Он долго молчал, ожидая, пока Айрис снова заговорит. Наконец, не глядя на него, она сказала:

– Зачем тебе это нужно?

– Нужно что?..

– Убивать, коллекционировать всех этих животных и птиц? Зачем ты отнимаешь у них жизнь?

Сайлас покачал головой. Айрис так ничего и не поняла… Он не убивал животных, а напротив, сохранял их, превращал в символы, способные сохраняться годами и десятилетиями, делал чучела из шкур, которые иначе сначала поседели бы, а потом просто сгнили где-нибудь под забором или на пустыре. А главное, все эти существа были ему дороги. Почему, почему в наш прагматический век все сущее непременно должно иметь свое предназначение, выполнять какую-то роль? Разве одной красоты недостаточно?!..

Он уже собирался высказать все это вслух, когда Айрис прервала плавный ход его мыслей.

– Я проголодалась, – заявила она тоном, который больше пристал бы принцессе, отдающей приказания слуге.

Сайлас решил ее подразнить.

– Ну, не знаю, не знаю… – проговорил он, но она и ухом не повела, и Сайлас вздохнул.

– В прошлый раз ты меня укусила, помнишь?.. – Он продемонстрировал ей покрасневший, распухший палец. Чтобы предотвратить заражение, Сайлас промыл его кипяченой водой и винным спиртом, и полукруглые ранки, оставленные ее передними зубами, потихоньку подживали.

– Я не буду. В этот раз я не буду тебя кусать, – пообещала Айрис. – Мне очень хочется есть. И пить тоже. – Она подняла на него глаза, и Сайлас едва не задохнулся от восторга: она вновь показалась ему прекрасной.

– Хорошо. – Он кивнул, сдавшись раньше, чем собирался. Определенно, Айрис знала, как добиться своего.

На этот раз, не желая больше рисковать своими пальцами, он воспользовался хирургическим лотком в форме почки, в который собрал разбросанные по земляному полу конфеты. Лоток он поднес к ее губам. Наклонив голову набок, Айрис зубами схватила конфету. Так, одну за другой, она съела все трюфели.

– Пить, – сказала Айрис, когда конфеты закончились, и Сайлас, достав из кармана бутылку с водой, вылил ее содержимое в тот же лоток. Айрис лакала, как кошка, не обращая внимания на плавающий в воде мусор.

– Ну что, так-то лучше? – спросил он, но она не ответила.

Он должен, должен заставить ее полюбить себя!

– Я говорил совершенно серьезно, – снова сказал Сайлас. – Я хочу только быть твоим другом.

Ответа не было, так что ему даже показалось – она уснула. Наконец Сайлас не выдержал:

– Я так долго… – Он запнулся, потому что никогда прежде не говорил этого вслух. – Я так долго было одинок. Очень одинок!

Айрис не шевелилась.

– Когда я был ребенком, со мной никто не хотел дружить. У меня не было ни одного друга. Я мечтал, вдруг кто-нибудь захочет быть моим другом, но они… они все меня презирали. Смеялись надо мной. Потом, когда я стал старше, мне казалось, у меня наконец-то появился товарищ. Он был врачом, хирургом. Но и он тоже высмеял меня, и…

Сайлас говорил и говорил, заполняя стылый воздух подвала событиями своей жизни, своими чувствами, тревогами и обидами, он впечатывал их в камень стен, в утоптанную землю пола. Он рассказал ей, каким одиноким было его детство, как много и тяжело ему приходилось работать и как его природная любознательность стала для него единственной отдушиной, единственным светлым пятном в череде однообразных дней, заполненных трудом и беспросветностью.

Но Айрис так ничего ему и не ответила.

В беспросветности

Время тянулось бесконечно. Айрис не знала, сколько дней или ночей она уже провела в плену. Сайлас приносил ей еду и воду, и какая-то часть ее существа почти ждала, когда сверху донесется звук его шагов, когда заноют петли люка и заскрипят по ступенькам подошвы его башмаков. Она ненавидела себя за это и даже пыталась в приступе отвращения топать ногами по полу, но правда заключалась в том, что, только когда он был рядом, Айрис могла не бояться, что сойдет с ума.

Во все остальное время вокруг была только тьма, тьма, тьма – бесконечная, глубокая и такая плотная, что казалось, в ней можно задохнуться. Не было в мире такой темной краски, как не было достаточно толстой кисти, чтобы ее написать. В этой тьме растворялись и теряли связность мысли, а дорогие сердцу образы превращались в обрывочные видения. В минуты просветления Айрис пыталась представить, что Роз сидит в углу, склонив голову над шитьем, воображала себе легкий шорох протаскиваемой сквозь шелк нити. Царапанье крысы где-то наверху превращалось в тихий скрежет Луисова мастихина по холсту. Врезающиеся в кожу матерчатые ремни причиняли ей боль, но она воображала, что это Луис ласкает ее руки, а шум крови в ушах казался Айрис его шепотом. Она не могла пошевелиться, и эта неподвижность тоже была мучительна. Айрис мочилась под себя и ходила в жестяное ведро, но представляла себя отшельницей в монастыре, запертой в башне средневековой девой, заговорщицей в тюремной камере, куклой в коробке, собакой в клетке.

Для этой картины мне понадобится невероятно красивая натура…

А она и впрямь хороша…

Какое великолепное тело…

Айрис ела, стараясь набраться сил. Она больше не пыталась бежать, потому что сначала ей нужно было составить план – абсолютно надежный план, который не подведет. Она должна быть расчетливой, спокойной и терпеливой. Ей необходимо завоевать доверие Сайласа. Рано или поздно он сделает ошибку или о чем-нибудь забудет… Она должна сделать так, чтобы он успокоился, позабыл о своей постоянной настороженности. В прошлый раз она слишком поторопилась. Ей нужно было выждать чуть дольше – или ударить его сильнее, но она не сумела этого сделать. Ох-х!.. От досады на собственную глупость Айрис даже подпрыгнула на стуле. Что, если это был ее единственный шанс, а она его упустила?

***

Интересно, вернулся ли Луис? И если да, то почему он до сих пор ее не нашел? В отчаянии она перебирала десятки, сотни самых разных, самых фантастических вариантов. Что, если Сильвия поправится? Что, если он снова влюбится в нее и останется в Эдинбурге? Что, если на обратном пути его пароход налетит на камни и пойдет ко дну? Что, если он все-таки вернется на Колвилл-плейс и подумает, что она ушла от него, как и грозила?..

А если… А если…

Ладно, попробуем по порядку. Вот он входит в дом и видит, что воздух в комнатах застоявшийся и холодный и ее нигде нет, как нет и никаких ее следов. (Ах если бы она оставила то письмо, с помощью которого Сайлас заманил ее в ловушку!) Что сделает Луис в этом случае? Наверное, направится в пансион на Шарлотт-стрит и попытается навести справки. Хозяйка, конечно, скажет ему, что не видела ее целую неделю (но была ли то действительно неделя или всего два или три дня? Айрис давно потеряла счет времени). Быть может, она добавит, что все вещи жилички на месте, так что вряд ли она уехала. По идее этого должно хватить, чтобы Луис забеспокоился.

Что же он предпримет дальше? Наверное, попытается разузнать что-то у Роз (Айрис как наяву услышала звон колокольчика над дверью, почувствовала тошнотворно-сладкий запах горячей карамели, ощутила под ногой потертый ворс ковра), но сестра скажет, что тоже ничего не знает и беспокоится, потому что Айрис не пришла к ней, как обещала. Роз скажет – она думала, что Айрис в последний момент уехала вместе с Луисом, и только теперь узнала, что это было не так.

Вот тут-то Луис должен вспомнить о Сайласе. Он знает, что Сайлас подарил ей брелок с крылом бабочки, знает, что он грубо хватал ее за руку на вернисаже, знает, что в последнее время Айрис опасалась этого человека. И конечно, Луис тут же бросится в лавку.

Сайлас откроет дверь, и Луис стремительно ворвется внутрь, а если чучельник вздумает сопротивляться – ударит его кулаком или дубинкой. Она услышит шум борьбы, услышит шум его шагов наверху и будет кричать, звать Луиса до тех пор, пока он ее не услышит.

Тогда он сдвинет в сторону закрывающий люк сундук или шкаф.

Рывком поднимет сколоченную из толстых досок крышку. В подвал хлынет свет, и она увидит Луиса, который спустится к ней, разорвет проклятые путы и будет целовать, целовать без конца.

Мадам

Когда раздался щелчок сработавшей мышеловки, Сайлас сидел в кресле и читал. Аккуратно сложив «Ланцет» и «Таймс», он положил их на журнальную полку, сделанную из костей и шкуры барсука, хрустнул суставами пальцев – каждым в отдельности – и только потом поднялся.

Обычно, когда ему нужен был новый образец, он просил об этом Альби, но маленький оборванец не заходил к нему уже несколько недель. В последний раз Сайлас видел мальчишку, когда постучал в окно его подвальной комнаты, чтобы напомнить об их договоре, и, похоже, напугал мерзавца чуть не до полусмерти. Возможно, рассуждал он, Альби перебрался в новый притон или просто нашел какой-то способ обходиться без его денег. И пожалуй, это было даже к лучшему. Ему вовсе не хотелось, чтобы мальчишка приходил к нему в лавку именно сейчас, когда Айрис была у него в гостях. Мало ли что он вообразит! Сайлас и без того подозревал, что Альби знает слишком много.

В мышеловке-давилке лежала толстая белая мышь, придавленная подпружиненным рычагом. Ее глаза, напоминающие два маленьких рубина, уже потускнели, и жизнь ушла из них, но брюшко продолжало шевелиться, и Сайлас потыкал его кончиком зубочистки. Вот странно! Мышь совершенно точно была мертва, но продолжала двигаться!

Только потом он понял, в чем дело. В животе большой мыши копошились маленькие мыши-дети! Раньше ему приходилось сталкиваться с подобным феноменом только раз, да и то не у мыши, а у собаки. Интересно, как они называются? Мышонки? Мышата?

Он разжал пружину и вынул мышь из мышеловки. Экземпляр был очень неплохим – крупным, с чистой белой шерсткой на розоватом теле. Позвоночник, конечно, был сломан, но это не страшно – ему была нужна только шкурка, а она не пострадала.