Казалось, Льюис хочет меня обнять, он уже протянул руку, но я не мог пойти ему навстречу. Не сейчас.

– Ладно. – Он посмотрел мне в глаза. – Времени у нас совсем мало, Кромвель. Ты готов? Придется работать день и ночь без перерыва, чтобы достичь нужного уровня.

Ощущение далекой цели несколько приглушило бушующую в моей душе бурю.

– Я готов. – Перевел дух и на этот раз смог вдохнуть полной грудью. – Музыка внутри меня, профессор, она всегда там была. – Я закрыл глаза, думая об отце, о Бонни и о заключенной во мне силе, что так долго пыталась процарапать себе путь наружу. – Я готов творить. – Я вдруг успокоился, и шквал эмоций утих. – До чертиков надоело подавлять это желание.

– Тогда иди за мной.

Льюис привел меня в музыкальный класс, куда мы ходили в ту ночь, когда Истон перерезал себе вены. Я направился прямиком к фортепиано и сел. Пальцы автоматически приняли нужное положение над клавиатурой, я открыл свою душу и позволил цветам парить.

Красные и синие, фиолетовые и розовые фигуры окутывали меня пестрым облаком, а я следовал за ними, мои пальцы указывали мне путь.

Лазурный.

Персиковый.

Охровый.

И фиолетово-синий.

Я всегда буду гнаться за фиолетово-синим.

Глава 26

Бонни


Я смотрела на письмо, которое держала в руке. Уже несколько дней я не могла его открыть. Дрожащими руками я поднесла конверт к лицу и вдохнула пряный аромат, исходивший от бумаги. Истон. Знакомый запах. Боль вонзилась мне в сердце, подобно кинжалу.

Его сердце.

Я прижала письмо к груди и закрыла глаза. С тех пор как я очнулась, в горле постоянно стоял ком, а при мысли об Истоне он начинал расти. Я вспоминала улыбку брата, его смех. Он притягивал к себе людей магнитом. Потом тот Истон исчез, а на его место пришел другой, печальный, одинокий и подавленный, тот, что закрашивал холсты черной и серой красками. Даже самые солнечные из дней не могли поднять ему настроение.

– Истон, – прошептала я и провела кончиком пальца по написанному на конверте имени.

Я окинула взглядом свои черные колготки и платье, умоляя, чтобы хватило сил пережить этот день. Сегодня мне предстояло впервые после операции выйти из больницы в реальный мир.

Сказать последнее «прощай» брату, спасшему мне жизнь. Брату, который долгие годы сам был моей жизнью, без которого я не знала, как дышать. Из-за двери донеслась музыка, игравшая на посту дежурной медсестры, и я услышала пронзительный смех.

Захотелось улыбнуться, ведь в голосах медсестер звучало неподдельное счастье. Однако посмотрев на конверт, я начала сомневаться, смогу ли снова радоваться.

Я просидела так около часа – просто смотрела на письмо Истона. Наконец собравшись с духом, я открыла конверт и достала письмо.

Руки так сильно дрожали, я даже испугалась, что не смогу читать. И все же развернула сложенный пополам листок бумаги. Письмо оказалось довольно коротким. Я хотела было приступить к чтению, но слезы застилали глаза.

Зажмурившись, я попыталась отдышаться. Новое сердце стучало в груди, словно барабан, и это чувство до сих пор шокировало меня. Я не привыкла слышать такое ритмичное биение. Оно оказалось настолько сильным и громким, что мне полагалось чувствовать себя полной жизни.

А я ощущала лишь пустоту.

Набрала в грудь побольше воздуха и посмотрела на текст письма, написанного специально для меня…


Бонни.

Я пишу эти строки, глядя на озеро, которое мы так любим. Ты не представляешь, каким синим оно кажется на солнце, каким умиротворяющим. Думаю, за свою жизнь я мало обращал внимания на мир вокруг нас и не замечал его красоты.

Я пишу это письмо, в то время как ты лежишь в больнице. Только что звонил папа и сказал, что тебе недолго осталось. Не знаю, получишь ли ты это письмо, не знаю, сможешь ли ты выжить. Если ты не выживешь, уверен, мы скоро будем вместе, где-то за пределами нашего мира. В лучшем месте. Где-то, где нет боли.

Но если каким-то чудом ты в последнюю минуту получишь сердце, я хочу, чтобы ты прочла это письмо. Хочу, чтобы ты поняла, почему я больше не могу бороться.

Я хочу, чтобы ты знала: я ухожу не из-за тебя. Знаю, ты много лет винила себя, но все мои метания были связаны не с этим.

Хочу объяснить тебе, что чувствую, но я – не ты и не владею даром слова так хорошо. У меня никогда не получалось увлечь слушателей своими речами, как это получается у тебя. Зато я всегда чувствовал себя лишним. Я смотрел на счастливых, радующихся жизни людей и ощущал, что все это не для меня.

Жизнь тяжела, Бонни, каждый день, просыпаясь, я чувствовал, что напрасно копчу небо. Каждый раз, делая шаг, я будто ступал в трясину. Нужно было продолжать двигаться, а иначе трясина грозила поглотить меня.

Я боролся, но, по правде говоря, в глубине души хотел утонуть. Хотел закрыть глаза и исчезнуть, перестать бороться. Я сражался с самим собой, чтобы ощутить вкус к жизни, но, сколько себя помню, всегда хотел сдаться.

Когда ты заболела, я понял очень остро, что хочу уйти. Хочу уснуть и никогда не просыпаться. Потому что, Бонни, что это будет за мир, если в нем не будет тебя? Если ты получишь сердце, если кто-то даст тебе то, что больше не может использовать сам, знай: я счастлив. Наверное, ты рассердишься на меня. Вообще-то я знаю это наверняка. Ты же моя сестра-близнец, я чувствую то же, что чувствуешь ты. Но я больше так не могу. Даже сейчас, когда я сижу на берегу озера, зная, что мне осталось всего несколько минут, я хочу уйти. Я проиграл сражение и не могу остаться.

И я отказываюсь прощаться с тобой, Бонни. Хочу оставить все как есть, хочу остаться в твоем сердце, чтобы ты знала: мы скоро встретимся. После того как ты проживешь жизнь за нас обоих. Ты проживешь эту жизнь так, как я ни за что бы не смог.

Некоторые просто не созданы для жизни, Бонни, и я как раз такой человек. Знаю, ты станешь меня оплакивать, и, если выживешь, я буду скучать по тебе каждый день, до тех пор, пока мы не встретимся вновь.

Потому что я увижу тебя снова, Бонни. Посмотри наверх, и я всегда буду там, рядом с тобой.

А теперь мне пора.

Будь сильной, сестренка. Проживи такую жизнь, какую сама захочешь. А когда придет твое время, я буду тебя ждать. Ты знаешь, что буду.

Люблю тебя, Бонни.

Истон.


Все мое тело затряслось от рыданий, слезы закапали на письмо, и буквы начали расплываться под действием влаги. Я поскорее вытерла бумагу, чтобы сохранить каждое слово. Я прижала листок к груди и, уверена, в этот миг почувствовала, что Истон внутри моей груди. Я ощутила, как он улыбается мне, пытаясь утешить. Я чувствовала, как брат улыбается. Он улыбался, потому что, сам того не зная, стал моим чудом. Он по своей воле ушел из этого мира и неосознанно помог мне остаться здесь.

Я сидела, прижимая письмо к груди, пока у меня совсем не осталось слез. Вошли мама и папа, чтобы отвезти меня на похороны. Пока они провожали меня к выходу, я поглаживала спрятанное в кармане письмо. Пусть оно будет как можно ближе. Мне нужна его сила, чтобы пережить этот день.

Следующий час слился в одно расплывчатое пятно. Наша машина ехала следом за той, где находился гроб брата. Его имя было выложено белыми лилиями. Когда мы прибыли в церковь, я смотрела, как гроб вытаскивают из машины – его несли папа и мои дяди. А потом я заметила того, кого не видела уже несколько дней.

Даже пребывая в состоянии оцепенения, мое сердце забилось быстрее, когда я увидела Кромвеля. Он был в черном костюме, в черном галстуке, его растрепанные темные волосы блестели на солнце. Я постаралась на него не смотреть, но обнаружила, что не могу. Он подошел и пожал руку моему отцу. Я нахмурилась, гадая, что он сделает потом. Кромвель занял место рядом с гробом и вместе с остальными поднял моего брата на плечи, взял на себя тяжкую ношу, которую Истон больше не мог нести.

Процессия двинулась к церкви, и кто-то взял меня за руку. Мама везла мое кресло за печальной процессией. На церковных скамьях сидели люди из университета.

Брайс, Мэтт, Сара, Кейси. Но я не нашла в себе сил с ними поздороваться, потому что смотрела только на Кромвеля. Он шагал с таким решительным видом, что это разбивало мне сердце.

Потому что я его оттолкнула.

Держала его на расстоянии, в то время как он хотел лишь одного: показать, как сильно любит меня.

Как он любил Истона.

Началась служба, и я безучастно смотрела на алтарь. Пастор что-то говорил, но я не слушала. Вместо этого я смотрела на гроб и мысленно повторяла текст письма Истона. Но я встрепенулась, когда пастор сказал:

– А теперь мы послушаем музыку.

Я понятия не имела, что происходит, но потом Кромвель встал со своего места.

Мое сердце билось где-то в горле, когда юноша подошел к пианино. Я затаила дыхание, когда его руки коснулись клавиш. А потом мое сердце разбилось вдребезги, когда пастор объявил название произведения: «Крылья».

Под церковными сводами зазвучала знакомая мелодия. Я закрыла глаза, и Кромвель заиграл свою версию моей песни, подобную ангельскому пению. Слов не было, но я пела их мысленно, и они идеально накладывались на гениальную игру Кромвеля.

Жизнь – лишь мгновенье, взмах легкий ресниц… Чистые души уносятся ввысь…

Нет больше клетки – лишь белые крылья…

Слезу утирая, срываюсь в полет… Я верю, однажды мы встретимся вновь…

Пока звучала музыка, на меня постепенно снисходило странное умиротворение. Сложные пассажи и созвучия Кромвеля оживили Истона в моем сердце, и я окончательно уверилась: брат обрел покой. Он наконец освободился от цепей, которые приковывали его к жизни.

Он наконец-то счастлив, ему больше не больно.

Когда Кромвель закончил, я услышала изумленные шепотки: студенты понятия не имели, что Кромвель Дин может так играть – вдохновенно, без единой ошибки.