– Не дело – жалеть о давно принятых решениях, – продолжала Сванхейд. – Я тогда признала наследником наших владений Ингвара, моего старшего сына, и его потомство. Я рассчитывала, что у него будет несколько сыновей, из которых один будет жить и править здесь. Ты владеешь Киевом и не можешь жить в твоем родовом гнезде. Но у твоего отца родились два сына. И одному из них было дано имя Олава. Если здешним князем будет твой брат Улеб, то я не отступлю от своего решения, а земля словен получит собственного князя из того самого рода, что владеет ими уже полтораста лет. Таково мое слово.

Если бы Святослав с детства знал, что у него есть брат, он привык бы к необходимости делиться наследством и они с Улебом, настолько различные нравом, легко поладили бы. Так было бы лучше для обоих: рожденный от другой матери на два месяца ранее, Улеб на самом деле был из них старшим. Ему достался бы стол, где пригодились бы его рассудительность и миролюбие, а Святослав возглавил бы дружину и войско, что отвечало его собственным наклонностям, отваге и жажде славы. Но с детства Святослав считал себя единственным наследником всей полноты власти, прав и обязанностей. С отроческих лет он был вынужден бороться – с древлянами, с влиянием матери и ее старого окружения. В этой борьбе у него не могло быть союзников среди ровни – только соперники.

– Ты права, госпожа, – не дело брать назад однажды сказанное слово, – ответил он, глядя перед собой. – Я тоже дал слово. Я сказал, что нигде между Варяжским морем и Греческим не будет больше никаких князей, кроме меня.

– Но если ты не можешь успеть везде сам, надо звать на помощь родичей. Я уверена, – Сванхейд насмешливо прищурилась, – Харальд Боезуб и Ивар Широкие Объятия тоже были для своих земель никудышными управителями. Нельзя обрабатывать свое поле и одновременно биться на чужом. Ты выбрал путь воина – это славный путь, он доставит честь тебе и твоему роду. Но дай собственной земле защитника, судью и жреца, чтобы позаботился о ней. Иначе трудно будет рассчитывать на ее преданность.

– Я дал посадника. – Святослава задело это «тоже никудышными управителями», причислявшее к никудышным и его. – Вестим княжеского рода, разве вы не знали? Чем он был вам плох?

– Он был не нашего рода. Я слишком стара, чтобы тратить время на споры, но вот что я тебе скажу. Земля словенская не желает больше жить под властью посадников. Ей нужен собственный князь. Словене желают видеть на столе моего внука Улеба. И если ты хочешь иного, то спорить тебе придется не со мной, старухой, сидящей в погребальной повозке, а с ними. Теперь ты знаешь, что нужно этой земле. Созови словен и говори с ними. Но имей в виду: если ты не достигнешь согласия с той землей, что наделила твой род властью, ты подрубишь корень своей удачи.

На миг повисла тишина. Никто за малым столом не ел, все глядели на Святослава, а он смотрел перед собой. На лице его была написана решимость не уступить и даже не слушать чужих доводов, но он прекрасно понял, чем ему пригрозили. За Сванхейд стояли его родовая удача и помощь предков, за мужами земли словенской – его сила. Чтобы не лишиться удачи и силы, он должен был склонить их всех на свою сторону.

Но как, если лучше всего он умел покорять вооруженной рукой, а здесь не мог этого сделать? Благословение и верность – хрупкие птицы, они гибнут, если пытаться сжать их в кулаке.

Святослав помолчал, не собираясь сдаваться и не решаясь отвергнуть эти, как он понимал, справедливые требования, да еще и высказанные ему матерью его отца. Той самой женщиной, королевой, благодаря которой он сейчас был князем и в Гардах, а не только в Киеве.

– Я слышал, – он поднял глаза и оглядел гридницу, – что у тебя живет Ма… Малуша, моя… моей матери…

– Мы зовем ее Мальфрид, – поправила Сванхейд. – Да, она живет у меня.

Святослав запнулся: это имя напомнило ему некое время, когда он сам приказывал всем называть эту девушку Мальфрид.

– А отчего я ее не вижу?

– Она… не сочла приличным выйти к тебе, – сказала Сванхейд, чтобы не говорить «она не захотела видеть тебя». – Ибо не знала, как меж нами пойдет беседа.

– Она здорова?

– Слава богам. Так что ты намерен делать?

– Ты сказала, – Святослав встал, выпрямился и опустил кулаки на стол; все его гриди мгновенно поднялись таким слитным движением, будто один человек с десятью телами, – что я должен говорить со словенами. Я буду с ним говорить. Завтра. В Перыни. Ты отдала эту землю мне, а я не возвращаю то, что получил по праву.

Он прямо взглянул в глаза Сванхейд, будто самой судьбе. Он и правда чувствовал, что судьба и бог говорят с ним устами старой бабки, но и перед ними Святослав киевский не опустил бы глаз.

– Хорошо, мои внуки будут в Перыни завтра. Да пошлют боги вам мудрости и согласия. Но помни, – Сванхейд тоже встала и чуть дрожащей сухой рукой прикоснулась к его локтю, – право на власть было вручено нашему роду этой землей. Твои предки правили здесь потому, что соблюдали ряд с внуками Словеновыми. От них это право получила я, чтобы передать твоему отцу. Но у земли словен больше прав распоряжаться этой властью, чем даже у меня.

* * *

В Перынь князь прибыл уже на четырех лодьях. Отроков-бережатых при нем было два десятка, зато он привез немало старшей дружины. В каждой лодье виднелись яркие цветные кафтаны, отделанные шелком плащи тонкой шерсти, «киевские» пояса, тесно усаженные серебряными накладками хазарской работы. Огнем горели рукояти мечей-корлягов с тонким узором из меди, серебра или даже золота. Из старших воевод с ним явился Тормар – ему было уже за пятьдесят, но он еще оставался силен и крепок, только рыжая его окладистая борода поседела по краям. Приехал Асмунд, бывший княжий кормилец и киевский воевода, и с ним его старший сын Вальгард. Святослава окружали давние товарищи, выросшие в его дружине, под началом Игмора. И хотя людей при князе оказалось не так уж много – десятка полтора, они производили столь же весомое впечатление, как полутысячное войско.

На причале Перыни людей было мало: не зная, что из всего этого выйдет, старейшины велели домочадцам идти по работам и к святилищу не соваться. Оттого казалось, что взоры богов сосредоточены на этих двух дружинах – одна в цветных кафтанах, другая в белых насовах, – что сошлись перед Волховой могилой.

– Здравствуй, земля словенская! – Еще в лодье Святослав вскинул правый кулак, и громкий уверенный голос его долетел до каждого из ожидавших. – Будьте целы, внуки Словеновы!

По рядам прошелестел негромкий говор, но дружного ответного приветствия не получилось. Старейшины запомнили своего князя тринадцатилетним отроком, которого кормилец и бабушка наставляли, что как делать и говорить. Они понимали, что за минувшие годы он изменился и повзрослел, но вот этого мужчину, который сегодня явился к ним, они совсем не знали.

Когда Святослав ступил на причал, первыми его встретили три жреца.

– Будь цел и ты, княже! – сказал Ведогость, держа на вышитом рушнике круглый хлеб; в верхней корке была вырезана небольшая выемка, а в нее насыпана соль. – Будь благополучен на земле дедов твоих!

Святослав взял хлеб, разломил его, одну половину вернул Ведогостю, вторую стал ломать на более мелкие куски и раздавать своим людям. Ведогость раздал свою половину старейшинам. Теперь можно было приступать к переговорам: разделенный хлеб воспрещал раздоры, даже если согласие достигнуто не будет.

Потом отправились на Волхову могилу. Велебран молча указал Святославу на Сигватов шлем, все еще висевший на колу, и Святослав понимающе кивнул; взгляд его зацепился за вмятину в шлеме, оставленную навершием меча. Двое его бережатых обменялись несколькими словами шепотом у него за спиной, оценивающе глядя на эту вмятину.

Святослав привез барана – для жертвы Перуну в благодарность за возвращение на землю дедов. Двое более молодых жрецов уложили барана на спину, держа за передние и задние ноги, а Святослав сделал разрез между грудью и брюхом. Закатав рукав, просунул руку внутрь и остановил сердце, сжав его в ладони. Мгновенно баран оказался мертв, но на землю не пролилось ни капли лишней крови – боги того не любят. Поначалу Святослава не учили служить богам: эта часть была князьями-варягами оставлена киевской знати. Но еще в тринадцать лет он убедился, как важно князю уметь читать малейшие знаки высшей воли, и самые мудрые старцы земли Полянской были призваны для его обучения.

Отроки Перыни отделили голову барана, ловко и быстро сняли шкуру, растянули ее меж двух кольев возле идола, внутренности барана переложили в медный котел и унесли промыть. Убедившись, что у барана имеется сердце – если бы его вовсе не было, это означало бы, что боги предвещают страшные беды, – печень вынули отдельно и положили на жертвенник, покрытый белым полотном[5]. На белой рубахе Святослава загорелось несколько ярко-красных пятен.

Ведогость и Святослав склонились над печенью. Важнейшие из приближенных князя, главы старших родов плотно стеснились поодаль, чтобы не помешать им, но и не упустить знаки воли богов.

– Взгляни на головку печени, княже. – Ведогость указал на выпуклость на краю правой доли. – Видишь? Она двойная, и между частями ее щель. Это значит, что нашей земле грозит раздор и по завершении его все здесь станет вовсе не так, как было.

– Раздор уже случился, – напомнил Святослав. – Посадник убит, и все не может оставаться по-прежнему. Я знаю, что будут перемены.

– Боги предупреждают нас: всеми силами следует хранить мир.

– Для сохранения мира нужно, чтобы того желали все.

– Земля словенская желает мира.

– Я тоже желаю мира с землей моих дедов. Но для этого каждый должен не посягать на чужие права.

Князь и жрец, молодой воин и седой мудрец пристально смотрели друг на друга над черной свежей печенью на камне. Каждый считал, что именно он представляет исконное право власти, а другой посягает на него. Каждый по-своему был прав, и лишь помощь богов могла позволить им пройти по лезвию ножа, не скатившись в кровавый раздор.