я точно такая же, как они. Я убийца.

— Нет, Аннализа. Тут совсем другое. Это не твоя вина.

— Ещё как моя, Генрих. Знаешь, что мой отец всегда говорил? Стоять рядом с человеком, совершающим преступление и ничего при этом не делать, это тоже самое, что совершить это преступление своими руками. А я не только ничего не сделала, я ещё и вложила пистолет прямо в руки убийце.

— Ты просто пьяна и расстроена. Ты завтра ничего и не вспомнишь.

Он мог говорить, что хотел, конечно, только вот как я не была пьяна, сути дела это никак не меняло, а он как назло отмахивался от меня и не хотел слушать. Я вздохнула и отвернулась к окну.

* * *

— Аннализа, нам и вправду очень пригодились бы эти сведения. — Ингрид села напротив меня. Я продолжала разглядывать свою чашку с чаем. — Особенно если, как ты говоришь, Кальтенбруннер эти документы даже не читает. Ему и в голову никогда не придёт, откуда идёт утечка.

Мои американские коллеги по шпионажу хотели, чтобы я начала копировать для них все документы под грифом «совершенно секретно,» к которым я имела доступ, и о чём мой муж имел глупость им похвастаться.

— Он догадается.

— Как он сможет догадаться?

— Сможет. Он всегда обо всём узнаёт. У него какое-то животное чутьё на… — На меня. На меня у него было самое настоящее животное чутьё. — На двойных агентов и предателей. Он всегда указывает на правильных людей Мюллеру, когда тот заходит в тупик с расследованием. Не стоит его недооценивать; он очень умный человек.

Ингрид посмотрела на меня почти с укоризною.

— Ты могла хотя бы попытаться. Ты же знаешь, что мы всегда очень осторожны, когда речь заходит о такой чувствительной информации. Ты ничем не рискуешь, если ты об этом беспокоишься.

— Я как раз очень даже всем рискую. Это вас сразу же эвакуируют, если наша ячейка окажется скомпрометированной. А я же закончу свои дни на эшафоте, вместе с моим мужем. Но тебя это вовсе не волнует, верно?

— Конечно, волнует.

— Волнует исключительно потому, что ты боишься лишиться хорошего источника информации, и только. Давай уж начистоту, тебе откровенно наплевать, кто этот источник. Ведь незаменимых людей не бывает, не так ли?

— Почему ты так со мной разговариваешь, Аннализа?

— Потому что знаю, что ты меня не любишь, Ингрид, и не хочу притворяться. Но вот заставлять меня рисковать жизнью ради ваших целей — это уже перебор, ты уж извини за прямоту.

— Ты не ради «наших» целей жизнью рискуешь, дорогая моя, а ради своей собственной страны. Новой страны, лучшей страны, свободной от этой нацистской гадости. Поправь, если ошибаюсь, но по-моему вся суть шпионажа в том и заключается, чтобы рисковать собой во имя чего-то благородного.

Я промолчала. Она была права, конечно же.

— Я могу попробовать копировать те приказы, которые направляются сразу в несколько ведомостей. Таким образом я не так сильно буду себя подставлять.

— И этого пока хватит. — Ингрид наконец улыбнулась. — И попытайся снова наладить контакт с твоим бывшим шефом, Шелленбергом, нам бы очень пригодилась информация и из его отдела тоже.

Они все от меня чего-то хотели; и у меня, похоже, не было особого выбора, кроме как подчиняться.

То утро выдалось весьма удачным для моих американских коллег: в офис сегодня поступила масса сводок о ситуации с восстанием в Варшавском гетто. Я только закончила их разбирать, стараясь запомнить все цифры и имена на документах, как доктор Кальтенбруннер вошёл в приёмную.

— Доброе утро, герр группенфюрер.

— Доброе утро, фрау Фридманн. Много почты сегодня?

— Да, всё из Варшавы.

Группенфюрер Кальтенбруннер прошёл к моему столу и взглянул на стопки, что я почти закончила раскладывать для него.

— Скажите Георгу их проштамповать и разослать по отделам, когда будете готовы, хорошо?

— Конечно, герр группенфюрер.

— У вас есть свободная минутка? Мне срочно нужно напечатать приказ, Мюллер только что передал мне радиограмму.

Мюллер никогда ничего хорошего не передавал, но я всё же молча пододвинула к себе печатную машинку, заправила в неё чистый лист бумаги и в ожидании подняла глаза на моего начальника.

У доктора Кальтенбруннера была привычка ходить по кабинету, когда он диктовал свои приказы, но в этот раз он почему-то решил стоять прямо надо мной. Приказ был о немедленном расстреле любых вооружённых повстанцев, представляющих собой угрозу вооружённым СС. Варшавское восстание началось ещё до того, как доктор Кальтенбруннер вступил на позицию шефа РСХА, и теперь это восстание было своеобразной проверкой боем, которая должна была уверить фюрера в том, что он сделал правильный выбор, назначив своего соотечественника на такую важную должность. Поэтому-то группенфюрер Кальтенбруннер старался разрешить эту ситуацию как можно быстрее и эффективнее.

Проблема заключалась в том, что повстанцы, зная, что единственная судьба, что их ожидала, была депортация в лагеря и затем медленная, мучительная смерть от голода, беспрерывного рабского труда или болезней, решили погибнуть сражаясь. В душе я всегда молилась за них, думая, что окажись я среди них, я бы скорее всего тоже взяла оружие в руки.

— …караться расстрелом на месте. — Группенфюрер Кальтенбруннер закончил диктовать ещё одно предложение. Он наклонился надо мной, чтобы перечитать напечатанный текст, и опустил руки по обе стороны печатной машинки. Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его тела своей спиной. — С новой строки.

Я подкорректировала печатную машинку и задержала пальцы над клавишами.

— Необходимо подавить любые попытки вооружённых повстанцев покинуть территорию гетто. Всем постам СС, находящимся на ключевых позициях вдоль стены, разделяющей арийскую и еврейскую части города, приказывается усилить охрану и принять все возможные меры по предотвращению дальнейших попыток повстанцев получить доступ к оружию и амуниции на арийской стороне. С новой строки. С сегодняшнего дня офисом РСХА приказывается прекратить доставку какого-либо продовольствия на территорию гетто. Все рационные карточки также объявляются недействительными.