Так удобнее для Людовика. У меня не было сил говорить. От горя я не могла найти слов, но и плакать не могла. Ощущение было такое, словно все мои чувства, все силы сердца и разума заледенели, несмотря на царившую вокруг удушливую жару.

Людовик не приходил ко мне. Да я его и не ждала. Он позволил мне поступать так, как я сама сочту нужным.

Как же быть с тельцем моей дочери? Вероятно, самым разумным было бы поскорее похоронить его, не привлекая внимания. Или просто зарыть в безымянной могиле. Или же уничтожить, выбросив куда-нибудь в помойную яму, лишь бы избавиться от нежелательной улики. Меня все это приводило в ужас, хотя и не так-то легко было собрать разбегающиеся мысли. Мне нужно принять решение. Не Людовику, не Галерану. Я пустила в ход ту власть, какая у меня еще осталась, да французское золото, за которое (если его достаточно) можно купить любого человека. Позвали священника, который за кошель монет готов был клятвенно засвидетельствовать, что дитя поначалу дышало и кричало, а следовательно, может быть крещено. Я не позволю, чтобы дочь Раймунда, князя Антиохийского, была обречена на муки чистилища и навеки отторгнута от райского блаженства.

Филиппа. Так я ее назвала.

В честь матери Раймунда, моей бабушки.

Решив, как хочу поступить, я уже больше не смотрела на дочь. Ее тело натрут пряностями и благовонными мазями, чтобы предохранить на время от тления нежную плоть, потом запеленают в шелка и кожу, тонкую, как в ясельках. Другой кошелек золота перешел в руки одного моего слуги, дабы он отвез тело во Францию. По моему распоряжению он, ничего никому не объявляя, сел на корабль, идущий в Европу; я поручила этому слуге похоронить девочку рядом с остальными моими родственниками на кладбище Белена, моего родного городка. Там она будет покоиться — под тем ласковым солнцем, овеваемая тем легким ароматным ветерком, которые были так памятны мне самой. Последнее свое пристанище она обретет в Аквитании. А когда-нибудь и я смогу навестить ее могилу.

У меня вдруг мелькнула мысль, которая и не могла не прийти в голову. Об этом утраченном ребенке я заботилась больше, чем о живой и здоровой дочери, хотя обе были плотью от моей плоти. Отчего же так получилось? Наверное, оттого, что эта — подлинное дитя Аквитании, не иначе.

Для меня то было горестное время. Сама удивлялась тому, как горе переполнило все мое естество, ничуть не ослабевая. Впервые в жизни я была не способна размышлять о будущем. Вообще не способна ни о чем думать. Все было покрыто мглой, затянуто пеленой горя. Даже спать я не могла, только сидела и смотрела перед собой, ничего не видя. И все равно слез у меня не было.

Мне хотелось бы опустить завесу над тем временем скорби и печали.

Но я знала, что мои недруги хотят иного. Разве удавалось сохранить в тайне что бы то ни было, если оно касается королевы?

Мы покинули Иерусалим в марте следующего года, всего с тремя сотнями рыцарей, оставшихся от некогда могучего и блестящего воинства. Из Акры мы поплыли на запад. Так мало нас уцелело, так велико было понесенное нами поражение, что мы все поместились на двух небольших судах, державших путь на Калабрию в Южной Италии.

Телесно я быстро оправилась от родов, однако дух мой был подобен сломленной тростинке, и я в каком-то полусне повиновалась распоряжениям Людовика, когда он велел готовиться к отъезду. Впрочем, не настолько я была сломлена, чтобы согласиться путешествовать в компании Галерана. Ни за что! Ничто не заставит меня согласиться на постоянное пребывание рядом с человеком, который замышлял убийство моего ребенка и совершил бы это, если бы не вмешался сам Бог. Не желала я делить каюту и с Людовиком. Мне не о чем было говорить ни с одним, ни с другим, вот я и сказалась больной. Это оказалось нетрудно: настолько подавлена я была, настолько овладело душой моей отчаяние, что я и с ложа поднималась с большим трудом. И мы поплыли отдельно: я со своими дамами и слугами на одном корабле, Людовик со своими советниками на другом. Я одержала маленькую победу, сколь маловажной та ни была.

Кажется, Людовик испытал облегчение. Во всяком случае, он заметно повеселел.

Оглядываясь назад, должна признать, что опасностей и ужасов в тот раз пришлось натерпеться не меньше, чем на пути в Антиохию. Бог и все его ангелы были явно недовольны нами. Злые ветры и бури раскачивали и швыряли нас по волнам, пока мы не сбились с курса и наши с Людовиком корабли не потеряли друг друга. Страшилась ли я гибели? Да вроде бы нет, потому что целиком погрузилась в пучину тоски — глубокой, как море, плотной, как нависавшие над кораблем тучи. Мы, похоже, обошли все Средиземное море, побывали во всех забытых Богом его уголках, а потом и в тех, о которых Он сам не ведал: мы даже заходили в какой-то порт на берберском побережье Африки, нас взяли в плен византийские пираты, пока на выручку не подоспели галеры с Сицилии. Меня это все не интересовало. Я словно плыла по течению, поглощенная своим несчастьем и жалостью к самой себе. До того я никогда еще не позволяла себе впадать в подобную слабость.

В конце концов мы как-то сумели пристать к берегам Сицилийского королевства, где меня ожидал Людовик. Он встретил меня на пристани, когда я, пошатываясь, сошла на берег, и со слезами радости упал мне на шею — Бог ответил на его горячие молитвы. Бог сохранил меня, торжественно объявил Людовик. По воле Господней я вновь воссоединилась с мужем. Он поцеловал меня в лоб и пообещал, что все теперь будет хорошо.

Я не противилась, безразличная, как сверток полотна. Какое чудо сотворили несколько месяцев нашей разлуки! Кажется, я вновь вошла в милость у короля.

Но это не нашло во мне отклика. Меня это словно и не касалось. Мне было все равно.

Приняли нас с большим почетом. Сицилия была королевством норманнов, и король Рожер[82] распахнул нам свои объятия, окружил всей роскошью, какую мог предложить его изысканный двор в Потенце. Видя, насколько я измучена, он не стал меня ни о чем расспрашивать, а позволил сразу же удалиться и отдыхать. Я была ему благодарна. Мне хотелось лишь одного — смежить веки и позабыть о том, какая жизнь меня ждет по возвращении в ненавистный дворец Сите.

Но вдруг, без предупреждения и без извинений, когда я даже не успела расположиться в отлично меблированных покоях, мне нанес визит король Рожер.

— У меня есть известия. Из Святой Земли. А для вас гонец доставил письмо. — Король Рожер, человек серьезный, невозмутимый, смотрел на меня печальными глазами. — Полагаю, вам лучше присесть. Вести недобрые, сударыня.

Значит, вести прежде всего. Я села, спрятала письмо в разрез рукава. Король Рожер не стал терять время даром. Да и что толку пытаться смягчить известие, которое все равно невозможно смягчить?

— Погиб князь Антиохийский, Ваше величество.

Я задохнулась и с трудом обрела вновь способность дышать.

— Что?

— Князь погиб. Мне показалось, что вы захотите услышать подобное сообщение наедине.

На какую-то минуту, пока сказанное доходило до сознания, я задумалась, а много ли ведомо королю Рожеру о моей любовной связи, если уж он воспользовался возможностью принести мне свои вести с глазу на глаз. Да нет, причина должна быть в другом. Раймунд ведь брат моего отца, и на лице норманна было ясно написано сострадание. Он был совершенно прав, сообщив мне первой и наедине.

А потом до меня дошел смысл его слов.

Словно одетый в броню кулак угодил мне под ложечку.

Раймунд погиб. Мой великолепный золотой герой, мой возлюбленный, больше не дышал одним со мной воздухом. Как такое могло случиться? Человек с таким жизнелюбием, с такой неиссякаемой энергией — как мог он погаснуть, словно задутая вздохом свеча? Я не могла этого постичь. Как можно было это постичь?

— Расскажите мне все, — спокойно и решительно попросила я, хотя больше всего мне хотелось завыть от горя невозвратимой потери.

Король Рожер сел рядом со мной и стал рассказывать — прямо и неодобрительно, потому что тогда не так больно было его слушать. Раймунд пал в нелепой, непродуманной схватке с сарацинами под предводительством Нур-эд-Дина. Приходилось признать, что вся кампания была плохо продумана: он отклонил предложенное самими турками перемирие и бросился на их немалое войско всего с несколькими сотнями рыцарей и тысячей пехотинцев. Поступок храбрый, признал Рожер, но неразумный. Такая откровенная бравада была характерна для Раймунда, который считал себя неуязвимым, но она противоречила здравому смыслу. Моего любимого Раймунда окружили, а когда он совсем обессилел в схватке, его настиг удар турецкой сабли. А затем…

— Говорите до конца! — воскликнула я, когда Рожер прервал свое прямодушное повествование.

— Они отрезали князю голову и правую руку.

Ах! Я не могла вымолвить ни слова. Но король Сицилийский еще не закончил. Как жутко все это звучало.

— Князя обезглавили. Голову оправили в серебро и отправили халифу Багдадскому, — поспешно рассказывал король. — Мне доложили, что там она выставлена над городскими воротами. Там все ликуют: погиб самый грозный противник Аллаха. Он пользовался у врагов большим уважением, пусть они и убили его.

Итак, худшее я услышала.

— Благодарю вас, — сумела я выдавить.

И набросила на голову покрывало. Натянула его на лицо, чтобы король не увидел, как восприняла я принесенные им вести.

— Пресвятая Дева! Ну почему он должен был погибнуть?

— Героям свойственно погибать в расцвете сил, Ваше величество. И мы должны радоваться его величию не менее, нежели скорбеть о его гибели.

— Но я не могу радоваться.

Сочувствуя мне, король Рожер удалился.

А я предалась скорби. Я не плакала по храброму и неразумному воителю, ибо сам он не этого хотел бы от меня. Если по нему надо лить слезы, то это, вероятно, сделает Констанция. Она имела право. Я же вместо того, чтобы лить слезы, возложила вину за гибель Раймунда на того, кто заслуживал, по моему мнению: Раймунду стоил жизни бессердечный отказ Людовика в помощи. А то, что Людовик похитил меня, не позволило мне предоставить к услугам Раймунда аквитанские отряды.