Чуть позже, когда можно было явиться и парням, пришел Дедич, с гуслями, как обещал. Теперь Мальфрид уже знала, что его присутствие очень ценится словенскими девами. Прошлой зимой она думала, все липнут к нему из любви к игре и песням, но теперь поняла – не только. Уже год все в округе знали, что этой зимой он будет выбирать себе новую жену взамен покойной. Только Мальфрид, ничего о здешних делах не ведавшая, не различила этих надежд на лицах своих новых подруг. Хоть Дедич и был вдвое старше всех невест и к тому же вдовец, знатный род, близость к богам, искусство певца делали его завидным женихом.

Но теперь все понимали: с этими надеждами покончено. Дедич сидел напротив Мальфрид, на самом светлом месте, и видел только ее. Он не мог свататься к невесте Волха и знал это лучше всех. Даже говорить об этом было бы дерзостью перед господином вод. Но каждый звук его золотых струн раздавался для нее; сидя друг против друга, они уже казались связанными, как два берега одной реки.

В эту пору гости из Словенска приходили в Хольмгард по мосту у Новых Дворов: Волхов встал, плавать по нему было уже нельзя, но ступать на лед еще опасались. Весь его покрывал мутный серый лед в разводах и наплывах, в которых еще угадывались волны застывшего течения. Большие белые пятна снега чередовались с желтовато-бурым, и как никогда Волхов напоминал исполинского змея, уже задремавшего перед долгим зимним сном.

Каждый из пасмурных дней тянулся долго, но однообразная вереница их промелькнула стрелой. Незаметно приблизилась самая длинная ночь года. В Перыни на Волховой могиле двенадцать дней жгли костер, в обчинах пировали. Хозяев Хольмгарда там не было – они давали пир у себя, и окрестные старейшины навещали их в следующее дни. Ни Сигват, ни кто-то из его родичей на йольский пир не явились. Правда, их и не звали. Сванхейд не без тревоги ожидала окончания праздников: после йоля каждый вождь отправлялся собирать свою дань. Вестим с дружиной шел на юго-восток, на Мсту и вокруг Ильмень-озера, а Сигват – на северо-запад, на Лугу.

– Боюсь, как бы весной тебе не пришлось схватиться с ним за то, чтобы получить княжескую долю, – сказала Сванхейд Вестиму, когда он пришел попрощаться с ней перед отъездом. – Раз он не явился ко мне даже на йоль, значит, считает все наши связи разорванными. Дивно было бы, если бы он порвал со мной, но сохранил верность Святославу.

– Если он не выплатит князю его долю, имена его торговых людей не попадут в Святославову грамоту к цесарю и его бобры с куницами не поедут в Царьград, – напомнил Вестим. – Ему придется или съесть их, или… искать для себя другие торги. Но на Волжский путь он не пройдет. Даже если я не остановлю его здесь, его остановит Тородд в Смоленске. В Плескове ему тоже не будут рады. В Ладоге его встретит Ингвар. Остается, правда, Полоцк, Рагневальд не подчиняется Святославу и может заводить своих союзников. Но что-то я не слышал, чтобы летигола позволяла торговым людям свободно ездить через их земли к морю. Рагневальд прошел там с большим войском и уже который год рассказывает об этом, как о величайшем подвиге. Так что, госпожа, все наладится. Сигват не безумен и не захочет из тщеславия погубить себя. Он одумается к концу зимы, когда придет пора решать, как быть дальше.

Сванхейд, умудренная опытом долгой жизни и знанием людей, могла бы сказать: никогда не следует чересчур полагаться на чужое благоразумие, и это именно та ошибка, в которую порой впадает умный человек. Но даже она не могла применить эту мудрость к племяннику супруга, что родился и вырос в зрелого мужа у нее на глазах.

– Меня тревожит то, что он молчит, – лишь вздохнула Сванхейд. – Затаился, ровно змей под корягой.

– Или он признал себя побежденным и ему стыдно показаться нам на глаза, – попытался ободрить ее Бер.

Мальфрид в эту пору сидела дома – она носила дитя уже пять месяцев, оно начало шевелиться, толкалось внутри. Девки, прибегая ее проведать, с хохотом рассказывали о своих забавах: как к ним в беседу пришел «медведь» в шкуре и стал ловить всех одну за другой, как весело это было и как жутко. Делая вид, будто тоже смеется, Мальфрид радовалась, что у нее есть хороший предлог уклониться от этих игрищ. Ровно год назад она вырвалась из-под власти своего медведя. Где-то в глубине ее души в эти темные длинные ночи таился страх – а что, если он придет за ней? Потянет назад в чащу? Успокаивала ее не столько дальность расстояния, сколько мощь ее здешнего покровителя. Ведь, чтобы ее заполучить, Князю-Медведю придется выдержать схватку с Князем-Змеем.

На супредки в Словенск и в Новые Дворы за мостом, где жил Вестим, Мальфрид этой зимой не ходила; она чувствовала себя настолько хорошо, насколько это возможно, но дитя Ящера следовало беречь. Девки с того берега часто приходили к ней, и в избу Бера набивалось столько народа, сколько там могло поместиться. Положение Мальфрид теперь уже было заметно даже под широким хенгерком, и девки поневоле таращили на нее глаза. Она продолжала ходить с косой и очельем, что при ее располневшем стане было так же уместно, как если бы Бер нацепил головное покрывало своей бабки. Но это для обычных людей. Если дева получает дитя от высших сил, она по-прежнему считается девой. Женой она становится уже потом – после того, как родит божественное дитя, выполнит свой священный урок.

В вечер посиделок в Хольмгарде и получили первые вести о Сигвате.

Была уже почти ночь, пришло время расходиться. Мальфрид зевала тайком, кое-кто из словенских начал одеваться, как вдруг дверь отворилась и взорам их предстали еще двое неожиданных гостей. Первой оказалась женщина лет тридцати, рослая, с не слишком красивым лицом, но уверенными ухватками. С изумлением Мальфрид узнала боярыню Соколину Свенельдовну, жену Вестима. Верхний платок ее и кожух на плечах густо были засыпаны мелким снегом.

А ей-то чего здесь надо? По положению своему Соколине следовало устраивать посиделки у себя, и в самом деле, девки и бабы Новых Дворов по зимам собирались в Вестимову гридницу, опустевшую на время хождения дружины в дань. Сама Соколина к рукоделью была равнодушна и сидела со всеми только от скуки. Особенная женщина, с юных лет избалованная отцом-воеводой, она ездила верхом лучше иных мужчин, стреляла с седла, как печенег и двенадцать лет назад сопровождала княгиню Эльгу в зимнем походе по земле Деревской, когда та мстила за гибель мужа. Рассказывали, что в зиму, когда внезапно умер ее первый муж, Хакон, она сама пошла в дань по земле смолян и справилась не хуже посадника-мужчины. При этом у нее от двух мужей родилось семеро детей, и бабы, хоть и дивились на такие странные повадки, не могли отказать ей в уважении. А то, что она приходилась сводной сестрой Мистине Свенельдичу, киевскому тысяцкому, и его брату Люту, тоже человеку влиятельному, особенно в делах дальней торговли, заставляло считаться с ней и мужчин.

Раз или два Бер еще прошлой зимой водил Мальфрид на супредки к Соколине. Но с чего боярыня явилась сюда? Да еще на ночь глядя, когда все расходятся?

– Девки, хозяин где? – от порога крикнула Соколина в полутьму, озаренную огнями лучин и наполненную девичьими лицами.

От звука ее голоса у Мальфрид, как всегда, что-то дрогнуло внутри. Дочь старого воеводы Свенельда в детстве жила в Киеве, а с восьми лет до восемнадцати – близ Искоростеня, и выговор ее напоминал Мальфрид о ее собственном древлянском детстве. Было жутко его слышать – все равно что поклон с того света получить. Больше того: Соколина хорошо помнила Искоростень, отлично знала в те времена Предславу и мужа ее, Володислава; и все те события, что привели к гибели Ингвара киевского и разорению земли Деревской, прошли у нее на глазах. Но Мальфрид больше не хотела об этом говорить. Несколько лет назад она уже искала того прошлого, и память его сильно ее обожгла. Хватит. Над той частью ее жизни могильный холм насыпан и бдын поставлен. Больше не желая об этом вспоминать, Мальфрид не любила общества Соколины.

– Я здесь. – Бер встал на ноги, чтобы гостья могла его увидеть.

– Дело к тебе. Выйди.

Бер ушел, забрав на ходу свой кожух. Девки стали живее собираться и, кланяясь, выскакивать из избы.

Мальфрид подождала, но Бер не возвращался. Тревога ее усилилась: ясно было, что-то случилось. Боярыня не отправилась бы на ночь глядя через мост, на поприще с лишним, чтобы перекинуться пустым словом с племянником покойного первого мужа. Но где случилось: у нее дома или с Вестимом на пути полюдья? Гонец примчался?

Подумав о Вестиме, Мальфрид сразу вспомнила о Сигвате. Когда последние словенские девки распрощались, она тоже взяла свой кожух и вышла.

В лицо пахнуло резким, льдистым запахом свежего снега. Во дворе мела поземка: она начиналась еще в сумерках, а к ночи ветер усилился. У коновязи стояли три чужие лошади, но ни Соколины, ни Бера не было видно. Отправиться они могли только в большой дом, и Мальфрид тоже пошла туда.

Все обнаружились в гриднице: боярыня, Бер, Шигберн с сыном, Бергтор, Сванхейд. Возле Соколины сидел какой-то отрок, но на него Мальфрид поначалу не обратила внимания.

Когда она вошла, на нее оглянулись, но тут же вернулись к разговору.

– И у Красовичей то же самое, – произнесла Соколина, – у кого еще, ты сказал?

– В Данегоще, в Веледицах и на Несужей выселке, – ответил отрок, сидевший при таких больших людях на полу. – Скотину забрали, а у Несуда – девку, у него больше-то нету ничего.

«Набег? – сразу сообразила Мальфрид. – Грабеж?»

Но кто? Чудь? Варяги едва ли – воевода Ингорь из Ладоги первым бы их встретил и прислал весть сюда. А гонец походил скорее на простого юного весняка, чем на оружника из воеводской дружины, – тут Мальфрид не могла ошибиться.

Бер подошел к ней, взял за руку и усадил на скамью.

– Сядь.

– Что случилось?

– Сигват на Луге захотел клятвы со старейшин, что от них ни один человек не пойдет в Святославово войско. А кто отказывался, с тех требовал увеличенной дани. Лужане возмутились, и его люди уже в трех весях разорище устроили.