Дарья Плещеева - Массажист

Рапира принадлежала этой комнате – миру одинокого старика, миру, который невольно впитываешь и кожей, и легкими, – такой густой стоит тут запах, не то чтобы неприятный, но чужой и уже отдающий склепом.

– Нет, не помню, – холодно ответила она Георгию.

– Ну, тогда я объясню. Это друг Ромео, молодой талантливый шалопай, очаровательный бездельник, общий любимец… Как бы теперь сказали – тусовочный гений.

Георгий нашел нужные слова. Теперь Соледад начала смутно понимать… словно бы во тьме обозначился белесыми небрежными линиями намеченный силуэт!..

– Кузен Джульетты Тибальд убил его на поединке. Ну, потом Ромео убил Тибальда, и вся склока между домами Монтекки и Капулетти вспыхнула заново, но это уже к рапире не относится. Я решил подарить тебе рапиру, которой был убит Меркуцио. В рифму к твоему романсу.

– Ясно… – сказала Соледад. Вот так он отозвался на слова «шпага жениха». По-своему. Тоже способ сделать предложение…

Но рапира все еще принадлежала элегантному старику. Соледад посмотрела на него вопросительно – она не хотела вынимать стержень из крошечного мирка этого человека. В том, что рапира для него много значила, она не сомневалась. Он так смотрел на тусклый клинок, словно ласкал его своими выразительными пальцами, самыми кончиками.

– Я обо всем договорился. Сейчас эта рапира нужна тебе, – и Георгий демонстративно достал из портмоне наличные. На такие деньги можно было бы купить дюжину рапир, и он, выкладывая их на край захламленного столика, покосился на Соледад – как она оценит эту щедрость.

Старик взглянул на деньги и отвернулся. Они были ему неприятны – хотя бы потому, что он, по каким-то своим стариковским причинам, обойтись без них не мог, а иначе заполучить не умел. Может, требовались на лекарства, может, на операцию.

– А что я с ней буду делать? – недоуменно спросила Соледад.

– Ничего.

– Так зачем же она мне?

– Чтоб была.

Георгий был строг и лаконичен не в меру. Он слишком буквально понял мольбу о шпаге жениха. А клинок вовсе не обязан быть материальным…

– Послушай! – воскликнула Соледад. – Для того чтобы она у меня была, ей необязательно висеть над моей кроватью! Пусть она останется здесь – я буду просто знать, что она моя! Ну, и в любую минуту я смогу ее забрать, если она вдруг понадобится как физическое тело! Понимаешь?

– Понимаю, конечно.

– Тогда пойдем отсюда скорее.

Соледад отдала рапиру старику – правильным движением, чтобы его ладонь охватила гарду. Он стремительно схватил оружие, потянул на себя так, как тянут длинный клинок из ножен. И Соледад поняла, что этот элегантный старик – уже малость не в своем уме.

Никто не застрахован от безумия, а это еще и потому показалось Соледад страшным, что старик был из ее мира – из мира сцены. Ежедневно влезая в чужую шкуру и примеряя на свою разболтанную психику чужие страсти, спятить недолго: Соледад знала, как спетые подряд с полной самоотдачей десять романсов о несчастной любви приводят в пасмурное настроение, когда из памяти вылезают все скопившиеся гадости. Возможно, танец не так отравляет душу, возможно, и балетная музыка не столь располагает к сожалениям о несостоявшейся жизни. Но понять человека, рассудок которого пошатнуло искусство, Соледад могла.

Она положила руку ему на плечо, желая сказать: все в порядке, ничего плохого не случится. И сквозь старый пиджачок, сквозь тонкий серый свитер ощутила короткие тупые шипы. Это не была худоба старого астеника, это было иное, человеческие кости не могут так выдаваться…

Соледад, убрав руку, отступила под защиту крепкого округлого плеча своего спутника и даже прижалась к нему. Георгий обнял ее почти невесомо. И, как она безмолвно потребовала, быстро вывел ее из этой комнаты, оставив там и деньги, и рапиру.

На улице жара показалась ей радостной и райской.

– Итак, у тебя теперь есть рапира Тибальда, – сказал Георгий. – В сущности, я мог забрать ее к себе, но ты хорошо придумала.

– Кто это? – спросила Соледад.

– Артист балета на пенсии.

– Он что-то из себя представлял?

– Боюсь, что нет.

– Как ты нашел его?

– Случайно. Хотя случайность какая-то роковая. После того как ты пела про шпагу жениха, я несколько дней вспоминал почему-то дуэли, «Трех мушкетеров» даже сел перечитывать. У меня в голове застряла дуэль, – усмехаясь, объяснил Георгий. – И вдруг я вспомнил… Когда-то был у меня приятель-балетник, нет, не голубой, среди них много просто хороших ребят. Он мне рассказывал эту историю про Тибальда и Меркуцио. Ну, главное было – все вспомнить, а остальное – дело техники.

В последних словах Георгия было что-то неточное, недостоверное, скрывающее ложь – как ее прячут за словами «ну, это тебе знать необязательно». Однако Соледад в общепризнанной правде и не нуждалась. Она хотела понять старика и его логику вне рассудка.

– Любопытно, – произнесла она. – Должно быть, Тибальд – его самая главная роль, ничего лучше за всю жизнь не было.

– Да. Ты же видишь – длинный, тонкий, непрыгучий… – Георгий помолчал, словно прислушиваясь, а к чему – неведомо. – В каждой балетной труппе есть такие – на роли, где нужно красиво ходить и руками галантность изображать. Без них тоже нельзя – в каждом классическом балете обязательно есть король или еще какой герцог, или хоть испанский гранд.

– Знаю.

– Ну так он с девятнадцати лет – король, а танцевать страшно хотелось. Они же там тоже пиписьками меряются, кто какую вариацию получил и у кого прыжок выше. А у него одноклассник – маленький, верткий, как подпрыгнет – в воздухе зависает. Это у них называется «баллон». Слишком маленький, чтобы дуэты танцевать, но сольный танец – его стихия. Партия Меркуцио под него и ставилась – под его технику. А над нашим сжалились – Тибальда доверили, там тоже немного прыжочков было.

Соледад удивилась тому, что Георгий, оказывается, разбирался еще и в балете. Ее и раньше смущало, что он знает слишком много. Теперь же сделалось тревожно – человеку не положено разбираться во всем на свете.

– Они давно не любили друг друга, а на последних репетициях, в сцене дуэли, разругались в пух и прах. Меркуцио назвал нашего бездарью, наш его – пидором… ну, это даже ругательством не было, констатация факта…

Соледад поморщилась: она инстинктивно сторонилась голубых и розовых страстей.

– Наш захотел его проучить. Сперва – просто избить на сцене, прямо на спектакле. Те фехтовальные рапиры, которые им выдали, для этого не годились. Какой-то друг раздобыл ему клинок – настоящий хороший клинок, кажется, от эспадрона, – тут Георгий опустил взгляд и усмехнулся. – Он втихомолку насадил на хорошую сталь жуткий жестяной эфес. Друг объяснил ему, куда и как надо бить. Объяснял, объяснял и увлекся… Есть такие точки в области солнечного сплетения… Удар в сердце хорош только в романах Дюма.

Соледад невольно представила себе человеческое тело и точку посередине, черную метку, манящую, как таблеточка – наркомана. Она задержала дыхание, а когда вдохнула, ощутила, что нарядный пояс ее платья как-то слишком туг. Выпрямившись и подтянувшись, она убрала это неприятное ощущение.

– А потом?

– А потом он два года выходил на сцену в черном колете Тибальда и в черном широком плаще с серебряным подбоем, два года он раскидывал свои длинные, тонкие, грациозные руки, превращая этот плащ в крылья неотвратимой смерти. Два года он брался за гарду и вступал в поединок…

– А потом?

– А потом спектакль стали показывать все реже. И наконец убрали из репертуара. А он не мог без этого спектакля – он два года по крайней мере раз в месяц убивал Меркуцио. Да лучше бы он один раз действительно избил этого тусовочного гения и успокоился.

– А потом? – глядя в глаза Георгию, спросила Соледад.

– Я же говорю – лучше бы избил. А так – он стал копить раздражение и ярость, которые не находили применения. Если человеку дается испытание, из которого пробуждается ярость, то это неспроста. Нельзя позволить ей загнивать в душе. Позволишь – и перестанешь быть человеком. Не для того дается ярость! То, что копится в тебе, должно делать тебя сильнее. А у него оно заполнило кости, вытеснило костный мозг, спеклось под кожей, и я не понимаю, почему он до сих пор жив.

Вот это уже было правдой.

– Вот и остался навеки в компании рапиры. А мы сегодня сделали доброе дело. Сдается мне, эти деньги скоро пригодятся. Количество окончательно перейдет в качество… и те, кто будет укладывать его в гроб, сильно удивятся…

Соледад испугалась – раньше он никогда так странно не говорил. Спасаясь от правды, которая была загадочна и страшновата, она посмотрела на часы.

– Я отвезу тебя, – сказал Георгий. И вскоре расстался с ней у подъезда.

Соледад поднялась к Маше, удивляясь тому, что последний лестничный пролет одолела задыхаясь.

– Машка, со мной что-то неладно! – воскликнула она с порога. – Ужины отменяются навеки! Где твои весы?

Весы показали цифру, от которой Соледад впала в натуральную панику, – семьдесят два кило.

– Знакомая картина, – хмуро сказала Маша. – Для тебя это смерть. Хватит на сцене одной коровы… Погоди! Помнишь, какая ты вернулась тогда, в январе? Как тростиночка! Все подтянулось! Тебе нужен хороший массажист…

– Я знаю только одного хорошего массажиста.

– Ну, значит – он.

Н. получил странное предложение.

В «Драконьей крови» собирался пестрый народ, попадались там музейные работники – реставраторы, которые в свободное время были еще и реконструкторами. Торин, с которым Н. был в неплохих отношениях, как-то привел на бал коллегу, а балы ролевики закатывали знатные – это было поводом показать новые прикиды. Н. особо не утруждался: постирал белую рубаху, заправил ее в штаны, одолжил у кого-то высокие сапоги, и этого вполне хватило, чтобы стать кавалером в каком-то фантастическом гавоте. Коллега Торина, Света, не танцевала, но потом они сидели рядом за столом и договорились до идеи.