Я не осмеливалась и мечтать, что Кромвель будет играть.

От его близости в животе у меня словно что-то затрепетало, но я послушно подвинулась. Кромвель помедлил, явно колеблясь; я уже было решила, что он передумал, но потом юноша опустился на табурет рядом со мной.

От него приятно пахло какими-то специями. Я ненавидела запах сигарет, но не могла не признать, что аромат табака, пропитавший его одежду, приятно оттеняет аромат одеколона. Делает его еще притягательнее.

– Твои руки слишком скованы. – Говоря это, Кромвель на меня не смотрел. Скосив глаза, я заметила, что его руки тоже напряжены. Какая ирония. Вообще-то сейчас Кромвель сидел так прямо, будто палку проглотил.

Я рассмеялась:

– Ты тоже не похож на воплощение расслабленности, Будда.

Кромвель покосился на меня. Мне показалось, что уголок его рта дернулся, но даже если я не ошиблась, движение вышло слишком быстрым, так что и не скажешь наверняка.

Юноша потянулся к моим рукам, вогнав меня в глубокий шок. Я затаила дыхание, когда он потянул меня за пальцы, заставив расположить их над клавишами. Руки у него были теплые, но ладони и подушечки пальцев жесткие. Я мельком подумала, что это, наверное, из-за того, что он много лет играл на разных музыкальных инструментах, но спрашивать ничего не стала. Если задам вопрос, Кромвель в моих глазах потеряет часть своей загадочности.

– Играй, – велел он.

Я нахмурилась:

– Что именно играть?

Юноша посмотрел на меня так, словно я вдруг начала изъясняться на иностранном языке, который он не понимает.

– То, что тебе нужно.

– Нужно?

Я озадаченно покачала головой.

– Играй. – Кромвель нахмурился. – Просто играй.

Я закрыла глаза, начала играть и тут же нервно сглотнула, осознав, что играю написанную Кромвелем мелодию. Закончив, я набрала в легкие побольше воздуха и встретилась взглядом с юношей. Он сдвинул темные брови и смотрел на меня непонимающе. И тут меня осенило.

– Ты просто играешь то, что у тебя на сердце, да? Тебе не нужны ноты, ты просто… играешь.

Лицо Кромвеля словно заледенело, и я поняла, что права. Он понятия не имел, что другие люди так не делают, потому что не могут. Я ощутила легкое головокружение при мысли о том, что Кромвель, очевидно, может сесть за фортепиано и играть собственные мелодии, которые просто пришли ему в голову в данный момент.

Руки парня запорхали над клавиатурой. Я смотрела на его покрытые татуировками пальцы: черепа и выбитые на коже цифры резко контрастировали с белыми и черными клавишами. И все же эти пальцы смотрелись здесь очень органично.

Мне стало трудно дышать. За время болезни мои легкие сильно ослабли, и мое состояние даже не думало улучшаться. Но сейчас во мне словно натянулась тугая струна, потому что я слушала удивительную, невероятную музыку, льющуюся из пианино. Моя душа словно покинула тело. Я вспомнила, как той ночью Кромвель играл нечто настолько печальное, что у меня слезы навернулись на глаза. И вот теперь я сидела рядом, наблюдала, как он играет, и чувствовала, что прикоснулась к чему-то божественному. Не могу описать это другими словами.

Наконец я набралась смелости и взглянула на его лицо. Глаза Кромвеля были закрыты, вечно насупленное выражение исчезло с его лица, сменившись чистым покоем. У меня защемило сердце, я широко открыла глаза.

Кромвель Дин был так прекрасен.

В животе у меня словно запорхали бабочки, в груди возникло странное, пугающее чувство. Я запаниковала. Захотелось прижать ладонь к груди, вскочить и убежать подальше от этого человека, из-за которого в голове рождались такие мысли. Нет, нет, нет, нет… Нельзя… нельзя позволить себе такое…

Кромвель резко изменил темп, и я отвлеклась от своих переживаний. Все его тело двигалось в такт ритму, и я не сомневалась: он даже не осознает, что движется.

Играть и творить – для него это было так же естественно, как дышать.

Я замерла, не решаясь разрушить очарование момента. Будь моя воля, я сидела бы на этом табурете до тех пор, пока Кромвель не устал бы играть. Я смогла выдохнуть, лишь когда он закончил, и эхо музыки, которую я еще никогда в жизни не слышала, смолкло.

Затихла последняя нота, и глаза Кромвеля распахнулись. Он стиснул зубы, и незамутненная радость исчезла с его лица, сменившись глубокой печалью. Он вспомнил, что находится в музыкальном классе, рядом со мной, а не в том сказочном мире, куда уносила его музыка. Он снова мучился, лицо его исказилось от боли.

Сейчас, находясь так близко, я поняла: даже во время игры он страдал.

– Кромвель… – прошептала я, борясь с внезапным желанием обнять юношу. Он выглядел таким одиноким, остался один на один со своей пустотой.

– Это было… У меня просто нет слов… Как?

– Это из-за концерта, – проговорил он так тихо, что я едва расслышала.

– Что?

Кромвель опустил голову и потер лицо ладонями.

– Я думал… – Он вздохнул. Мне показалось, он не закончит предложение, но, к счастью, я ошиблась. – Я думал о концерте. – На миг он плотно сжал губы, словно пытался сдержать рвущиеся наружу слова, но потом, кажется, решил, что должен выговориться. – Думал о той ночи… О музыке… – Он не мигая смотрел на белую стену, возле которой стояло фортепиано. – Думал о…

Я сглотнула. Хотелось спросить: «Обо мне?» Но вопрос так и не сорвался с моих губ. Только не сейчас, не после всего, что было. Нужно немедленно это прекратить, нужно уйти от Кромвеля. В самом начале нашего знакомства он вел себя очень грубо, недружелюбно, и можно было не обращать внимания на его привлекательность. Можно было не замечать, как перекатываются мышцы под его кожей, превращая татуировки в живое произведение искусства.

Но после того, как я увидела его настоящего, когда он сидел за пианино, после того, как он боролся с собой, прежде чем исправить мою работу, после того, как сегодня пытался помочь мне лучше играть… Он говорил со мной так тихо и искренне, его низкий голос был глубоким, как очередная написанная им симфония. В воздухе до сих пор витали отголоски его музыки. Трудно было не заметить настоящего Кромвеля.

Трудно было не обращать внимания на то, как он красив.

– Я… – Он откашлялся.

Этого хватило, чтобы разогнать колдовской туман у меня в голове, вызванный юношеским очарованием. Я взглянула на парня из-под полуопущенных ресниц, надеясь, что они послужат мне неким защитным слоем от внезапно нахлынувших чувств. Но Кромвель молча смотрел мне в глаза, а его щеки заметно покраснели.

– Ты – что? – прошептала я. В повисшей между нами тишине мой тихий голос прозвучал как крик.

– У меня есть еще, – проговорил он с таким видом, будто признавался в чем-то неприличном.

– Еще?

Он указал на листок, лежавший на пианино. У меня засосало под ложечкой от предвкушения.

– Идеи для композиции?

Кромвель коротко кивнул.

– Могу я послушать?

Он отвел глаза, его плечи заметно напряглись, и я затаила дыхание. Я не осмеливалась дышать, пока он скользил взглядом по комнате, избегая взгляда в сторону фортепиано. Кромвель боялся взглянуть в глаза правде, не хотел признавать, что рожден для этого.

Я смотрела на него, и на глаза наворачивались слезы. Что-то мешало юноше стать прежним, принять себя таким, какой он есть, и, что бы это ни было, оно его испепеляло.

Кажется, оно его просто убивало.

В этот момент я почувствовала, что мы с ним – родственные души. Он, конечно, никогда этого не узнает, но мы с ним… были очень похожи.

Все вышло само собой. Моя рука опустилась на плечо Кромвеля и накрыла вытатуированный на смуглой коже яркий крест. Я действовала инстинктивно, потому что испытывала потребность помочь этому замкнувшемуся в себе юноше и без слов показать, что я его понимаю.

Кромвель замер, а я не могла отвести глаз от его руки – та стремительно покрывалась мурашками. Красная роза, выглядывающая из пустой глазницы черепа, вздрогнула под моими пальцами.

Кромвель закрыл глаза и глубоко вздохнул. Я не убирала руку, на случай, если ему требовалась энергия, чтобы показать мне то, что он хотел, то, что было необходимо ему самому. Пальцы юноши опустились на клавиатуру – ему не нужно было открывать глаза, чтобы проверить расположение пальцев, он наверняка знал, каких клавиш касается. Такое знание приходит лишь после долгих лет тренировок.

Кромвель выдохнул и заиграл.

Я застыла. Словно оказалась заперта вне его мира, в который могла заглянуть, но не могла проникнуть. Моя грудь быстро поднималась и опускалась, но я не издавала ни звука. Ни в коем случае нельзя испортить своим хриплым дыханием эту мелодию, нельзя разрушить красоту, изливавшуюся из души Кромвеля.

Мне хотелось наблюдать за ним бесконечно, хотелось упиваться этим зрелищем, каковое являл собой Кромвель Дин, играющий на фортепиано. Но мои веки опустились, не оставляя мне иного выбора, кроме как полностью обратиться в слух. И я улыбнулась, потому что слышала все, что чувствовал Кромвель: печаль, заключенную в медленном темпе, вспышки радости в высоких нотах и глубокое отчаяние в низких.

Я вспомнила, как впервые увидела Кромвеля этим летом, в ночном клубе, вспомнила, как стояла и слушала его миксы. Та музыка не шла ни в какое сравнение с этой. Тогда, стоя на липком, влажном танцполе, я испытала лишь разочарование. Теперь же… я купалась в радуге чувств. Мое прерывисто бьющееся сердце, не способное работать в четком ритме, отчаянно пыталось пропустить сквозь свои слабые стенки все, что давал мне сейчас Кромвель.

А потом что-то произошло. Кромвель заиграл другую мелодию. Ритм резко изменился. Мои глаза распахнулись, и я уставилась на руки юноши – они двигались с невероятной скоростью, все его тело изгибалось и качалось в такт музыке. Я сидела неподвижно, наблюдая, как на лбу Кромвеля выступают капли пота. Глаза его были плотно закрыты, но на губах на миг появилась улыбка.

При виде этого зрелища сердце чуть не выскочило у меня из груди.