– Я понимаю, ты чувствовал себя оскорбленным за весь наш род! – сердито выговаривал где-то поблизости и сверху голос старой женщины. – Но ты мог бы придумать что-нибудь поумнее, чем затевать свару и чуть ли не драку с ним прямо на причале!

– Я хотел разбить ему морду! – с тоской и отчаянием отвечал ей мужской голос. Он раздавался еще ближе и почему-то снизу, будто спорили небесные и подземные духи. Мальфрид еще не вспомнила, кому принадлежит этот голос, но сам его звук нес ей отраду. – Я ничего не думал! Не мог я думать! Я хотел его убить, и слава богам, что воздержался!

– И теперь об этом деле знает вся земля словенская!

– Они все равно узнали бы! – вступил другой мужской голос. – Он же сам объявил, что это его дитя! Прямо в обчине!

– А это… точно так и есть? – с сомнением спросила женщина.

– Да уж конечно! – подтвердил второй мужской голос почти насмешливо. – Об этом и в Киеве знают, и у нас в Плескове – еще с тех пор, как Эльга ее привезла.

Те двое возмутились разом:

– И ты знал?

– Йотуна мать!

– Так что же ты молчал?

– Ну вот, теперь и вы знаете. Кому-то это знание прибавило счастья?

Мальфрид попыталась открыть глаза, но веки казались слишком тяжелыми. Лоб тоже был налит болезненной тяжестью, в голове шумело.

– Смотри, она, кажется, очнулась, – сказал второй мужской голос.

Потом кто-то взял ее руку.

– Малфа! – негромко позвал первый голос. – Ты слышишь меня?

Наконец она сумела поднять веки и увидела склонившееся над ней лицо. Поодаль смутно виднелись еще два, но на них она пока не могла сосредоточиться.

– Ты жива? – окликнул ее Бер. – Хочешь пить?

Он снял с ее лба мокрую ветошь, и ей стало немного легче. В глазах прояснилось. Она попыталась сесть; Бер подхватил ее под спину и усадил. Кто-то подал ему ковш с водой, он передал его Мальфрид, но не выпустил и поддерживал, пока она пила, чтобы не пролила на себя.

– Что случилось? – обреченно прохрипела Мальфрид, желая скорее узнать все.

– Ты упала на причале. Я тебя домой принес. Как ты сейчас?

– Нет… там… в Перыни, что случилось?

– Святослав при всех объявил, что у тебя – его ребенок, – сказала Сванхейд. – А этот дуб кольчуги, – она со смесью досады и гордости кивнула на любимого внука, – прямо у лодок чуть не вызвал его на драку. И теперь вся земля словенская знает, что у тебя был ребенок еще до того, как ты сюда попала. От Святослава, – чуть помолчав, добавила она, поскольку именно это было открытием для обитателей Хольмгарда. – Святославу теперь известно, что у тебя есть и второе дитя, но это уже куда менее важно.

– Почему же ты не сказала нам раньше? – с печалью спросил Бер, не выпуская ее руки.

Мальфрид не ответила. Ее наполнял жгучий стыд.

– Я пошла… к Князю-Медведю… чтобы дитя родилось как священное, – объяснила она чуть погодя. – Чтобы смыть с него… этот позор.

– Но со Святослава никто этот позор не смоет, – со злостью сказал Бер. – Хоть он сто лет в бане просиди. Мне стыдно, что у меня такой брат! Если уж ты взял в жены свою родню… – он вздохнул, еще помня, как сам томился сходным желанием, – то уж держись! Но взять, а потом отослать, будто рабыню… Не был бы он мне родич, я бы его на остров вызвал![7] Никогда ему не прощу!

– Словене тоже не обрадуются, что их князь замешан в таком стыдном деле, – вздохнула Сванхейд. – Может быть, это окажется хорошо для нас… – Она взглянула на Улеба. – Для тебя. Хотела бы я послушать, как он теперь будет отстаивать свое право на власть.

– Он может попробовать выкупить ее обиду и оскорбление роду, – сказал Бер. – Но не знаю, где он возьмет… Ему придется вынести все золото кагана, чтобы расплатиться за такое!

Мальфрид вздохнула. Мысль о золоте была ей противна. Как она теперь покажется на люди, если все знают ее тайну? Как долго она ее оберегала! Колосок уже давно говорит первые слова, но люди только смеются, когда «сын рабыни» называет мамой молодую госпожу.

Видно, терпение богов иссякло. Сам Перун рассек огненным мечом туман, которым она себя окружила. И задрожала вся земля словенская…

* * *

Покинутый Соколиной и занятый дружиной Святослава, двор посадника за Волховом напоминал гостевой дом – без хозяев, без челяди, битком набитый постояльцами. Всю хорошую утварь, которая делала жилье живым, Соколина продала перед отъездом или взяла с собой, новым хозяевам остались только стены, голые лавки, пустые полки, остывшие вычищенные печи. Теперь он был завален походными пожитками дружины. Все его помещения – гридница, опустевшие клети и даже хлев – заняли под постой киевские гриди, везде лежали мешки и одеяла, по полу рассыпали сено, в углах громоздились щиты и копья, плохо вымытые миски стояли прямо на полу и соседили со шлемами, заботливо завернутыми в ветошку. На тыну сохли вымытые рубахи, раскинув рукава, будто серые лебеди крылья. Князь и Асмунд жили в бывшей посадничьей избе, с ними Вальга и еще семеро ближайших к Святославу гридей под началом Игмора. Постояльцы были в каждой избе вокруг, а позади Новых Дворов раскинулся целый лес белых, серых, бурых шатров из грубой шерсти, навесы из парусов. Целый день дымили костры, отроки варили каши и похлебки из рыбы, пшена, из дичи, добытой в окрестных лесах. Каждый день от кого-то из старейшин в счет дани доставляли бычка или пару свиней, их тут же резали, разделывали и готовили. Словно целый город вдруг опустился прямо с неба на берег Волхова, принес шум, оживление, многолюдство.

Вернувшись из Перыни, князь сразу ушел к себе в избу, ни на кого не глядя. Ездивших с ним тут же обступили с расспросами – кияне тоже очень хотели знать, чем кончился совет: признали словене власть Святослава или придется усмирять их силой? Но ясных ответов они не получили. Желая по возможности избавить князя от позора, Асмунд велел молчать о неприятном объяснении с Бером. Сказал только, что словене желают Улеба вместо посадника и князь еще не решил, как быть.

– Пойдем потолкуем. – Игмор тронул за рукав Градимира.

Отыскивая тихое место, они ушли на дальний край причала, где стояли киевские лодьи. За Игмором потянулись его ближайшие товарищи: родные его братья Грим и Добровой, зятья Красен и Агмунд, еще кое-кто. Игмор был сыном Гримкеля Секиры, прежнего сотского гридей Ингвара, погибшего с ним в один час. Двадцать семь лет назад, собираясь жениться на Эльге, Ингвар отдал трех своих хотий ближайшим друзьям-телохранителям: Гримкелю, Ивору и Хрольву. У Хрольва родились только дочери, но сыновья двоих других с самого детства числились в ближайших друзьях законного княжьего сына и считались ему кем-то вроде названых братьев. Позднее их круг пополнили зятья – мужья сестер, выбранные тоже из гридьбы, и теперь у Игмора всегда было под рукой полтора десятка удальцов, беспрекословно ему повиновавшихся и готовых на все ради князя.

Градимир в их число не входил – он был старинного боярского рода, жившего в Киеве «еще от Кия», как говорилось. Но Игмор позвал его на совет, зная, что борьба идет за то, чтобы Градимир стал хозяином посадничьего двора.

– Что делать будем, братие? – спросил Игмор, сидя на досках причала.

Остальные устроились перед ним – кто сидя, кто полулежа. Старшие из «названых братьев», Игмор и Хавлот, были ровесниками Святослава, остальные помоложе. Игмор среди них был и самым крупным: рослый, полноватый, с круглым, красным от солнца лицом, на котором ярко золотилась соломенного цвета борода. Такие же светлые длинные волосы падали на плечи, рубаху он носил мятую и замаранную – будучи человеком небедным, опрятностью он не отличался, и ему было все равно, на перине спать или на земле.

Братия молчала.

– Может, ему того… рожу начистить? – задумчиво предложил Добровой.

– Кому?

– Ну, этому. Бабкиному внуку.

Гриди не знали Бера, и в их мыслях он был главным виновником нынешней неприятности.

– А чем поможет? – хмыкнул Красен. – Не его ведь словене на стол хотят.

– Некстати как Малфа опять вынырнула… – пробормотал Градимир.

Все они знали Малушу, всем она давно примелькалась – сначала на Свенельдовом дворе, потом на Эльгином. Когда той зимой, как приезжал немец Адальберт, Святослав вдруг объявил, что берет ее в жены, они не приняли это близко к сердцу: его, княжье дело, с кем жить, пока молодая княгиня в отъезде. Девка была видная, выбору князя никто не удивился. И в самом деле, так лучше, чем ждать, что на дочери Володислава деревского женится какой-нибудь леший вроде Етона плеснецкого и станет себе стол в Деревах требовать.

Когда всего через месяц Малфа исчезла, это тоже никого не взволновало. Гриди даже не успели привыкнуть к мысли, что она теперь будет хозяйкой за их столом, как в доме водворилась прежняя, законная хозяйка – молодая княгиня Прияна. Прияна им больше нравилась: принимать хлеб от недавней рабыни, да еще и древлянки родом, многие считали для себя зазорным и терпели только из уважения к вождю. А главное, они знали, что Святославу больше нравится Прияна, мать его первенца. Малфу быстро забыли в дружине и никак не ждали наткнуться на нее здесь, в такой дали от Киева и от Плескова, куда ее, по слухам, отвезла старая княгиня. И вдруг оказалось, что именно она-то и мешает Святославу восстановить свою власть в отчине и дедине.

– Да что там бабкин внук? – продолжал Красен. – Не он нам на кривое прядет…

– Истину молвил. – Игмор для выразительности показал на него пальцем. – Улебка это все. Сидел бы себе в Плескове, какого клюя его сюда понесло?

– Бабка его вызвала.

– Она его ради Сигвата вызвала. А как снесли ему голову, так и убирался бы восвояси.

– Теперь как бы нас восвояси не отправили, – буркнул Добровой. – Слыхали, чего Болва говорил? Эти шишки бородатые и раньше-то нас не очень хотели, а теперь и вовсе скажут: не надо нам такого князя, что своим родом небрежет. За Улебку будут стоять.

Названые братья имели настолько схожие мысли, что им даже не требовалось обсуждать их вслух. Пять лет назад, когда Святослав сгинул в степях близ Корсуньской страны, сама Эльга предложила возвести на киевский стол Улеба, если за год Святослав так и не вернется или будут получены надежные вести о его гибели. В то время Улеб был их хорошим товарищем, ближайшим другом самого Святослава. Но, едва узнав, что он может занять место Святослава, гриди разом его невзлюбили, хотя ему самому не могли предъявить никакой вины. Святослав все же вернулся, все стало как прежде. Но доверие Святослава к брату умерло навсегда. Из родича и друга Улеб стал в глазах князя соперником и врагом. Пять лет назад все, казалось бы, разрешилось почти без крови. Улеб уехал и скрылся с глаз. И вот опять… Снова стол шатается под Святославом, а рядом стоит Улеб, уже занося ногу на ступеньку.