Музыкой, гитарой, сочинением песен, шармом, алкоголем, раздражающей взбалмошностью, головокружительным романом и способностью сводить женщин с ума. Я приходила в ужас, а он, конечно, был всего лишь фазой — первым по-настоящему классным парнем, которого она встретила.

В том письме я солгала лишь наполовину. Я рассказала ему правду о мыслительном процессе беременной восемнадцатилетней девушки. Я соврала лишь насчет личности.

Ему писала не Рори, это была я.

И я не избавлялась от ребенка, я его оставила.

Не то чтобы я не думала об аборте в то время. Я даже записалась на прием. Но придя в клинику, где время шло с черепашьей скоростью, а каждый «тик-так» плетью проходился по коже, и пролистав памятку, я поняла, что не смогу на это пойти.

Не с ней. Не со мной. Мы пройдем через это вместе.

Потом она получила шрам.

Конечно, я хотела, чтобы она прятала его или удалила. Но пластической операции позволить себе не могла. Я ненавижу его, понимаете? Вот в чем правда. Шрам стал извечным напоминанием, как я подвела свою дочь. Мне не удалось уберечь ее от собственного отца, даже если все, до рвотных масс пьяницы, предвещало беду.

Добрые люди спрашивали, почему я не рассказала Рори всю историю. А какую пользу принесла бы это правда? Проще было не портить ее невинную душу, отправлять отцу Доэрти подарки, которые тот пересылал ей обратно, и притворяться, будто отец Рори любит ее, присутствует и участвует в ее жизни. Неужели я должна была рассказать, что из-за нас его посадили в тюрьму? Неужели я должна была снова травмировать дочь, прежде чем она научилась писать собственное имя?

Пусть думает так, как хочет.

Что Глен был вроде героя, которого она сильно любила.

Она и так считала меня жалкой. Поэтому я набрала еще несколько жалких очков. Велика беда.

Я лишь хотела защитить свою дочь.

Спрятав письма.

Велев Малаки оставить ее в покое.

Конечно, некоторым людям тем самым я доставила неприятности. Я явно зашла слишком далеко. Большинство родителей на моем месте скорее всего просто оставили бы без ответа письма Мала. Или вообще бы их не открывали. Но я-то думала, что спасаю ее.

И сделаю все возможное, чтобы помочь ей.

Даже если это меня убьет.

Даже если выставит злодейкой.

Но этого как раз в фильмах и не говорят. У плохих парней тоже есть сердца.


ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Наши дни

Мал


Обнаружить на пороге своего дома Дебби Дженкинс все равно что найти на крыльце горящее собачье дерьмо, прикрепленное к бомбе с часовым механизмом, которая привязана к полному детей школьному автобусу.

Эта женщина как никто другой испортила мне жизнь, но я все равно пригласил ее в свой дом, понимая, что она нужна Рори. Чтобы спасти ее отношения с дочерью, я купил ей билет на самолет — в первый класс, если вам так интересно. Я себе-то такой роскоши никогда не позволял.

Когда я открываю дверь, она хмуро смотрит на свои остроносые сверкающие ковбойские сапоги, правой ногой вычерчивая круги. Рори не преувеличивала насчет лака для волос, мелирования и наряда в стиле «Гадкий койот». Ее мать похожа на танцовщицу из Вегаса, которая случайно уснула под палящим солнцем и проснулась двадцать лет спустя.

Рори в спальне, спит мертвым сном после той суматохи, что царила несколько дней. Мне хочется, чтобы встреча прошла для моей жены как можно безболезненнее.

— Дебби, — открываю я дверь и освобождаю ей проход. — Помочь вам с сумкой?

— Я не взяла никаких вещей. Не ожидала, что она…

— Простит вас? Я тоже. Но Рори выше этого.

Лучше нас.

Дебби по-прежнему старается на меня не смотреть. Во всяком случае, ее стыд доказывает, что у нее есть душа. Это хорошо. Души подвижны, органичны и бессмертны. А вот тела рождаются, умирают и разлагаются.

Дебби робко заходит. Не спросив, я наливаю ей чай, пока она взбирается на стул у барной стойки.

Я протягиваю ей чашку и жду, встав напротив. Она по-прежнему прячет подбородок в шее и всячески старается не встречаться со мной взглядом.

— Я не… — начинает Дебби и резко осекается. Снова открывает рот: — Дочь всегда была моим главным приоритетом. И есть. Ты должен это знать.

— Забавно, что она и моим приоритетом была, — совершенно спокойно отвечаю я.

— Не смей винить меня за то, что я не хотела, чтобы она повторяла мои ошибки, — говорит мать Рори в сторону своих бедер. — Ты знаешь, что произошло, когда я жила здесь. Вся деревня в курсе.

— Нет, но я виню вас за то, как легко и просто вы предположили, что я так же безнадежен, как и Глен.

Дебби наконец поднимает на меня взгляд, глаза у нее большие и зеленые как у Рори. Отличие в том, что еще они грустные, налиты кровью, а кожа вокруг подернута морщинами. Эти глаза видели то, что никогда бы видеть не хотели. В этом мы похожи.

— Ты был юнцом, пьяницей, певцом и бесстыдным бабником. — Она качает головой. — Слушай, я приехала сюда не ссориться. Спасибо за билет, но я хочу повидаться с дочерью и уехать. И я заберу ее с собой.

Я зеваю и, прикрыв рот ладошкой, демонстрирую обручальное кольцо.

— Еще чего.

Сразу хочу прояснить: это не то кольцо, которое я носил в браке с Кэт. Я не хотел сглазить союз с Рори кольцом, которое стало бы извечным напоминанием о величайшей трагедии в моей жизни.

Дебби таращит глаза и снова открывает рот, собираясь что-то сказать, когда из коридора раздается усталый голос:

— Мама? Что ты тут делаешь?

Рори со сна потирает глаза, и знаете что? Ее кольцо сверкает. Дебби смотрит на нас, разинув от удивления рот. Наверное, стоило предупредить до того, как купил ей билет. Упс.

Я встаю и стучу по столешнице.

— По-моему, вам есть что обсудить. Развлекайтесь, дамы.

Рори хватает меня за рукав, когда я иду к двери.

— Мал! Какого черта?

Мне нужно навестить Тэмсин и объяснить с привычной для меня утонченностью танка, что в нашей жизни появился еще один человек. Человек, которого я нежно люблю.

Я целую жену в шею.

— У Тэмсин всего две бабушки. Не думаешь, что она заслужила трех?

Вот и все, что мне понадобилось сказать, чтобы она растаяла и хитро улыбнулась.

— Ну ты и свинья, — шепчет Рори.

Я целую ее еще раз и, посмеиваясь, шагаю к двери.

— Тогда ты моя вонючка.


Рори


— Объяснись, — говорю я ей.

Я включаю чайник и стараюсь унять свое сердце. Меньше всего я хочу сейчас разговора с матерью, но его не избежать. С одной стороны, я благодарна и удивлена, что всю мою жизнь она разыгрывала спектакль и, чтобы защитить, кормила меня сладкой ложью. Это мило в дурацком и совершенно неадекватном смысле. С другой, мать разлучила нас с Малом на несколько лет. Если бы она просто передала его письма, наша жизнь сложилась бы совсем по-другому.

Но опять же — тогда на свет бы не появилась Тэмсин.

У Мала бы не было дочки.

Я так бы и не узнала, что Саммер — вероломная подруга, которая спала с моим парнем.

И мне бы не удалось поработать с Райнером и узнать, что на самом деле я человек искусства.

— Нет, Рори, это ты передо мной объяснись. Что за чепуха насчет брака? Ты едва знаешь этого мужчину! К тому же у тебя есть парень.

Мама вскакивает, размахивает рукой, отчего ее браслеты стучат друг о друга, напоминая музыку ветра.

Мысленно переношусь в свои юные годы и ловлю себя на том, что, сжав зубы, касаюсь кольца в носу.

— С Каллумом мы расстались.

— Что? Почему?

— Потому что я ему изменила. И прежде, чем ты что-то скажешь, вспомни, что и сама изменила своему парню с Гленом.

У мамы вытягивается лицо. Она поднимает палец, собираясь броситься на свою защиту, но я перебиваю ее:

— Кроме того, позже я узнала, что он первым мне изменил — и, между прочим, с Саммер. Хотя, если честно, я всегда подозревала. Каллум постоянно пытался меня изменить, незаметно, исподтишка обрезать мне крылья. Да и все-таки мы с Малом теперь женаты. А из-за того фарса, что устроил Райнер после смерти Эштона Ричардса, я не горю желанием возвращаться в этот пафосный и гламурный бизнес.

Я даже не подозревала, что это правда, пока не произнесла вслух. Но теперь все мне стало кристально ясно.

Мне нужно заняться другим делом.

Меня не вдохновляют люди вроде Райнера. Я — фотограф. Я делаю снимки. Мне и другим это доставляет радость. Я могу быть фотографом везде. Могу делать фотографии гораздо интереснее, чем снимки привередливых, оторванных от реальности поддельных поп-принцесс и эгоистичных рок-звезд, которым кажется, что из анального отверстия у них солнышко сияет.

Мал продал душу дьяволу и стал торговать песнями, потому что ему пришлось.

А я не обязана это делать.

Мне не нужно какое-то дорогостоящее лечение. Я полностью удовлетворена тем, что зарабатываю гроши.

— Рори! Господи боже! И какой реакции от меня ожидала? Ты даже не пригласила меня на свадьбу!

Мама хлопает себя по лбу.

— Мам, мы поженились один на один. Только мы и свидетели.

— Типа в Вегасе?

— Типа на Кипре.

Глаза у нее круглые и пугающе радиоактивно-зеленые.

— Но, Рори, а если он не тот самый?

— Он тот самый. — Я беру ее за руки и веду на задний двор. Хочу, чтобы она увидела, где мы влюбились. Лежа на зеленой траве под небом, залитым светом от тысячи звезд.

— Посмотри сюда, — я показываю на двор. — Восемь лет назад, почти девять, я сидела тут с Малом и знала, что ни один парень никогда не заставит мое сердце биться так быстро и сильно. И знаешь что? Так и вышло. Я понимаю твое беспокойство. Знаю, что Ирландия вызывает у тебя много горьких воспоминаний. Отец Доэрти все мне о них рассказал. Извини, мам, но я знала, что ты никогда не расскажешь, а мне нужно было узнать правду.

Она смотрит на меня, явно желая стереть слезы, и я обнимаю ее, продолжая говорить ей в волосы: