Я заверяю ее, что она может быть спокойна, благодарю за доверие. Несмотря на то, что она вновь стала называть меня на «вы». Наша встреча подошла к концу, и мы вновь увидимся лишь в следующее воскресенье. Ну, ладно, теперь у Наташи есть защитник, которого она искала. Но если рассказанная ею история — правда, если ставка в игре столь велика, нас обоих могут отправить на тот свет. Или будет достаточно ликвидировать одного меня. Особенно если они думают, что я собираюсь запустить в свою газету мировую сенсацию.

Закрываю глаза и представляю заголовок на первой полосе газеты. Затем появляется образ Наташи. Да, конечно, она красива, мила, беззащитна. Но благодаря ей я могу стать знаменитым. Да и есть ли на свете журналист, который отказался бы от возможности прославиться в один миг? Этой сенсацией я докажу главному редактору своей газеты, что он не зря меня сюда послал. А уж какие рожи скорчат пожилые корреспонденты, представляю изумление американских советологов. Однако об этом рановато мечтать, пока же я должен сохранять спокойствие. И собирать доказательства. Я еще так мало знаю, что меня в лучшем случае назовут фантазером. Надо заставить ее выложить все до конца, дать полностью выговориться. Следует перечитать все заметки, что я делаю после наших воскресных свиданий, привести их в порядок, найти логическую связь, сформулировать полезные вопросы, прояснить все темные места. Если я действительно хочу все понять, то должен знать все. Только тогда я смогу решить, продолжать молчать или же нет. Решить, что сильнее — чувство солидарности с Наташей или же непреодолимое желание опубликовать сенсацию.

У меня есть свой метод для преодоления моментов нервного напряжения: думать о чем-то менее важном. Сосредоточиться на чем-то, что меня интересует, но не тревожит. Это как бы клапан, отдушина, чтобы выпустить пар. Клапан этот теперь уже открывается сам собой, мозг даже не должен посылать приказа, это процесс автоматической самозащиты. Стоящая передо мною менее важная проблема пока что заключается в следующем: Наташа начала называть меня на «ты», но потом снова перешла на «вы». Надо сделать так, чтобы наша беседа продолжалась на «ты». Если разговор пойдет в доверительном тоне, то тем легче она разговорится. Если я буду думать о том, как мне ее покорить, как немножко влюбить в себя, я отвлекусь от мыслей о грозящей мне опасности. Давай, Наташа, перейдем на «ты». Я ей так и скажу. В одно из ближайших воскресений.

Я снова в Москве, в центре города. Опоясывающее центр внутреннее кольцо — Садовое — кажется еще шире, чем обычно: шесть рядов движения в одну сторону, шесть в другую, и все они почти свободны от машин. Темно, воскресенье, зима, в мозгу проносится — политический поворот вправо, Президента явно шантажируют, Наташа плачет, хотя больше его и не любит, я ее страховой полис, залог безопасности, самой жизни, она меня назвала на «ты», — с черного неба яростно сыплется мелкий твердый снег. Переезжаю мост через Москву-реку, местами уже замерзшую, миную покрытый снегом Парк имени Горького. Как и каждый вечер, вижу издалека на улице, ведущей к дому, силуэт статуи Ленина: подсвеченная снизу лучами рефлекторов, она отбрасывает четкую тень на белую стену дома для иностранцев, в котором я живу. Фигура Ленина из темного камня, на подножье барельеф, изображающий группу вооруженных мужчин и женщин. Но по сравнению с Лениным они кажутся пигмеями. У него, у Владимира Ильича, одна рука в кармане, в другой он держит кепку, раздуваемое воображаемым ветром пальто необъятно. Статуя высотой, наверно, метров в пять, но подсвеченная прожекторами, она отбрасывает тень, благодаря которой Ленин выглядит ростом с целый дом, высящийся у него за спиной. Сегодня мне кажется, что тень отца Революции угрожающе вздымается против меня.

4. Январь

Я не могу определить точно, в какой именно момент понял, что влюблен в нее. Наташа вошла в мое сердце незаметно, постепенно, как алкоголь, который пьянит тебя глоток за глотком, но только вдруг наступает момент, когда ты замечаешь, что не держишься на ногах. Она ни разу не сделала ласкового жеста, не выразила своей ко мне благосклонности, не смотрела на меня так, как смотрят женщины, когда хотят дать что-то понять, никогда не кокетничала со мной — в общем, проявляет ко мне интерес только как к исповеднику, который хранит ее секреты и тем может спасти ей жизнь, о чем открыто заявила. И все же, когда она умолкает, мне кажется, что у нее в глазах я читаю, что она меня любит. О чем бы она ни говорила, мне слышится, что в действительности она говорит совершенно другое. Например, спрашивает: «Вы хотите еще чаю?», а я про себя записываю: «Вы хотите меня?». Она говорит: «Мне не хотелось бы пугать вас», а я перевожу: «Мне хотелось бы вас поцеловать».

Или случается так, что, силясь уследить за ее певучей речью, понять все русские слова, я устаю. И тогда перестаю ловить смысл фраз, а сосредоточиваю все внимание на ее дыхании. Наташа делает вдох, потом выдох. Вдыхает, выдыхает, вдыхает, выдыхает. И я чувствую, что тоже становлюсь воздухом, наполняю ей рот, растекаюсь по всем разветвлениям легких, проникаю в кровь, дохожу до сердца…

Прихожу в себя после мгновения такой сладостной полудремоты, пропустив добрую половину того, о чем она говорила.

— …всегда такой вежливый, любезный. Терпеть не может сквернословие. Не выносит, когда кто-нибудь теряет над собой контроль. И кроме того, он ведь родом из деревни, происходит из крестьянской семьи и с детства впитал некоторые хорошие качества. Например, чувство ответственности. Когда ему плохо, когда он чем-то встревожен, огорчен, он не должен показывать вида, не хочет, чтобы это отражалось на окружающих, на близких ему людях…

— Это относится даже к жене? Они кажутся такой дружной парой.

— Только кажутся. Он познакомился с ней в Москве, когда поступил в университет. Это был первый шаг в его карьере. Попал в самое престижное учебное заведение в Советском Союзе. Но все же он оставался провинциалом, бедным деревенским парнем, студентом, принадлежащим к меньшинству — к тем примерным, образцовым мальчикам, которые, не входя в круг элитарных семей, без влиятельной поддержки, без блата, все равно сумели поступить в столичный университет, потому что они умные, серьезные, дисциплинированные, настойчивые, действительно хотели учиться. А он к тому же обещал еще стать образцовым коммунистом. Он рассказывал мне, что приехал в Москву восемнадцатилетним юношей, имея лишь одну пару брюк — ту, что была на нем. У него родители были крестьянами. А ее родители — образованными людьми, принадлежащими к высшему социальному слою. До замужества она уже бывала в Москве, для нее столичная жизнь, поступление в университет не были, как для него, шоком.

— Вы подразумеваете, что он на ней женился ради выгоды?

— Нет. Это была настоящая любовь, я в этом уверена. Но для него эта девушка — уверенная в себе, волевая, педантичная, с налетом интеллектуальности, а к тому же очень хорошенькая — представляла нечто совершенно новое, не похожее на мирок, в котором он вырос. По сравнению с ней девушки его края, Юга России, казались женщинами прошлой эпохи. Ясное дело, в московском университете были и другие студентки в таком же духе. Но у нее была особая черта: она была моралисткой. Большой моралисткой. Она не делала различия между товарищами по учебе, между детьми из номенклатурных семей и меньшинством, поступившим в университет благодаря собственным заслугам. Между богатыми и бедными, как сказали бы вы на Западе. Таким образом, он привлекал ее по прямо противоположным мотивам. Для него эта молодая женщина была также возможностью подняться выше по социальной лестнице: он, вернувшись в родное селение, мог бы хвастать ею, как полученной при защите диплома высокой отметкой, как орденом Ленина или другой наградой. Это был человек, вместе с которым он мог делать карьеру. Для нее же любить его было способом верить в социализм: в социальное равенство общества и классов, в пролетарскую справедливость. Он любил ее, потому что ощущал некоторым образом ее превосходство. Она любила его, потому что ощущала, что он ниже нее в социальном отношении. Он, сельский житель, верил в здравый смысл, честность, конкретную работу. Она верила в идею, в социализм, в марксизм-ленинизм. Он — человек практичный, ее женская голова набита теориями. Поэтому, познакомившись с ним в университете, она почувствовала в нем природную, спонтанную силу, которой не было у других более культурных и интеллигентных сокурсников: силу честолюбия, но чистую, ничем не замутненную, бескорыстную и неподкупную.

— Это могла быть идеальная комбинация для брака. У нас есть пословица, которая гласит: противоположности сходятся, — заметил я.

— У нас тоже так говорят. В самом деле, вначале это была удачная комбинация. После окончания университета, поженившись, они перебрались в Краснодар, где и началась его политическая карьера. Постепенно, не спеша, не прошло и десяти лет, как он оказался на вершине местной власти, стал человеком номер один в крайкоме партии. У него было все: красивая жена, двое прекрасных детей, удобная квартира, комфортабельная дача, автомобили с водителями, довольно много денег, не считая всех подарков, подношений и привилегий, о которых он не просил, но которые получал в силу своего положения. В том провинциальном городе, в том отдаленном южном крае его чтили, побаивались и уважали как маленького царька. Деревенский паренек, выходец из крестьянской семьи, своего добился. Если бы он этим удовлетворился, мог бы оставаться в Краснодаре до конца своих дней.

— Но он не удовлетворился…

— Он стремился к большему. И она тоже хотела большего. Но погоня за все более высоким положением изменила отношения между ними. Дома, с глазу на глаз, она говорила о его должности Первого секретаря Краснодарского крайкома как о чем-то весьма жалком и незначительном. Ты, уверяла она, стоишь куда больше, чем любой руководитель области или края. Но трудности в восхождении к власти были огромны: зависть, интриги, подсиживание, недоверие, идеологические судилища, необходимость неизменно представлять официальную точку зрения в бурный и сложный переходный период между Сталиным и Хрущевым. Безжалостная, жестокая борьба, настолько безжалостная, какой только может быть борьба между коммунистами в нашей стране. И чем больше возрастали трудности, тем острее ощущал он необходимость излить кому-нибудь душу. Но с кем он мог поговорить, с кем? В университете у него был друг, приехавший на учебу в Москву из Чехословакии, естественно тоже коммунист, но несколько иного толка, особенно по сравнению с большинством тогдашних членов партии. Они с этим чехом были схожи. Вели друг с другом доверительные беседы насчет всего того загнивания системы, которое происходило у них на глазах. Но впоследствии, когда он сделал карьеру в КПСС, он прервал с чехословацким приятелем всякие отношения. Вот так, разом, без всяких объяснений. Иначе он рисковал скомпрометировать себя симпатиями к «пражской весне», к Дубчеку. Понимаете?