Окружавшие меня женщины отозвались коллективным вскриком, услышав слова командира, и крепче прижали к себе детей, обмениваясь паническими взглядами. Солдаты переложили автоматы в более удобную позицию, готовясь к дальнейшим приказам.

— Нет, зачем же? — группенфюрер Кальтенбруннер нахмурился. — Мы же обещали, что пощадим их, если они сдадутся добровольно.

— Отослать их в Треблинку в таком случае?

— Сделайте запрос в департамент по управлению лагерями и спросите, кому нужны свежие люди. Я этим не занимаюсь.

— Так точно. — Командир СС снова щёлкнул каблуками. — Разрешите их хотя бы отсортировать, герр группенфюрер? Половина из них слишком стары или же больны, они и так еле на ногах держатся, зачем на них лишний транспорт тратить? Они всё равно по дороге умрут.

— Разрешаю.

— А с детьми что? Их тоже налево?

Это был лагерный слэнг, неизвестный для стоявших рядом со мной людей. Налево означало немедленную смерть; направо — возможность прожить чуть дольше, но только чтобы понемногу умирать каждый день, от непосильной работы, от голода и болезней.

— Этим мой офис тоже не занимается. Звоните в департамент по лагерям, пусть вам Поль говорит, что с детьми делать.

Офицер салютовал шефу РСХА, повернулся к нам и начал отдавать команды громким, резким голосом:

— Всем встать в одну линию по краю бордюра, плечом к плечу. Детей с рук снять и поставить рядом с собой. Все личные вещи оставить за спинами. Ну, пошли, schnell, schnell, schnell!

Меньше чем через десять секунд мы все стояли в одну линию плечом к плечу, в то время как командир эсэсовцев начал свой путь от начала бордюра, расталкивая людей в две разные стороны своей дубинкой: направо, налево, направо, направо, налево, направо, налево, налево, налево, направо… Наконец он дошёл и до меня и гавкнул, коротко оглядев меня с головы до ног:

— Направо!

— А что, если я хочу налево? — громко спросила я, так что все головы немедленно повернулись в мою сторону.

— Что ты сказала, жидовка? — Офицер сощурил на меня глаза, явно не ожидая, что кто-то из нас вообще смел подать голос, а тем более в такой наглой манере. Но я смотрела не на него, а на группенфюрера Кальтенбруннера, который застыл на месте с открытым ртом, вместе с моим мужем и Георгом.

— Я спросила, что если я хочу налево? — повторила я с прежним нахальством.

— Я тебе сейчас покажу «налево»! — Офицер убрал дубинку и полез в кобуру за пистолетом.

— Отставить!!! — Два голоса, крикнувших команду в унисон, совершенно сбили командира СС с толку. Оба Генрих и группенфюрер Кальтенбруннер уже стояли рядом с ним, наскоро его обезоружив.

— Что я сделал не так, герр группенфюрер? Эта жидовка посмела мне возразить!

— Она не жидовка! — Генрих сдёрнул платок у меня с головы.

— Какого дьявола вам в голову взбрело?! — Мой начальник присоединился к нему. — Вы хоть понимаете, что вас могли застрелить?!

Пока эсэсовцы обменивались непонимающими взглядами с их командиром, я выступила вперёд.

— А это приводит нас к ранее состоявшемуся между нами разговору, герр группенфюрер. — Я снова повернулась к командиру СС. — Так значит, я жидовка, да?

Он перевёл взгляд с меня на доктора Кальтенбруннера и обратно, явно не понимая, что происходит и как ему на это реагировать.

— А теперь? — Я расстегнула пальто и сняла его, оставшись в униформе СС. — Всё ещё жидовка? Уже нет, не так ли?

Я снова надела пальто и запахнула его.

— Ой, глядите-ка, я снова жидовка!

— Ну хватит уже! — Группенфюрер Кальтенбруннер сдёрнул с меня пальто, бросил его на землю и брезгливо вытер руки в кожаных перчатках носовым платком. — На кой чёрт вы вообще эту дрянь на себя надели? Тиф хотите подцепить?!

— Не меняйте тему, герр группенфюрер. Всё это время вы стояли в нескольких шагах от меня, смотрели сквозь толпу и ни разу даже не увидели моего лица. А что, если бы я ничего не сказала? Я бы уже была по дороге в лагерь через каких-нибудь полчаса!

Он только нахмурился, но ничего не ответил.

— Герр офицер, — я снова обратилась к его сконфуженному подчинённому. — Как вы отличаете арийцев от евреев?

— Что ж… Согласно официальной доктрине, представители арийской расы обладают определённым набором физических характеристик…

— Вы можете их перечислить?

— Конечно. Арийцы в большинстве своём высокие, худощавые, преобладающий нордический тип отличается светлой кожей, голубыми глазами, у них продолговатые черепа с высокими скулами, прямым носами и хорошо очерченной линией подбородка.

Я кивнула.

— Чего из вышеперечисленного во мне нет?

Он открыл и закрыл рот несколько раз, не зная, что мне ответить: я идеально подходила под описание типичной арийки.

— Дайте-ка проясню: я выгляжу как типичная представительница арийской расы с постера министерства пропаганды, но вам это не помешало назвать меня жидовкой и едва не расстрелять? Почему? Вас эта небольшая повязка со звездой на моём рукаве с толку сбила? А что, если я на вас её надену? Вас это тоже сделает евреем?

— К чему вы ведёте весь этот разговор, фрау Фридманн? — Группенфюрер Кальтенбруннер нетерпеливо повёл плечом.

— К тому, герр группенфюрер, что половина этих женщин выглядит точно так же, как я. А что, если кого-то из них удочерили, когда они были совсем маленькими? Что, если их немецкие родители не могли больше о них заботиться в годы голода после Великой Войны, или и вовсе погибли, и тех детей взяли к себе семьи польских евреев? В те годы было множество таких случаев, и вам как никому другому должно быть это известно. Они могут и не подозревать о своём настоящем происхождении, а вы возьмёте и убьёте ни в чём не повинных ариек, просто потому что они носят эти повязки?

— Я сильно сомневаюсь, что все эти женщины были в своё время взяты в польские семьи.

— Конечно, не все. Но что говорится в вашей доктрине? Что жизнь даже одного арийца дорога партии. А что, если вы, сами того не зная, отправляете этих арийцев на смерть?

— И как вы мне предлагаете отличить их от евреев?

— А-а, так вы всё-таки не можете их различить? А только утром утверждали, что можете. — Я хитро ухмыльнулась австрийцу, ловко его подловив на его же собственных словах.

— Ну и что вы мне предлагаете? Отпустить всех тех, кто выглядят, как арийцы?

— Ну, отпустить вам их Гиммлер вряд ли позволит, а вот отправить их в Германию для переориентации и дальнейшей работы — почему бы и нет? Я уверена, что они предпочтут жить католиками или протестантами и следовать политике партии, чем погибнуть евреями.

Некоторые из женщин, стоящих поблизости, с готовностью закивали.

— Вот видите? Они более чем рады вернуться на свою Родину.

— Я всё же не совсем уверен, что рейхсфюрер одобрит такую идею, — проговорил группенфюрер Кальтенбруннер, всё ещё сомневаясь.

— Рейхсфюрер сам лично во время одного из расстрелов, за которым он наблюдал, вытянул светловолосого мальчика из толпы. Я думаю, что он более чем одобрит вашу инициативу. К тому же, это женщины, не повстанцы, от них не будет никаких проблем; вы можете отправить их работать горничными после переориентации, чтобы немецкие домохозяйки могли больше времени уделять своим детям и мужьям вместо домашней работы.

— А это отличная идея, группенфюрер! — Генрих, похоже, понял наконец, что я пыталась сделать и ступил вперёд, стараясь помочь мне убедить шефа РСХА. — Если подумать, из них выйдут отличные домработницы. И немецким семьям не придётся им платить, они просто будут получать рационные карточки, и только. Я более чем уверен, что рейхсфюрер будет в восторге от этой идеи. А если ему что-то не понравится, вы всегда можете сказать, что это была моя инициатива.

Доктор Кальтенбруннер наконец повернулся к командиру СС и отдал ему его личное оружие.

— Переделайте отбор. Отделите тех, кто выглядят как арийцы и задокументируйте их как рабочую силу, затем отошлите на переориентацию в Германию. Сделайте это через четвёртый отдел, как и со всеми остальными, кто сдадутся при последующих зачистках.

— Слушаюсь, герр группенфюрер!

Позже той ночью, когда я забралась под одеяло к Генриху, он притянул меня к себе и зарылся лицом мне в волосы.

— То, что ты сделала сегодня было очень храброй идеей. Но прошу тебя, никогда больше так не рискуй, ладно? У меня чуть сердце не остановилось, когда он вынул пистолет.

— Подумаешь, погибла бы там, где мне и место, — пошутила я.

Он не рассмеялся, только спросил позже, не страшно ли мне было. Нет, совсем не страшно. Но кроме того, чтобы спасти тех женщин, у меня был другой, скрытый мотив, о котором я не хотела ему говорить. Я хотела, чтобы доктор Кальтенбруннер своими глазами увидел, насколько необоснованной и жутко глупой была вся эта расовая теория, которую его партия так усиленно вбивала ему в голову все эти годы, и заставить его наконец начать смотреть правде в глаза и задавать себе вопросы, которые партия строго запрещала задавать.

Они внушили ему, что нацистская идеология была непоколебима и единственно правильная, и он научился убивать во имя этой идеологии. Этим утром я пообещала себе, что изменю его, научу его снова быть хорошим, потому что искренне верила, что не всё ещё было для него потеряно. Он не был убийцей, как Гейдрих; просто не знал, что можно жить как-то по-другому. Он был как один из тех детей, что прыгают с моста в середину реки, рискуя разбиться о камни или утонуть, но спроси его, зачем он прыгает, и он не сможет ничего ответить. «Все прыгнули, и я прыгнул». Не знаю, почему для меня это было так важно, но я отчаянно хотела спасти его от этих других детей, пока они не утащили его с собой на самое дно.