Элизабет Макнейл - Мастерская кукол

Она шла все дальше и дальше, сворачивая то в одну, то в другую сторону. Порой ей приходилось буквально продираться сквозь густую толпу, огибать кучи грязи и золы. Несколько раз она свернула не туда, и ей пришлось возвращаться. Вскоре она приблизилась к Темзе, и в воздухе, и без того горячем и душном, запахло густой вонью с реки. Из дверей ресторана Руля49 выкатился какой-то пьяный. Увидев Айрис, он широко заухмылялся и хотел что-то сказать, но она, не слушая его бессвязного бормотания, шла все дальше и наконец очутилась на Стрэнде, где ее захлестнули, закружили толпы спешащих клерков. Интересно, где живет этот мистер Бейкер, подумала Айрис, озираясь по сторонам. Письмо, которое она получила, было написано на дорогом, толстом пергаменте, и Айрис вообразила, что дом, который она ищет, должен быть большим и богатым.

– Ты не знаешь, где здесь Ламли-корт? – спросила она у какого-то малыша, сгибавшегося под тяжестью корзины мраморного мыла. Его рубашка потемнела от пота и грязи, и Айрис подумала, что писать ее нужно земляной охрой с небольшой добавкой гуммигута.

– Да вот же она, мисс! – ответил мальчишка, ткнув пальцем в сторону мрачного тоннеля, мимо которого Айрис только что прошла – с некоторой опаской, поскольку из темного зева переулка тянуло отходами и гнилью.

Как странно, подумала она. Если мистер Бейкер, который позаботился о ее сестре, действительно живет в конце этого грязного переулка, тогда он, скорее всего, вовсе не так богат, как она воображала. Но почему тогда его письмо написано на дорогом пергаменте? Даже Луис, припомнила она, писал свои письма на более дешевой бумаге.

Ах, Луис… Когда он будет позировать для ее картины, надо будет подцветить его буйные, темные кудри изумрудно-зеленым. Тогда они заиграют как в жизни, подчеркивая мальчишеский задор и красоту его лица. Но все это будет потом, а сейчас ей нужно спешить, ведь ее ждет Роз!

И, не раздумывая больше, Айрис свернула в переулок и двинулась вглубь него, не заметив впопыхах, что испачкала платье о стену дома на углу. Взглядом она искала нужный номер, но после яркого солнца на Стрэнде глаза ее почти ничего не видели. Должно быть, поэтому удар чем-то тяжелым сзади по голове застал ее врасплох.

Айрис без чувств лежала на земляном полу подвала, и Сайлас протянул к ней руку. Она была бледна – лицо белое, приоткрытый рот зиял, как рана. Айрис не шевелилась, и он расстегнул высокий воротник ее платья. Вот она, ключица, – в точности такая, какой он запомнил ее по Великой выставке, по картине в Академии, по встречам на улице, когда ветер раздувал развязавшийся шейный платок. Тонкая выгнутая косточка, гладкая кожа чуть морщит… Она так красива, так приятна на ощупь – совсем как твердый сучок в старых деревянных перилах, стершихся от прикосновения множества рук.

Сайлас улыбнулся. Он все-таки добился своего. Все, кто смеялся и издевался над ним – мать, мальчишки в гончарной мастерской, Гидеон, – никто из них не сумел бы сделать то, что сделал он. Сайлас заполучил Айрис в свой музей. Она приехала к нему на séjour.

Прикрыв глаза, он попытался припомнить, как все произошло. Айрис появилась в переулке внезапно. Свет бил ей в спину, и он не сразу ее узнал, опомнившись только после того, как она пробежала мимо него. Нелегко ему было бить ее по затылку костью, но ведь он с самого начала знал, что без этого не обойтись. Да и в чем была бы его награда, если бы все, что он задумал, было легко? Тут как с фарфоровой тарелкой, думал Сайлас. Разве было бы так приятно держать ее в руках, если бы для того, чтобы ее изготовить, не надобен был труд истопников, гончаров, формовщиков, шлифовальщиков, разрисовщиков, глазуровщиков? В случае с Айрис ему пришлось выступать в роли всех этих людей, и, право же, он справился с работой превосходно. Когда он ударил Айрис, она пошатнулась и застонала, но у него уже был наготове смоченный хлороформом платок, который Сайлас тут же прижал к ее лицу. Она почти не сопротивлялась – только приподняла руки, что-то промычала и заснула так быстро, так покорно, что Сайлас уверился: Айрис сама этого хотела. Письмо, которое он отправил ей от имени сестры, было зажато у нее в руке, и Сайлас тотчас же им завладел. В его плане это было самое уязвимое место: если бы она оставила письмо дома, Луис знал бы, где ее искать.

Слегка выпрямившись, Сайлас внимательнее вгляделся в лицо Айрис и вдруг испытал приступ какой-то непонятной грусти. Откуда она взялась, он не понимал, но в горле у него встал сухой комок, который ему никак не удавалось сглотнуть. Наконец Сайлас вздохнул и, подняв Айрис с пола, усадил на стул. Ее руки и ноги он плотно примотал широкими полотняными лентами к ножкам и подлокотникам, завязав концы тройными и даже четверными узлами, и только убедившись, что развязать их она не сможет, удовлетворено выпрямился.

Он давно решил, что, когда Айрис очнется, его не должно быть рядом. Пусть она сама освоится со своим новым положением. Потом он принесет ей еды и воды, и они поговорят. Постепенно они познакомятся поближе, и, как только он убедится, что ей можно доверять, он развяжет ей руки, и они будут обедать и ужинать вместе. Айрис расскажет ему о своей жизни, о том, как работала в кукольном магазине, и они будут вместе хохотать над Луисом и его ужасными привычками и предпочтениями. («Это настоящая свинья, – скажет она. – Я знаю, что воспитанной девице не подобает употреблять такие грубые слова, но я надеюсь, что Бог меня за это простит. Спасибо, милый Сайлас, что ты избавил меня от этого ужасного человека!..»)

Подумав об этом, Сайлас улыбнулся, а вскоре и вовсе позабыл о своей недавней меланхолии. К тому времени, когда он поднялся в лавку и прижал люк застекленным шкафом с бабочками, он уже хохотал во весь голос, хохотал отрывисто и грубо, абсолютно не сдерживаясь, – совсем как человек, который окончательно убедился, что способен добиться чего угодно. И Сайлас действительно чувствовал, что ему все позволено и что никакая сила не может ему помешать. Словно одержимый он с неослабевающей энергией то поднимался в спальню, то снова спускался в лавку и все хохотал, хохотал, хохотал, не в силах избыть переполнявшее его торжество.

Придя в себя, Айрис тотчас открыла глаза, но никакой разницы не заметила. Со всех сторон ее обступали непроницаемый мрак и абсолютная, мертвая тишина, какая бывает, наверное, только в могиле. В этом мраке не видно было ни отблесков лунных лучей, ни желтоватого света газового фонаря на противоположной стороне улицы. В тишине не слышно было ни шороха шагов, ни криков припозднившихся гуляк, ни плача ребенка, ни ржания лошади. Темнота и тишина казались почти материальными – вязкими, густыми и тяжелыми, словно плотный, черный бархат.

И в самом деле, уж не в могиле ли она? Айрис попыталась поднять руки к лицу, но обнаружила, что они привязаны к чему-то твердому. Она напрягла все силы, но руки не сдвинулись ни на дюйм, и только невидимые путы крепче впились в запястья. Ноги тоже были привязаны; она могла пошевелить только пальцами, а между тем ее ступни уже начали опухать – так крепко стягивали их веревки. Голова кружилась, затылок болел, к горлу подкатывала тошнота. Айрис попыталась закричать, но издала только приглушенный стон. Рот оказался чем-то закрыт, и ее дыхание, отражаясь от этой преграды, согревало щеки и подбородок. Когда же она попыталась вдохнуть поглубже, невидимая ткань плотно прижалась к губам, не пропуская воздух, и Айрис, испугавшись, что может задохнуться, замотала и затрясла головой.

С каждой проведенной в темноте минутой ее страх и тревога росли, становясь все сильнее. Где она? Что произошло? В какое-то мгновение она даже подумала, что это просто одна из шуток Луиса, но ее радость была недолговечной: почти сразу Айрис поняла, что он здесь ни при чем, и испытала еще один приступ тошноты и панического ужаса. На какое-то время она будто обезумела и не сознавала, что делает. Айрис корчилась на стуле, извивалась, пыталась топать ногами, сжимала и разжимала кулаки. Стул под ней раскачивался все сильнее и в конце концов опрокинулся на бок. Острая боль в бедре и в ребрах пронзила ее. Одна рука Айрис оказалась плотно прижата к телу ее собственным весом, локоть вонзался в живот, щека прижалась к неровному, твердому полу, а рот наполнился затхлой горечью, похожей на привкус испорченного вина. В панике она забилась, забарахталась на полу, но веревки держали крепко, а терзавший ее страх становился все глубже, все острее.

– М-м-м-м-м-мгх-х! – промычала она, давясь закрывавшей рот тряпкой. – Мг-х-х-х…

Айрис казалось, что она вот-вот задохнется. Воздух не проходил в пересохшее, стиснутое судорогой горло. Она шире открыла рот, но это не помогло – вдохнуть она не могла. Руки и пальцы на ногах сделались холодными, как фарфор, кровь в жилах превратилась в лед. Страх сжимал сердце словно клещами, перед глазами плыли багровые пятна, кишечник сводило острыми спазмами.

И вдруг словно молния сверкнула у нее в мозгу. Она поняла…

Сайлас!..

Прочные ремни врезались в ее плоть точь-в-точь как его пальцы тогда, на выставке. Твердая земля, на которой она лежала, сдавливала, как его объятия – сырые, холодные. Закрывшая рот повязка – это его ледяные, вялые губы. Это он заманил ее сюда фальшивым письмом, и она сама пошла в расставленную ловушку. Но зачем? Зачем ему это было надо?