— Я не могу.


— Почему?! Ты сердишься на меня? Все еще сердишься?


— Не в тебе дело.


— А в ком?!


— Во мне, — она прячет лицо ему в шею, чтобы он не видел. Не прочитал в глазах что-то, чему она и сама не может дать названия.


— Что случилось, Любава? Что изменилось? Почему?


— Я… — она вздыхает. — Ник, я… Ну, просто, мне нужен настрой и… Мне и так было очень хорошо.


— Люба…


— Правда, все в порядке, — оплетает его руками, ногами. — Давай просто полежим так, ладно?


— Ладно, — со вздохом соглашается он.


Провожать она его не поехала. С чего бы? Лишь за полчаса до времени вылета отправила смс-ку: «Удачного полета». Ответ пришел традиционный: «Спасибо». Пусть летит. В Африку. К черту. К памятнику Пушкину! К крокодилам и бегемотам! Она обойдется прекрасно без него. Подумаешь, три месяца. Подумаешь, одно лето. Как долго. Как же это бесконечно долго.

Глава тринадцатая, в которой на авансцену выходят, по заказу публики — фигура третья, разлучная, а затем Денис Валентинович Батюшко

Первое время она надеялась, что они будут общаться хотя бы виртуально. Но Ник бывал он-лайн редко, набегами.


— Тут кошмарный африканский интернет. Работает на магии вуду, по-моему. И на человеческих жертвоприношениях. И времени реально нет. Я один на пятьдесят детей в среднем. Ничего не успеваю.


…


— Не зря заставляют делать прививку от желтой лихорадки.


— Ты заболел?!?


— Нет. Пока ничем не заболел, но самочувствие так себе. Господи, Любка, здесь такая грязь, знала бы ты…


— Да? —ну что она может еще сказать.


— Они вообще не знают, что такое гигиена. Это другая планета. Черт! Опять. Все, убежал.


…


— Мне дали африканское имя. Теперь я Тэкле-Никос.


— Ну, здравствуй, Тэкле.


— Привет. Научил санитара Фикаду ругаться матом.


— По-русски?!


— Они не понимают, что значит: «Operating room urgently». А когда я ору: «Бегом, на х*й, бл*дь!» — хоть как-то начинают шевелиться.


— Трудно?


— Очень. Все, исчез.


…


— Как дела, Тэкле?


— Принимал роды сегодня.


— Это же не твой профиль?!


— Никого это не интересует, по большому счету. Ну, так вышло, в общем.


— И… как?


— До сих пор в шоке.


— Страшно?


— Ой, погоди, я тут с Дарь Санной консультируюсь параллельно.


И все — офф-лайн.


…


— Ты там жив вообще?


— Условно. Хочу борща. Хочу овсянки. И аппарат УЗИ.


— Чего больше?


— Не знаю. Зато тут никакой бюрократии. Никто тебя не контролирует. Кроме Бога — так они считают.


— Ник… —она не знает, что ему сказать.


— Приходится полагаться только на собственные глаза и уши. У нас тут есть инфекционист Хабаров. Пьет страшно, но не в этом дело. Он мне все говорит: «Развивай клиническое мышление, Николай».


— Развивается?


— Семимильными шагами. Не расстаюсь с учебником по тропическим болезням. Хорошо, что взял с собой.


— Ник…


— Лучше тебе не знать, что такое муха Тумбу. Все, ушел. Извини.


И так целый месяц.


Один раз она не выдержала и написала ему в офф-лайн.


— Я понимаю, что тебе трудно. Я чувствую. Не знаю, захочешь ли ты это прочитать, но я скучаю по тебе. Очень.


Написала. Перечитала. Нет, не надо ему это видеть. Но палец дернулся на кнопке мышки. Сообщение ушло. Удалить не успела — как по заказу он-лайн. Ответил он через минуту.


— Спасибо, что сказала. Я тоже ужасно скучаю. И… мать их! Ушел.


…


— Дурак я. Опыта захотелось набраться. Романтики африканской. Набрался столько, что не унести.


— Жалеешь?


— Хочу домой. Но останусь до истечения срока контракта. Извини, что ною. Все, больше не буду.


— Ты не ноешь!


— Все, убежал.


…


Потом он будто втянулся, привык там. Сообщения стали еще реже. Сплошное «времени нет», «убегаю», «труба зовет». А затем у нее наконец-то случился запланированный и долгожданный отпуск, который она собиралась провести с Соней. Шенген, серебристый «Фольксваген Гольф» и две синеглазые брюнетки внутри. Трепещи, старушка Европа! Только вот настроение было не особо боевое. Но не подводить же Соню? Тем более, что они планировали совместный отпуск еще с осени. Ударить автопробегом по Бургундии, Оверни и Лангедоку. А потом — по Каталонии и Валенсии. Там, в Валенсии, и планировали недельку пожариться на пляже. А потом обратно — Каталония, Лангедок, Овернь, Бургундия, Париж. Отличный план. Еще бы с настроением что-нибудь сделать.


— Любашкин, так не честно! Бедный Серхио истомился твоей холодностью, на него даже мне жаль смотреть.


— Ну и не смотри. Было бы на что.


— Как это — «было бы на что»? Взор горящий, щетина брутальная, пресс кубиками. Что тебе еще надобно, капризная ты моя?


— Ничего, — Люба лениво переворачивается на живот, стряхивает песок с ног. — Вот именно что — ничего.


— Люба! А как же я?


— А что ты? Воркуй с этим… как его… Фелипе.


— Люба! Не притворяйся, что не понимаешь. Их двое. Нас двое. Ну, хотя бы разговор поддержи.


— Языками не владею.


— Сейчас подзатыльник получишь! Твой испанский на порядок лучше моего.


— Вот и тренируй свой испанский.


— Любка!


— Не хочу.


— Ну что ты там пытаешься увидеть, Любовь Станиславовна? Другой берег моря? Там нет ничего. Там за морем — Африка.


— Угу. Помашем ручкой Кольке?


— Какому Кольке?!


— У тебя много знакомых Колек?


— Самойлов, что ли?! — Соня соображает несвойственно ей долго. — Что он делает в Африке?


— Работает.


— Вот же оригинал, — Софья звонко смеется. — Чудак он все-таки. Смешной. Неужели так буквально воспринимает сказку о докторе Айболите? Он в Африке, он в Африке под пальмою сидит, — с чувством продекламировала сестра, — и на море, и море без отдыха глядит. Не едет ли в кораблике доктор Айболит?


— Наверное, — деланно безразлично пожимает плечами Люба, загребая ступнями песок.


— Вот насобирает он там приключений на свою рыжую задницу.


— Почему — рыжую?


— Понятия не имею, — сестра зеркальным жестом пожимает плечами. — Голова рыжая же? Может, у него и задница — рыжая и волосатая? Я как-то особо не задумывалась на эту тему.


Люба молчит. А могла бы сказать, что задница там совсем не волосатая. Гладкая, упругая очень аппетитная. И Люба бы весьма шокировала сестру, если бы сказала это вслух.

Даже вообразить себе не может, чтобы рассказать Соне о том, что у нее с Ником. Потому что точно может представить сто и один вопрос, который задаст ей сестра. Но не представляет, как на них отвечать.

Первая и единственная, спустя десять лет, запись в девичьем дневнике Любы Соловьевой

Покатилось красным шаром лето. Мне тебя не хватает. Это кошмарное лето — я теперь это точно понимаю. Как будто что-то было, а потом прошло. Что это «что-то» — мне трудно описать. Попробуй додумать сам.


Подземелье лета. Не лето, а Лета. Забытое время. Не хочу о нем вспоминать.

Я жду сентябрь. А сейчас только лишь проклятый август. Все-таки это лето — как след от бича, выжженная солнцем пустыня на моей разумной, но глупой планете. Ты знаешь, это такое страшное солнце — без жалости и пятен.