— Это просто потрясающе! Твой доклад ещё более детален, чем я только мог на это надеяться. Я же говорил, что он всё тебе расскажет.

Он действительно всё мне рассказал, на следующий же день на самолёте, потому что это было единственным, о чём я согласилась с ним говорить. А когда ему больше нечего было мне сказать, я отвернулась обратно к окну и провела остаток полёта в таком положении. Генрих с нами не летел; обергруппенфюрер Кальтенбруннер отослал его вместе с Георгом тем вечером, прежде чем прийти ко мне, «для срочной встречи с каким-то очень важным человеком где-то под Варшавой». Наверное, и не было там никакого человека.

Хозяйка дома принесла мне записку, написанную моим мужем, на следующее утро, где говорилось, что ему нужно было срочно уехать, и что мы встретимся уже в Берлине. Когда я спросила женщину, почему она сразу мне её не передала, она тысячу раз извинилась, объяснив это тем, что думала, что я уже спала.

Я не кричала в этот раз и не грозила своим увольнением. Я молча выслушала уже знакомые извинения, объяснения, и мольбы, позволила ему обнять себя за талию, когда он стоял передо мной на коленях тем утром, и даже рук не отняла, когда он начал покрывать их поцелуями, клянясь в своём раскаянии. На сей раз я просто тихо сказала, что с этого дня наши отношения должны оставаться исключительно профессиональными, и что если он ещё раз хоть пальцем меня тронет, я сделаю так, что весь рейх услышит, как он обращается со своей секретаршей. Конечно же, он на всё согласился.

Все наконец оставили меня в покое. Американцы были довольны: их доллару пока ничего не грозило, и кроме того, у них теперь был свой человек в РСХА, который сразу же подал бы им сигнал, как только фальшивомонетчики начали бы печатать их валюту. Доктор Кальтенбруннер окончательно превратился в доброго доктора Джекила и даже двусмысленных шуточек в моём присутствии больше не отпускал, что весьма удивило Отто Скорцени.

— Вы чего оба себя так странно ведёте? Поругались, что ли? — спросил он меня как всегда напрямик, пока занимался поисками шоколада в шкафу приёмной. Он и так уже знал комнату как свои пять пальцев, а потому ловко находил, съедал и выпивал всё, что было плохо спрятано для потенциальных гостей, пока ждал, когда его друг закончит работать.

— Чтобы поругаться, надо находиться хоть в каких-то отношениях. Нас же с твоим приятелем абсолютно ничего не связывает. — Равнодушно пожала плечами я, не отрывая взгляд от бумаги на столе.

— Ну да. — Отто наконец-то нашёл свой шоколад. — Вы двое как одна из этих киношных парочек, которые утверждают, что на дух друг друга не переносят, а на самом деле жить друг без друга не могут.

— С тем исключением, что я без твоего друга прекрасно бы прожила.

Отто хмыкнул.

— Это ты поэтому жизнью рисковала, чтобы его от пули загородить?

— Ты нашёл свой шоколад? Вот и иди к чёрту отсюда!

— Так я и думал.

Расхохотавшись, он направился обратно в кабинет доктора Кальтенбруннера.

А я сворачивалась ночью рядом с мужем, чувствовала его тёплые руки на спине, когда он обнимал меня, и старалась не думать о тех других руках, которые навсегда клеймом прожгли насквозь всю кожу до самых костей, до самого сердца, бьющегося внутри. Я засыпала рядом с ангелом, а думала о дьяволе. Но он об этом никогда не узнает.

* * *

— Сегодня или никогда. Такого шанса у нас больше не будет. Дай мне ключи от его кабинета.

— Нет, Генрих, так не пойдёт. Слишком рискованно.

— Вовсе даже нет. Сегодня же рождественская вечеринка, все празднуют. Я проскочу туда и обратно за пять, десять минут максимум. Никто и не заметит ничего.

Он был прав, говоря с такой уверенностью: Генрих действительно двигался как тень, когда было нужно. Но причина, по которой я зажала ключи от кабинета доктора Кальтенбруннера и отказывалась вручить их мужу в руки, была совсем другой — страх. Самый обычный человеческий страх.

— Генрих, давай не будем этого делать, — снова попыталась уговорить его я.

— Союзникам нужны точные местоположения наших фабрик по производству амуниции. А карты эти у твоего шефа в сейфе.

— Правильно, чтобы они потом могли их разбомбить, как уже начали бомбить Берлин! Генрих, я не хочу, чтобы они разрушили нашу страну. Я не хочу больше этим заниматься. Всё зашло слишком далеко. Давай не будем рыть себе яму ещё глубже.

— Война для Германии всё равно уже проиграна, любимая, — тихо произнёс он, заправляя мне волосы за ухо. — Чем быстрее всё закончится, тем лучше будет для всех.

Мы стояли в небольшом парке на территории Главного Имперского Управления Безопасности, но я даже не чувствовала холода в своём тонком шёлковом платье из-за колотящегося в груди сердца. Генрих попытался заставить меня взглянуть на него, но я упорно разглядывала снег под ногами.

— Родная, дай мне ключи.

— Я не хочу, чтобы они снова нас бомбили, — едва слышно проговорила я.

Это был не первый раз, когда Британская авиация бомбила нашу столицу, но первый по-настоящему ощутимый. Отдалённый, но непрерывный и угрожающий гул застал берлинцев врасплох посреди ночи в их постелях, когда каждый из них, разбуженный этим рёвом, сел в растерянности, отогнув одеяло и замер, прислушиваясь — как я это сделала — пытаясь понять, что происходит. Мы привыкли к гулу мессершмитов над городом, но в этот раз их было слишком много, слишком громок был их гул, слишком низко они летели… А через секунду вой сирен и грохот взрывов одновременно разорвал прозрачный ночной воздух.

— Это же не наши самолёты! — Я повернула тогда голову к мужу, также сидящему на кровати рядом со мной, и произнесла следующие слова вместе с остальными берлинцами. — Они бомбят нас, Генрих. Они прямо здесь, над городом.

На следующий день мы считали наши потери. Свыше двух тысяч человек были найдены мёртвым под обломками, и более ста семидесяти пяти тысяч остались без крыши над головой. Мы никогда не думали, что война может прийти к нам на порог, и отрезвляющая действительность потрясла нас всех до единого.

— Мы заслужили, — вздохнул Генрих в тот день, глядя на портрет фюрера в своём кабинете. — Мы обрушили войну на Европу, а теперь война пришла и к нам на землю.

Морозной декабрьской ночью каждый выдох превращался в сверкающее облачко. Я посмотрела на задние двери РСХА, выходящие в парк. Изнутри доносилась громкая музыка, люди танцевали и пили французское шампанское, совершенно игнорируя жестокую реальность за гранью их хрупкого хрустального мирка. Это они, эти самые люди, сотрудники РСХА, были отчасти виной этой самой войне, принесшей смерть и разор в Европу, и теперь ни в чём не повинные люди, обычные берлинцы, должны будут расплачиваться за их грехи. Я повернулась обратно к Генриху и вручила ему ключи.

— Каков план на случай, если кто-то неожиданно появится?

— Выберусь через окно, как обычно.

— Я пойду с тобой.

— Нет, оставайся лучше здесь, внизу.

— Нет, я всё же поднимусь с тобой наверх. Если я увижу кого-нибудь, я начну говорить с ними, ты услышишь мой голос и это будет твоим сигналом.

Генрих чересчур долго возился в кабинете обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Я начала нервно постукивать ногой по ковру, мысленно его подгоняя. «Он же знает комбинацию сейфа, он давно уже должен был выйти, чего он там делает?» Я снова обернулась на дверь приёмной у меня за спиной, затем снова посмотрела вдаль коридора, и застыла в ужасе. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер только что завернул за угол и шёл прямиком в мою сторону. Душа у меня ушла в пятки.

— Герр обергруппенфюрер! — Окликнула я его нарочно громко, чтобы Генрих в его кабинете услышал мой голос, быстро спрятал карты обратно в сейф и выбирался бы оттуда как можно скорее. — А я как раз вас ждала.

— Правда? — Он остановился передо мной, слегка склонив голову на сторону. — Вы что-то хотели, фрау Фридманн?

— Да, по правде говоря, я давно уже хотела вас спросить, но…возможности не представлялось… — Я судорожно пыталась придумать, о чём же таком я могла его попросить, чтобы хоть немного потянуть время, но в голову как назло ничего не приходило. — Это…личная просьба.

Он пристально смотрел мне прямо в глаза, и я готова была поклясться, что он знал, подозревал уже, что я ждала его у кабинета по какой-то совсем другой причине и теперь просто-напросто тянула время. Доктор Кальтенбруннер помолчал какое-то время, словно решая что-то для себя, а затем наконец произнёс:

— Почему бы нам не обсудить это в моём кабинете?

Меня бросило в холодный пот. Только не в кабинете!

Я слишком долго ничего не отвечала, и он уже начал поворачиваться к двери приёмной, чтобы войти внутрь. Как только он повернёт ручку, нам с Генрихом конец. Мои руки среагировали быстрее, чем мозг, когда я поймала его лицо и развернула его к себе, отчаянно впиваясь в него губами. На сей раз я не могла дать ему и шанса подумать, я должна была целовать его так, как никогда раньше, броситься к нему на шею и заставить его забыть саму причину, зачем он сюда шёл. Жизнь моего мужа от этого зависела.

Я вцепилась в его шею обеими руками, прижимаясь к нему всем телом; я начала покрывать всё его лицо горячими поцелуями, шепча ему, что не могла больше себе лгать, что как я не пыталась, я не могла забыть ту нашу ночь, и что хотела снова быть с ним, здесь и сейчас.

Он уже и сам начал целовать меня в ответ, в приоткрытые губы, в шею и голые плечи, оставляя влажные полоски на разгорячённой коже. Я прижалась ещё плотнее к нему, не оставив и сантиметра между нашими телами, обняла рукой его за плечи и пропустила другую сквозь его тёмные волосы. В этот раз я должна была отдать ему всё, чего он так желал, всё без остатка и поэтому, расстегнув его китель, я сама положила его руки на тонкие шёлковые ленты бретелек моего платья, и своими пальцами поверх его стянула их вниз, пока всё платье не упало вслед за ними мне на бёдра.